Из Георга Гейма 1887-1912

"Зима"

Зимний вихрь опять завывает в камине,
И темны, и кроваво красны наши ночи.
На домах – никчемушные вялые мины.

Мы живём в тесноте, что построили сами –
Свет и тьма в наших ямах давно оскудели,
Мы плетём, как канаты, часы за часами.

День приходит за днём в тесноту наших келий,
Бьётся в старых печурках охрипшее пламя,
Надышав, мы кружочки в стекле отогрели
И следим из тепла за пустыми дворами.


"Ночь"

На шеях змеиных горящие звёзды
свесились прямо на шаткие башни,
крыши бичуя. Бежит привиденьем
пламя сквозь щели за бурей вчерашней.

Ставни захлопали. Старые стены
двери открыли беззубыми ртами.
Мосты, что вели к ним, упали, и двери
плотно закрыты опять перед нами.

Но с криками мчатся, не зная об этом,
люди слепые в доспехах, с мечами.
И слышится глухо откуда-то снизу,
как колокол ветер, танцуя, качает.

На площади – смерть. И чудовищный месяц,
Взберётся на крыши походкой артрозной,
на всю глубину он осветит каморку:
бледнее мой лоб простыни, что с мороза.


"Бог Города"

Над улицами он воссел на трон.
У лба его ветра черным черны.
И в ярости глядит за город он:
в полях дома заблудшие видны.

Баала красен вечером живот,
вокруг него склонились города.
Колокола вздымаются из вод
на чёрных башнях из морского льда.

Как в танце корибантов грохоча,
льнут миллионы к стенам и домам.
Фабричная труба из кирпича
К нему возносит дым, как фимиам.

И тлеет буря пламенем в бровях.
И тёмный вечер ночью усыплён.
Стервятниками реют в облаках
ветра над самой гневной из корон.

Мясницкий бросил в темноту кулак –
И в муке огненной вся улица кипит
и мёрзнет вновь. Пока сквозь дым и мрак
рассвет её лучом не окропит.

«Заключённые»

Топтанье ног. Мал двор и тесен круг.
Туда-сюда пустой блуждает взгляд,
Находит ствол в который раз подряд,
С него срываясь на побелку вдруг.

Как крутятся со скрипом жернова,
Так и следы, за шагом скрипнет шаг:
И двор – не двор, он словно бы монах,
Чья выбрита тонзурой голова.

Пыльцою робы дождь уже замёл.
Над головами – серая стена,
И ящички у каждого окна,
И улей ждёт своих печальных пчёл.

Загнали внутрь, как стригали овец,
И серых роб отара – под замком.
Лишь эхо деревянным башмаком –
По коридорам из конца в конец.


«Апрель»

Дождь мочит зеленеющий посев,
Холма покрывший бороздами склон,
Кустарник и зелёной бездны зев –
Под крыльями испуганных ворон.

Как над спокойным морем – облака,
Вершины отдыхают в синеве,
И нить дождя, прозрачна и тонка,
Дрожит вуалью зелени в ответ.


«Зима»

Синий снег всё лежит, хоть и сроки прошли,
Но зима, заплутав, всё блуждает кругами:
В фиолетовый сон горизонта вдали
Придорожные знаки укажут руками.

Вот четыре проулка – пути в пустоту.
Деревца вдалеке – голы, как оборванцы.
И рябина сияет, разлив красноту,
Как в рысящих глазах всё пропившего старца.

Лишь с ветрами с востока шоссе говорят,
Но потом всё равно им бежать одиноко
И на юг, и на север, на восход, на закат,
Где снижается солнце и так – невыс;ко.

Чёрный треснувший короб стоит, как солдат,
Что остался на поле тяжёлого боя,
И несёт ему вахту – уже бородат –
Посреди парового крестьянского поля.

Побледнели снега, день прошёл стороной.
В небе лёгкий парок от дыхания солнца –
И от этого лёд ниже по мостовой
Словно алое пламя на лужицах бьётся.


«Канатные плясуны»

Кто ходит по натянутым канатам,
порою шутят – мол, почти упали.
Но руки их парят над всеми в зале
сквозь пустоту – и воздуха не надо.

Шатёр внизу глазами переполнен:
глядят наверх, раскрыв от счастья глотки,
а наверху – лучи канатов тонки,
и тишина сочится по ладони.

Плясун скользнёт быстрее птицы белой,
что путника дурачит, прячась в кроне,
безлиственной давно и опустелой.

И вывернется, будто не нарочно:
дрожат драконьи крылья онемело,
восторгом отдаваясь неумолчным.


"Alle Landschaften"

Дали и выси синеют,
Сколько достанет взгляд,
Силуэты кустов и деревьев
Воды реки растворят.

Эскадра лёгкая в небе,
Спутала паруса,
Ветром и светом размытый
Берег таят небеса.

