Возвращение в Петербург

 
*    *    *

Запасите мне там прошлогоднего снега,
где от кашля я рвусь,
и расходятся швы
будто ветхое платье от грешного бега,
от февральской, горячей,
дурной синевы.

Запасите мне снега в кашне ваших длинных,
в рукавицах, в карманах,
на черном дворе.
В страхах ночи,
в игольчатых, мглистых, дурманных,
индевелых туманах на поздней заре.

Я не буду грешить,
только дайте мне снега,
сколько там не истоптано в смерти живой,
где от кашля я рвусь,
задыхаюсь от бега,
и в глаза ледяные стучусь головой.

Дайте снега,
и пусть он от копоти черен,
я отмою его
как отмылись во мне
страстных божеских восемь –
то ли лет,
то ли зерен,
то ли капель
на белой от солнца стене.

ВАЛЬС

Снова стану питерским, бледным,
скопидомство дрянное брошу.
Я поеду на север,
к бедным,
дорогим моим и хорошим.
Расточу свои деньги,
губы
научусь не складывать крепко.
Хлынь потоп в небесные трубы –
я весной куплю себе кепку.

Снят с плеча,
из колчана вынут,
не гоним никем и не прошен,
в небе радугой я раскинут,
семицветною переброшен.


*    *    *

Два с половиной года
жизнь состоит из одних превращений,
отъездов, проклятий,
раскаяний, возвращений.
Израиль: истерика русских газет, усталость
народа, истребляющего в себе
то,
что в нем от Бога осталось.
Россия: потуги, корчи, изнеможенье
великана, пытающегося прийти в движенье.
Добро наступает как рвота,
разваливаются стены темниц.
...За два с половиной года
сотни знакомых лиц.

Что же будет, Господи, с нами,
мы дома только в дороге,
со скарбом своим, со снами
о Боге.
В каюте, в купе, в вагоне
метро,
на съемной квартире.
По кольцевой – в Вавилоне,
по радиальной – в Тире.
(К счастью, миг пересадок
не солон еще,
а сладок.)

МАТИСОВ ОСТРОВ

Ездил не помня мест
вдоль петербургских вод.
Черный канальный крест.
Дряхлый морской завод.

Воздух глаза мне ел
из зачумленных труб.
Бронзовый, каменел
шепот железных губ.

Истолочь каблуков,
грязь, поцелуй подошв.
А горожан найдешь в
горбиках клобуков.

*    *    *
Я по лестнице черной
подняться не смог.
Срамом статуй своих оглушил меня сад.
Мрамор треснувший бил по губам,
белорук,
а упавшего конь растоптал,
медноног,
укусил размозженный копытами гад.

Август львиной гримасой отхаркивал смог,
штукатурным астматиком кашлял фасад,
и тоска утащила на улицу мук.
Я приехал тебя оскорбить,
Петербург,
но боялся взглянуть на тебя,
Ленинград,
и по лестнице черной
подняться не смог.

*    *    *
В Петербурге мы сойдемся снова,
Словно солнце мы похоронили в нем.
                Мандельштам
Видишь, солнце сырое,
словно с кровью яйцо.
В Петербурге дырою
стало Божье лицо.

И в январскую слякоть,
в теплый ужас зимы,
водят хлюпать и хляпать
талый снег из тюрьмы.

Он гуняв и расхристан,
и липуч, как сатир.
Мир как святцы залистан
и засален до дыр.

      *    *    *

Март – это грязь,
что полощет косы в тазу.
Коросту асфальта скребет лопатой.
И метлою дворницкой,
матерясь,
гонит, гонит единственную слезу
через всю Россию,
бесконечным лицом ее конопатым.
Не знаю,
зачем я вернулся сюда,
где от скверны хворобно
и смертно нынче,
где водопроводная зла вода –
будто ребенок отравленный хнычет.
Почему я люблю не того, кто мил:
март искалеченный,
город увечный,
где доползти не хватает сил
в одури-дури
до двери аптечной?
Может быть, потому,
что в носорожьем
мире,
в паучьем
плену,
в подвале острожьем,
получил я когда-то письмо в тюрьму
  (а тюрьма была здесь, в этом городе
 любящем тьму и страх),
и с тех пор он пропах
тою
милостью Божьей.
 
