Уходящая натура

Старость, вредная старуха, примостилась у дверей,
То ворчит, то стонет глухо, то кричит - чайку налей.
В платье черное одета, шляпка, ридикюль, очки
И обулась, среди лета, в чьи - то с мехом сапожки.

Пахнет квашенной капустой, плесенью и нищетой,
Если с дЕньгами не густо, стой с протянутой рукой.
Кружевных перчаток пара, память прожитых годов,
Боль в спине и божья кара, жизнь в объятьях городов

Взгляд беспомощно- печальный, с наползающей слезой
Он  неведомая тайна, жизни странной и чужой
Уходящая натура, русский антиквариат,
Только  вряд ли кто - то бросит на нее прощальный взгляд.
               
Когда я начинала писать это стихотворение, то собиралась создать этакий обобщенный образ старости, соединить трогательное и смешное.
Первые две строки положили этому начало, но потом стихотворение повело меня за собой и все остальное написано о вполне конкретном человеке.
Конец восьмидесятых, начало девяностых. У стариков уже отобрали похоронные деньги, но пока  еще им хватает пенсии, чтобы выжить. 
На улицах еще не появились бомжи, но уже издан приказ, запрещающий насильственно определять душевнобольных в психушки, если они не опасны для окружающих. Многих отпустили по домам.
В это время я впервые увидела ее. Ей было чуть больше или  чуть меньше пятидесяти, высокая, статная с копной светлых, давно не мытых волос. Одетая в длинную полупрозрачную юбку, на голове шляпка с небольшой вуалькой, украшенная искусственными цветами. Ажурные, когда то белые перчатки  и черная вязаная шаль, крепко траченная молью, дополняли образ.  Через плечо у нее всегда висела сумка – котомка, похожая на ту, которую носили хиппи в семидесятых. На ногах фетровые сапоги «прощай молодость». Она шла никого не замечая, с глазами обращенными  внутрь себя и напевала какую - то незнакомую мне мелодию.
Зима почти не влияла на ее наряд,  просто поверх него она надевала остатки лисьей шубы.  Меняла перчатки на шерстяные, с обрезанными кончиками пальцев, а в сильные морозы позволяла себе накинуть на  шляпку, все ту же черную шаль.
Скоро местные жители стали называть ее наша Нюся. Не знаю, может ее звали Анной, или народ прозвал ее так за чистый  и невероятно красивый тембр  голоса, напоминающий голос Анны Герман.
Она бродила между улицей Горького, в то время еще не переименованной в Тверскую и Калининским проспектом. Иногда я встречала ее в Арбатских переулках или на Тверском бульваре. Она шла, гордо вскинув свою больную голову, и пела.
Поговаривали, что она была оперной актрисой.
Сейчас хорошо было бы вставить душещипательную историю о несчастной любви, но я не знаю, что стало причиной болезни, трагические обстоятельства или плохая  наследственность.
Видимо она жила одна и не совсем потеряла способность себя обеспечивать. Очень редко я встречала ее в магазине, где она покупала то, что попадалось под руку. Правда, в то время в магазинах почти ничего не попадалось под руку. Там она не пела. Ей приходилось возвращаться на землю из своих заоблачных высот. Она нервничала, взгляд становился затравленным, голос визгливым.  Расплатившись, бросала покупки в баул и снова забывала об этом жестоком мире.
Потом она исчезла,  и я почти забыла ее.