Когда вечера приходят –
Время нам засыпать,
Прекрасные сны, спускаясь,
Стараются тише ступать.

Умолкли цимбалы, что ясно
Днём под рукой звучат,
Ведь кто-то молитву шепчет,
И перед лицом – свеча.

«Umbra Vitae»

Стоит народ, знаменьем ошарашен,
На улицах, залитых ночью светом:
Вверху ползут вокруг зубчАтых башен
С огняными носищами кометы.

Обсели густо звездочёты крыши,
Подзорные воткнули в небо трубы,
А из чердачных окон шёпот слышен –
Светила заклинают волшьи губы.

Самоубийцы движутся армадой
За сущностью, утраченной веками,
Склоняясь низко – ниже и не надо –
Пыль разметая мётлами-руками,

И сами – пыль, что держится мгновенье.
Их путь седые волосы покрыли.
Они спешили умереть в паденье,
И в поле навсегда теперь застыли,

Раз дёрнувшись. Их звери полевые,
Толкая в брюхо рогом и немея,
Вытягивая все свои четыре,
Хоронят здесь под тёрном и шалфеем.

Застыло море. Корабли в досаде
Висят в волнах, охваченные тленьем,
И заперт ветер в занебесном граде,
Не шевелит их никаким теченьем.

Во времени деревья неизменны,
Законченны в своей извечной смерти,
Раскидывают пальцы – но без тени –
Над тропами, что впору не заметить.

Кто умер, встав едва ли на колени,
Исчез, сказав единственное Слово.
Где жизнь его? И есть ли возвращенье?
Его глаза – стекло – разбиты снова.

Толпою тени. Безымянной, мутной.
У двери тронет трущуюся нежить
И пробудившегося ясным светом утро,
Чтоб веки серые смог сон тяжёлый смежить.


«Канатные плясуны»

Кто ходит по натянутым канатам,
порою шутят – мол, почти упали.
Но руки их парят над всеми в зале
сквозь пустоту – и воздуха не надо.

Шатёр внизу глазами переполнен:
глядят наверх, раскрыв от счастья глотки,
а наверху – лучи канатов тонки,
и тишина сочится по ладони.

Плясун скользнёт быстрее птицы белой,
что путника дурачит, прячась в кроне,
безлиственной давно и опустелой.

И вывернется, будто не нарочно:
дрожат драконьи крылья онемело,
восторгом отдаваясь неумолчным.


«Пригородный вокзал»

На травной насыпи пылающий закат,
огни сигнальные блестят по полотну,
и рельсы все срастаются в одну
- Навстречу им вагоны гулко мчат.

Раскрылись двери. Тормоза визжат.
И, не отмыв ни глины желтизну,
ни бель извёстки, в давке проскользнув,
плечом к плечу рабочие стоят.

Отходит поезд. В чреве – легионы.
И он блуждает в тысяче путей,
в закате тонет – рельсы вновь пусты.

Пурпурно светят лампы на балконе,
скрипит посуда, и слова людей,
как море, глушат шелестом листы.


«Последний караул»

Рук твоих –  нет тяжелее.
Снов твоих – нет темней.
Ты так далеко отсюда,
Слышишь меня ты? – Нет.

В этом дрожащем свете
Ты – печален и стар,
В вечном оцепененье
Жёсткая складка рта.

Утро придёт в молчанье,
Лишь в воздухе: шелестят
Венки у твоей постели,
Гниения аромат.

А ночи, а ночи будут
Пустыми из года в год.
Из подушки остывшей
Дыханье не изойдёт.


Оригиналы:

"Der Winter"

Der Sturm heult immer laut in den Kaminen
Und jede Nacht ist blutig-rot und dunkel.
Die Haeuser recken sich mit leeren Mienen. 

Nun wohnen wir in rings umbauter Enge,
Im kargen Licht und Dunkel unserer Gruben,
Wie Seiler zerrend grauer Stunden Laenge. 

Die Tage zw;ngen sich in niedre Stuben,
Wo heisres Feuer kraechzt in grossen Oefen.
Wir stehen an den ausgefrornen Scheiben
Und starren schraege nach den leeren Hoefen.


"Die Nacht"

Auf Schlangenhaelsen die feurigen Sterne
h;ngen herunter auf schwankende Tuerme,
die Daecher gegeisselt. Und Feuer springet,
wie ein Gespenst durch die Gasse der Stuerme. 

Fenster schlagen mit Macht. Und die Mauern, die alten,
reissen die Tore auf in zahnlosem Munde.
Aber die Bruecken fallen ueber dem Schlunde
und der Tod stehet draussen, der Alte. 

Aber die Menschen rennen, ohne zu wissen
blind und schreiend, mit Schwertern und Lanzen.
Unten hallet es dumpf, und die Glocken tanzen,
schlagend laut auf, von den Winden gerissen. 

