мечты Иванова

Ивановы получили квартиру в самом конце 80-х, одними из последних. Двухкомнатную. Квартира была на окраине города, на двенадцатом этаже уродливой шестнадцатиэтажки. Жена охала и ахала, когда узнала номер этажа, непрактичный Иванов лишь усмехнулся. Ему сразу понравилось, что высоко, что окна выходят не на задымлённые смогом городские улицы, а большой, заросший полынью и крапивой пустырь, где ребятня первое время непрестанно жгла остатки строительного мусора. Дальше, за пустырём, начиналась дорожка, обсаженная рябиной- она вела глаз в ближайший рабочий посёлок. Самого посёлка не было видно, он был скрыт за гигантскими тополями, не знавшими свирепых городских дворников, которые без устали превращают их в уродливые огрызки (у жены Иванова была аллергия на пух), а за ними, до самого горизонта, открывался чудесный вид на озеро. Озеро было мелкое, заросшее камышом. Жена говорила: "болото". Оно и было почти болотом, дальний берег по крайней мере, где он плавно переходил в тёмную строгую полоску сосняка. За леском гудела большая автотрасса- негромко, но не умолкая ни на минуту. Ивановы быстро привыкли к этому монотонному и далёкому гуду.
Жена не любила смотреть в окно- по дорожке в посёлок люди ходили редко, а на озеро, тополя и закаты над далёким сосновым лесом ей было плевать. Иванов же наоборот- летом, особенно летом, подолгу тупо и молча глядел в окно, или выходил на балкон, рискуя заполонить весь дом комарами. Озеро летом оглашалось торжественно-медитативными воплями лягушек, вечерами слышна была музыка из автомашин на берегу- гулкое ритмичное буханье, крики и пьяный смех из посёлка. Иванову было плевать. Он смотрел на тот кусок озера, который достался ему по праву, на поверхность воды, на точки каких-то птиц, которые летали над водой. Чайки? Иванов никогда не задумывался об этом. Ему, повторюсь, было на это наплевать. Он просто любил смотреть из окна.
Купаться они с женой не ходили никогда- она стеснялась своего рано располневшего тела, а Иванов был просто слишком ленив, чтобы совершать подобные путешествия.
С течением лет над тополями как-то внезапно стали топорщиться крыши коттеджей "новых русских". К счастью, они не пользовались рябиновой дорожкой- в стороне от окна была новая асфальтовая дорожка, по которой они и приезжали в свои затейливые дома в красивых блестящих автомобилях. На пустыре какой-то кандидат в мэры выстроил баскетбольную площадку, и жена теперь тоже бывало, смотрела вниз- ей нравилось наблюдать за людьми, за их поведением. Вечерами там случались пьяные драки, подростки тискались на выкрашенных скамейках с почти сломанными досками для сидения- они обходились спинками, смело взбираясь на них, а ноги ставили туда, где вообще-то полагалось бы сидеть.
Иванов всего этого не замечал- он как и прежде смотрел поверх, на озеро и далёкий лес, на задумчивые камыши.
Жена его с годами превратилась в сварливую бабу, как-то быстро и незаметно. Она ненавидела то место, где они живут за комаров, тополя и пьяных гопников из посёлка, ивановскую маленькую зарплату и его неприсобляемость. Последние годы они всё реже были вместе, благо квартира была двухкомнатной. Он либо сидел в своей комнате, либо на кухне. Жена обычно смотрела телевизор в зале. Она всё время напоминала Иванову, почему именно у них была не "полуторка", а "двушка" (тёща постаралась), почему они живут "как люди" (уж всяко не благодаря ему!), но при этом даже сварливость её последнее время становилась какой-то усталой. Она старела, и Иванов старел, глядя в окно.
В то время, о котором идёт речь, была зима. Ивановы сидели на кухне, точнее, Иванов сидел, ждал, а Иванова нарезала хлеб, привычно бранясь на тупые ножи в доме, в котором нет мужика и некому наточить хоть один нож.
Она купила дорогущие, шикарные жалюзи, и держала их закрытыми, или почти закрытыми всё время. Иванов хотел по привычке отвернуться к окну, но увидал лишь эту дурацкую занавесь.
Внезапно что-то случилось- то ли солнце выглянуло сквозь полоски жалюзи, то ли просто настроение сменилось у Иванова, но вдруг он встал, вздохнул полной грудью, выхватил у жены тупой нож и всадил ей прямо в грудь- там, где должно быть сердце. Она и охнуть не успела, как умерла. Он вдохнул ещё раз, и ещё. Постоял немножко на месте. Потом перешагнул через её внезапно небольшое и молчаливое тело и подошёл к окну. Открыл жалюзи, полностью.
Вечернее солнце, выглянувшее из-за серой хмари, освещало такую привычную Иванову картину- на рябинах вдоль дорожки повисли снежные шапки, ветки тополей у посёлка тоже накрыло свежим, липким снегом. Он шёл весь день, и теперь искрился на солнце, синие тени на пустыре у дома уже обещали ранний ночной сумрак, а фары шуршащих мерседесов у поселковых богачей горели словно праздничные фонарики. Взгляд Иванова поднялся выше- на замёрзшую гладь озера, из-за теплой зимы не изгаженную пока следами от лунок рыболовов, на контрастную полосу холодного леса. Закат, его первые кровавые мрачности, уже полезли на бесхитростно голубое небо, и впервые за много-много лет услыхал Иванов тень от неумолчного гула далёкой автострады...