Совершенство

               
   
(памяти Н.Гумилёва)

    Анатолий Михайлович Перевозчиков, мужчина сорока двух лет, выше среднего роста, спортивную фигуру которого портила излишняя сутулость, а общее впечатление – тягостно мрачный взгляд воспалённых от бессонницы глаз, сидел за столом в просторном зале своего неухоженного дома и работал с объёмной стопкой листков набранного на компьютере текста, состоящего из порядочного количества рассказов и повестей, написанных им за два десятилетия (у него самого компьютер отсутствовал, и текст набирала родственница).
Он наводил блеск, убирая шероховатости, неточности в повествовании, подготавливая рукопись к изданию. Книгу он собирался издать в столице, за свой счёт (рекламное предложение издательства прочитал в «Литературной газете»). Откуда деньги? Из леса, вестимо. В конце столетия он купил за бесценок дачный участок. Через семь лет к участку подвели газ, воду, электричество, и цена его взлетела до неприличия. Продав участок, Перевозчиков стал обладателем солидной суммы.
Сбылась мечта, теперь он может завалить Москву сборниками своих рассказов. Сколько лет унижений, насмешек, бессмысленных хождений по редакциям, издательствам. И везде – в лучшем случае – лишь обещания издать, опубликовать, которые почти никогда не выполнялись (за двадцать лет он опубликовал лишь с десяток своих рассказов, да и то в очень усечённом, кастрированном виде). А ведь немногочисленные товарищи-литераторы высоко ставили его прозаический дар, отмечали некое «прустовское начало» и обычно добавляли, что текст требует серьёзного редактирования, советовали не писать объёмных вещей, в которых его безудержная фантазия заходит слишком далеко и куда-то в сторону.
Но вот прошли годы с тех пор, как он впервые посетил издательство и редакцию литературного журнала; Анатолий творчески возмужал, освоил сложную стилистику, как поётся в песне Макаревича, у него «стала твёрже рука и уверенней слог». Перечитывая свои ранние рассказы, наполненные энергетикой и страстностью молодости, он, мучительно морщась, выявлял стилевые и орфографические огрехи, - пришлось всё заново переписывать.
Дав почитать свои новые опусы Григорию Тузу, поэту, закончившему литературный институт, он получил положительный отзыв.
   - Местами на высочайшем уровне, - с ревнивыми нотками в голосе похвалил Анатолия поэт. – Не знаю, зачем ты сравниваешь себя с Сорокиным, он по сравнению с тобой, сортирный писатель.
Перевозчиков с улыбкой признался, что в редакциях газет он называет Григория своим козырным тузом. (Туз в общем-то единственный так высоко ставил творчество Анатолия).
И вот текст готов. Анатолий закончил править последний рассказ. Всё, можно отправлять рукопись в издательство.
Он встал из-за стола, потёр радостно руки. Теперь он покажет всем местным бездарям, всем, кто унижал его, или, издеваясь, манил лживыми обещаниями (это какая-то оригинальная тенденция у современных редакторов, причём, любой национальности: обещать напечатать или издать, словно выдать кредит – за улыбку и вежливое рукопожатие). Тематика его рассказов имеет спрос на литературном рынке. Таинственная мистика, готические ужасы. Да, книги его, несомненно, разойдутся, он прославится. И тогда наступит новая жизнь. Он переедет из этой дыры в город. Женится, наконец, на своей молодой поклоннице. Будет хорошо одеваться, посещать рестораны (надоели каши и соевая колбаса!). Но не это самое главное было в его грёзах. Самое главное то, что осуществляется его мечта, он станет, наконец, нужным, востребованным. Жизнь не будет такой бессмысленной, как все эти долгие, одинокие годы.
Он прикрыл глаза и застыл посередине зала, живо представив, как войдёт в кабинет Пидоркина, этого разжиревшего пошлого подражателя Стивину Кингу, войдёт вместе со своей барбиобразной пышногубой подругой-музой, и с ядовитой улыбкой скажет:
   - Сударь, вы говорили, что меня никогда не издадут, даже после моей смерти. Вы ошиблись, - и швырнёт ему на стол увесистый том в суперобложке. А затем лихо развернётся, возьмёт под руку подругу, направится к дверям, у которых она, повернув к нему лицо, с лукавой улыбкой спросит (он научит её): «Пидоркин – это псевдоним?» - и оба, расхохотавшись, покинут кабинет, по-хамски хлопнув дверью, оставив раскрасневшегося фантаста наедине с собой….
Он, Анатолий Перевозчиков, познает бремя славы, станет богатым, съездит на заграничные курорты, посетит знаменитые музеи, познакомится с современными интеллектуалами, - сколько новых тем, новых сюжетов (а то ведь надоело, честно говоря, описывать проблемы униженных и оскорблённых).
Он весь вспотел, почувствовав утомление от работы безудержной фантазии, словно в эти мгновения наяву пережил всё то радостное, упоительное, что, по его мнению, ожидало его в недалёком будущем. Да, теперь никто не скажет ему: писатель не тот, кто пишет, а кого читают… Поужинав, он выпил три рюмки коньяка и направился в спальню; снял рубашку и лёг в постель.
Утомлённый работой над рукописью, он быстро уснул.