Die Plaetze sind rot und tot. Und riesige Monde
steigen ueber die Daecher mit steifen Beinen
den fiebernden Schlaefern tief in die Kammer zu scheinen,
und die Stirne wird fahl wie frierendes Leinen.


"Der Gott der Stadt"

Auf einem Haeuserblocke sitzt er breit.
Die Winde lagern schwarz um seine Stirn.
Er schaut voll Wut, wo fern in Einsamkeit
die letzten Haeuser in das Land verirrn.

Vom Abend glaenzt der rote Bauch dem Baal,
die grossen Staedte knien um ihn her.
Der Kirchenglocken ungeheure Zahl
wogt auf zu ihm aus schwarzer Tuerme Meer. 

Wie Korybanten-Tanz droehnt die Musik
der Millionen durch die Strassen laut.
Der Schlote Rauch, die Wolken der Fabrik
ziehn auf zu ihm, wie Duft von Weihrauch blaut.

Das Wetter schwelt in seinen Augenbrauen.
Der dunkle Abend wird in Nacht betaeubt.
Die Stuerme flattern, die wie Geier schauen
von seinem Haupthaar, das im Zorne straeubt. 

Er streckt ins Dunkel seine Fleischerfaust.
Er schuettelt sie. Ein Meer von Feuer jagt
durch eine Strasse. Und der Glutqualm braust
und frisst sie auf, bis spaet der Morgen tagt.

"Die Gefangenen"

Sie trampeln um den Hof im engen Kreis.
Ihr Blick schweift hin und her im kahlen Raum.
Er sucht nach einem Feld, nach einem Baum,
Und prallt zurueck von kahler Mauern Weiss. 

Wie in den Muehlen dreht der Raedergang,
So dreht sich ihrer Schritte schwarze Spur.
Und wie ein Schaedel mit der Moenchstonsur,
So liegt des Hofes Mitte kahl und blank. 

Es regnet daenn auf ihren kurzen Rock.
Sie schaun betruebt die graue Wand empor,
Wo kleine Fenster sind, mit Kasten vor,
Wie schwarze Waben in dem Bienenstock. 

Man treibt sie ein, wie Schafe zu der Schur.
Die grauen Roecken draengen in den Stall.
Und klappernd schallt heraus der Widerhall
Der Holzpantoffeln auf dem Treppenflur.


"April"

Das erste Gruen der Saat, von Regen feucht,
Zieht weit sich hin an niedrer Huegel Flucht.
Zwei grosse Kr;hen flattern aufgescheucht
Zu braunem Dorngebuesch in gruener Schlucht. 

Wie auf der stillen See ein Woelkchen steht,
So ruhn die Berge hinten in dem Blau,
Auf die ein feiner Regen niedergeht,
Wie Silberschleier, duenn und zitternd grau.

"Der Winter"

Der blaue Schnee liegt auf dem ebenen Land,
Das Winter dehnt. Und die Wegweiser zeigen
Einander mit der ausgestreckten Hand
Der Horizonte violettes Schweigen. 

Hat treffen sich auf ihrem Weg ins Leere
Vier Strassen an. Die niedren Baeume stehen
Wie Bettler kahl. Das Rot der Vogelbeere
Glaenzt wie ihr Auge trabe. Die Chausseen 

Verweilen kurz und sprechen aus den ;sten.
Dann ziehn sie weiter in die Einsamkeit
Gen Nord und Sueden und nach Ost und Westen,
Wo bleicht der niedere Tag der Winterzeit. 

Ein hoher Korb mit rissigem Geflecht
Blieb von der Ernte noch im Ackerfeld.
Weissbaertig, ein Soldat, der nach Gefecht
Und heissem Tag der Toten Wache haelt. 

Der Schnee wird bleicher, und der Tag vergeht.
Der Sonne Atem dampft am Firmament,
Davon das Eis, das in den Lachen steht
Hinab die Strasse rot wie Feuer brennt.


"Die Seiltaenzer"

Sie gehen ueber den gespannten Seilen
und schwanken manchmal fast, als wenn sie fallen.
Und ihre Haende schweben ueber allen,
die flatternd in dem leeren Raum verweilen. 

Das Haus ist uebervoll von tausend Koepfen,
die wachsen aus den Gurgeln steil, und starren,
wo oben hoch die duennen Seile knarren.
Und Stille hoert man langsam troepfeln.

Die Taenzer aber gleiten hin geschwinde
wie weisse Voegel, die die Wandrer narren
und oben hoch im leeren Baume springen.

Wesenlos, seltsam, wie sie sich verrenken
und ihre grossen Drachenschirme schwingen,
und duenner Beifall klappert auf den Baenken.