 *    *    *

Трепал над городом рванину,
рвал битый лед и сучья нес,
рычал над мерзлою равниной –
резвился ветер, сытый пес.

Трусил слякотным Петербургом,
скакал Исакию на грудь,
и переростком –  полудурком
все в губы норовил лизнуть.

А человек клубился в толпах,
лепился к свету, стыл в хвостах,
где на витринах будто в колбах
газком веселым булькал страх.

То рождество у них, то святки,
то гололед, то недород,
и на Сенной свои манатки
полгорода распродает.

И я, с карманом полным злата,
хожу, скупая за гроши,
игрушки, пуговки, заплаты –
обиды детские души.

*    *    *

На Лиговке дома огромны и темны,
как утюги чугунные в кладовке.
Трамвай крадется скупщицей к воровке,
и выступают тени из стены
узорами решеток медной ковки.

Я этот город, страшный каланчей,
тысячекратно поджигал и мучил.
Губил его зверьми и саранчой,
колпак ему палаческий хлобучил,
пока ему до дури не наскучил.

Назад, в Египет бедных пирамид,
к котлам котлет, изжоги и разврата,
к той нищете, которая мне свята.
Под наготу твоих кариатид
впусти меня, мне жизнь великовата.

*    *    *

Петербург под голодной луной
суетился и гас,
камергерское имя
с ливреи спеша отодрать.
В черной стуже Невы
полоскался чугунный пегас,
и тонула за Лахтою
тяжкая конная рать.

Пред гранитным царем,
обихоженным зеленью птиц,
пред китайской улыбкою
паралитических Будд,
зад империи тощей
валил меня некогда ниц,
как кизяк и муслин
на погонщика валит верблюд.

Я бежал,
я в рабы записался иным небесам.
Был обласкан купцами,
в Египте им чистил коней.
С ними пил и мочился,
молился и ел только сам.
Ненавидел их жен,
и грешил с ними редко во сне.

Петербург умирая
расцветку менял как макрель,
был то бур и багрян,
то серебрян и златолилов.
Чужеземным лакеем
в санях дожидался апрель,
но уехал я в марте
разгадывать тучных коров.

А теперь я как ворон
к порогу чужого жилья,
прилетел попрошайкой
свой проданный дом воровать,
словно фраер в толпе
дорогого и злого жулья,
как над Лахтою нищей
с кобылы смеющийся тать.

РУССКИЕ ЕВРЕИ

Ветхие ангелы,
ломкие птицы священной крови.
У русских евреев
голые лица,
кустистые брови.

Верные жены,
несчастные дети в смешанных браках.
Забытая мудрость тысячелетий,
старческий запах.

У русских евреев
племянники в штатах, венозные руки.
Дедовский тфилин, талес в заплатах,
гойские внуки.

Когда задернешь
небо в России и крест ей сладишь,
они умрут.
И придет Мессия
прочесть им кадиш.

*    *    *

Жизнь в России,
вдали от денег.
Яд густой печенежьей пищи.
Телекинез, порнография, йога.
Грузинский чай
(в просторечии – “веник”).
Бессонница.
Неврастения.
Тревога.
– Жить в России
и видеть Бога.
Рядом с кладбищем, на гноище,
все, что нужно:
еда,
жилище.
Жить в России весною тысяча
девятьсот девяносто третьего года.
Муки пищеварения, сода.
Тьма,
отчаяние,
свобода.

ПЕРЕД ИСХОДОМ

Перед Исходом сгущается безысходность.
Растет радиация, рвутся пружины часов.
Грех поднимается в небо,
обнаруживая негодность
заржавленных врат милосердия,
запертых на засов.
Ширится эпидемия нервных заболеваний,
психиатры толкуют феномен
массовых страшных снов.
Не помогают лекарства.
Нет крови для переливаний.
Не желая рождаться,
младенцы упираются в лоне.
Подученные созвездия
прокрадываются на небосклоне
обманывая волхвов.
Все разрушается.
Обвинители превращаются в судей.
Врачи предупреждают.
Шарлатаны сулят.
Из городов улетают птицы.
Много говорят раздраженные люди.
Кошки пробираются к окраинам.
Собаки скулят.