    Среди ночи его разбудило необыкновенное пение птиц. Как таинственно, чарующе поют птицы за окном! И звуки этого пения как-то по-особому ласкают сознание.
Поднявшись с постели, Перевозчиков подошёл к окну. Как необыкновенно легко во всём теле, как будто его и вовсе не существует!
Он отодвинул занавеску и ахнул, увидев за окном дивный сад, деревья с сияющими листьями и огромные цветы, словно сотворённые Данилой-мастером из уральских самоцветов.
Анатолий быстро покинул комнату и вышел во двор, вовсе не обратив внимания на то, что с лёгкостью прошёл сквозь запертые двери, не удивляясь тому, что вместо пса-дворняги у него, распахнув орлиные крылья, сидит на изумрудной траве таинственный зверь, с телом льва и головой орла.
Вдыхая медвяный воздух, Анатолий, запрокинув голову, любовался звёздным небом, изумрудными нитями, протянутыми вслед за падающими метеорами, тонким месяцем, похожим на вдавленный кем-то в небесную твердь перламутровый ноготок. Пение неземных птиц завораживало – и разноцветные перья распахнутых крыльев вспыхивали, пламенея, высоко среди веток неизвестных ему деревьев.
    Втянув глубоко воздух, он опустил голову и с восторгом огляделся, вбирая в себя, как губка, всё то потаённое, цветущее вокруг него, осиянное внутренним светом так, что было видно всё, как в ранние сумерки, - и резные, словно выточенные из жадента, листья деревьев, и гигантские благоухающие цветы, и порхающие над ними большие бабочки со светящейся пыльцой на крыльях. Кроме того, в воздухе и в кронах деревьев синхронно вспыхивали и гасли тысячи крошечных живых лампочек светлячков. Казалось, невидимый дирижёр управлял этой волшебной светомузыкой, этими призывными прохладно-зеленоватыми вспышками самцов и самок.
    Анатолий шёл в глубь этого сада босиком по узкой тропинке, и шелковистые, прохладные стебли травы ласкали его ноги, словно целовали влажными губами.
На одной из веток магнолии он увидел нагую русалку с зелёными волосами и налитыми персями. Она сорвала цветок с ветки и стала обрывать белые, как её груди, лепестки, с лукавой улыбкой роняя их во влажную траву. Впереди за кустом жасмина  открылась небольшая поляна, посередине которой горел костёр, вокруг которого кружились феи-рыжая, белокурая, черноволосая, в полупрозрачных туниках и с крылышками за спиной, напоминающими стрекозиные крылья. Повинуясь пульсации светлячков, феи разом взмывали вверх, и оголялись их белые, точёные, как из мрамора, ноги. Раскинув их, они открывали взору таинственные глубины, женские недра, - золотистые, как ворох спелой пшеницы, огненно-рыжие, как облака, обагрённые лучами закатного солнца, абсолютно чёрные, как южная ночь на Ивана Купалу.
    Но не феями был привлечён холодный ум писателя. Справа от себя он увидел небольшой холм, усеянный драгоценными камнями со множеством граней – изумрудами, рубинами, опалами, аметистами; они таинственно переливались всеми цветами радуги, лаская взор. Анатолий разглядел два продолговатых иссиня-фиолетовых александрита, без огранки; они пару раз гасли на долю секунды, и он понял, что это чьи-то глаза.
Привыкнув к полумраку, он разглядел, что перед ним сидит Врубелевский демон, - мрачный, с чёрными космами и могучим торсом, с сильными руками, держащими хрупкую флейту.
Прижав наконечник флейты к фиолетовым губам, демон сыграл несколько протяжных нот, и птицы разом смолкли, словно посрамлённые красотой мелодии.
Падший ангел внезапно прервал мелодию, опустил смуглые руки с флейтой на колени, и в образовавшейся колдовской тишине был слышен лишь лёгкий, как сон, шелест крыльев бабочек, порхающих над соседней клумбой. Он стал говорить, глядя в глаза Анатолия:
- Мне нравятся твои рассказы. В них есть та смелость, безумие фантазии, которые так нравятся мне. Я даже готов простить тебе многочисленные повторы, слишком мало ты видел в жизни, ибо Господь строг, воистину, жесток и ревнив по отношению к тебе, как ко всякому, кто пошёл дерзновенным путём Каина, научившего человека творить, соревнуясь с единственным, как Он Сам считает, Творцом (глаза при этих словах у демона вспыхнули). В искусстве, - продолжил падший ангел, - как и в женщине, ценнее всего красота, и красота эта должна быть совершенной. Поэтому, друг мой, не торопись величать себя Мастером. Вот послушай…
    И демон, прикрыв холодные александритовые глаза, стал тихо, почти без интонации, читать по памяти вслух один из лучших рассказов Анатолия. Но, не повторяя дословно текст, а изменяя его, доводя до совершенства. Если настоящий рассказ Перевозчикова и напоминал драгоценный камень, то необработанный, а вариант, прочитанный демоном, был подлинным, тончайшей огранки бриллиантом.
Прикусив нижнюю губу, Анатолий слушал падшего духа с восторгом и отчаянием. Как просто и в тоже время, как тонко менял текст демон. Особенно восхищало Анатолия, как он расправился с его метафорами, делая их более точными, более волшебными. Например, у Перевозчикова было написано: «узкий месяц напоминал обрезанный край ногтя». Демон с лёгкостью всё это переплавил в следующее: «узкий месяц напоминал обрезок ногтя с пальчика ночной феи». И каждое предложение, каждое слово, равнодушно произнесённое демоном, служило укором в адрес писателя. Да, у него развита фантазия, оригинальные идеи, но он не Мастер, его творения очень далеки до совершенства…
Падший дух умолк, открыл александритовые глаза и снова прижал наконечник флейты к губам.