"Alle Landschaften"

Alle Landschaften haben
Sich mit Blau erfuellt.
Alle Buesche und Baeume des Stromes,
Der weit in den Norden schwillt.
 
Leichte Geschwader, Wolken,
Weisse Segel dicht,
Die Gestade des Himmels dahinter
Zergehen in Wind und Licht. 

Wenn die Abende sinken
Und wir schlafen ein,
Gehen die Traeume, die schoenen,
Mit leichten Fuessen herein. 

Zymbeln lassen sie klingen
In den Haenden licht.
Manche fluestern und halten
Kerzen vor ihr Gesicht.

«Umbra Vitae»

Die Menschen stehen vorwaerts in den Strassen
Und sehen auf die grossen Himmelszeichen,
Wo die Kometen mit den Feuernasen
um die gezackten Tuerme drohend schleichen. 

Und alle Daecher sind voll Sternedeuter,
Die in den Himmel stecken grosse Roehren,
Und Zauberer, wachsend aus den Bodenloechern,
Im Dunkel schraeg, die ein Gestirn beschwoeren. 

Selbstmoerder gehen nachts in grossen Horden,
Die suchen vor sich ihr verlornes Wesen,
Gebueckt in Sued und West und Ost und Norden,
Den Staub zerfegend mit den Armen-Besen. 

Sie sind wie Staub, der haelt noch eine Weile.
Die Haare fallen schon auf ihren Wegen.
Sie springen, dass sie sterben, und in Eile,
Und sind mit totem Haupt im Feld gelegen, 

Noch manchmal zappelnd. Und der Felder Tiere
Stehn um sie blind und sto;en mit dem Horne
In ihren Bauch. Sie strecken alle Viere,
Begraben unter Salbei und dem Dorne. 

Die Meere aber stocken. In den Wogen
Die Schiffe haengen modernd und verdrossen,
Zerstreut, und keine Stroemung wird gezogen,
Und aller Himmel Hoefe sind verschlossen. 

Die Baeume wechseln nicht die Zeiten
Und bleiben ewig tot in ihrem Ende,
Und ueber die verfallnen Wege spreiten
Sie hoelzern ihre langen Finger-Haende.

Wer stirbt, der setzt sich auf, sich zu erheben,
Und eben hat er noch ein Wort gesprochen,
Auf einmal ist er fort. Wo ist sein Leben?
Und seine Augen sind wie Glas zerbrochen. 

Schatten sind viele. Truebe und verborgen.
Und Traeume, die an stummen Tueren schleifen,
Und der erwacht, bedrueckt vom Licht der Morgen,
Muss schweren Schlaf von grauen Lidern streifen


«Die Seiltaenzer»

Sie gehen ueber den gespannten Seilen
und schwanken manchmal fast, als wenn sie fallen.
Und ihre Haende schweben ueber allen,
die flatternd in dem leeren Raum verweilen. 

Das Haus ist uebervoll von tausend Koepfen,
die wachsen aus den Gurgeln steil, und starren,
wo oben hoch die duennen Seile knarren.
Und Stille hoert man langsam troepfeln. 

Die Taenzer aber gleiten hin geschwinde
wie weisse Voegel, die die Wandrer narren
und oben hoch im leeren Baume springen. 

Wesenlos, seltsam, wie sie sich verrenken
und ihre grossen Drachenschirme schwingen,
und duenner Beifall klappert auf den Baenken.


«Vorortbahnhof»

Auf gruener Boeschung glueht des Abends Schein.
Die Streckenlichter glaenzen an den Straengen,
die fern in einen Streifen sich verengen -
Da braust von rueckwaerts schon der Zug herein. 

Die Tueren gehen auf. Die Gleise schrein
vom Bremsendruck. Die Menschenmassen draengen
noch weiss vom Kalk und gelb vom Lehm. Sie zwaengen
zu zwanzig in den Wagen sich hinein. 

Der Zug faehrt aus, im Bauch die Legionen.
Er scheint in tausend Gleisen zu verirren,
der Abend schluckt ihn ein, der Strang ist leer. 

Die roten Lampen schillern von Balkonen.
Man hoert das leise Klappern von Geschirren
und sieht die Esser halb im Blaettermeer.


«Letzte Wache»

Wie dunkel sind deine Schlaefen.
Und deine Haende so schwer.
Bist du schon weit von dannen,
Und hoerst mich nicht mehr. 

Unter dem flackernden Lichte
Bist du so traurig und alt,
Und deine Lippen sind grausam
In ewiger Starre gekrallt. 

Morgen schon ist hier das Schweigen
Und vielleicht in der Luft
Noch das Rascheln von Kraenzen
Und ein verwesender Duft. 

Aber die Naechte werden
Leerer nun, Jahr um Jahr.
Hier wo dein Haupt lag, und leise
Immer dein Atem war.