    - Ещё! – дрогнувшим голосом попросил писатель, и тут же очнулся у себя в постели.
Несколько минут он пролежал в полной тишине совершенно неподвижно, словно убитый; затем скрипнул зубами, судорожно дёрнул ногами и, протянув в сторону письменного стола правую руку, клацнул выключателем. Настольная лампа не зажглась. Чертыхнувшись, - какой неестественный, чужой у него голос, - он встал с постели, осторожно подошёл к тумбочке, нащупал спичечный коробок и зажёг свечу.
Выйдя в зал, Анатолий подошёл к столу, поставил блюдце со свечой и стал рыться в рукописи. Отыскав свой, как он считал когда-то, лучший рассказ, он, наклонившись, стал перечитывать его. И с каждым прочитанным предложением он становился всё мрачнее, всё сильнее билось его сердце.
Безнадёжно. Теперь он видит, что это безнадёжно, во всяком случае, по сравнению с тем, что он только что слышал во сне. «Я бездарен! Совершенно бездарен!» - пульсировало в его, в раз ставшей чугунной, голове. Нет, он понимал, что его рассказы, изданные небольшим тиражом в столице, найдут своего читателя, но ни за какие деньги он не согласился бы теперь это издавать. Боже, ведь всего несколько часов назад он был счастлив, считал себя почти гением, лучшим современным модернистом. Проклятый демон открыл ему глаза, уничтожив этим.
Взвыв, как шакал, он в ярости разорвал толстую рукопись, разметав клочья бумаги по всему залу. Взяв блюдце со свечою, Анатолий покинул комнату, остановившись в узком коридорчике у трюмо. В зеркале светились глаза демона. Нет, это  отражались его выпученные, безумные глаза писателя, взъерошенные волосы. Он медленно, тяжело зашагал дальше, и рогатая чёрная тень бесшумно скользнула по стене вслед за ним.
Зайдя в спальню, он отыскал в тумбочке коробочку с французским снотворным. Приняв все тридцать таблеток, запив их приготовленным на ночь стаканом с минералкой, он устало лёг в постель, с одним лишь желанием: уснуть навсегда и снова слушать чарующий равнодушный голос демона…