Часть 5. Назвали зайчиком

НЕПРОЧНОЕ НЕБО

стихи 2001-2008 года

Небо сшито непрочно живой, ненадёжной ниткой.
автоэпиграф


Часть 5.  Назвали зайчиком.

«Я – есмь. Ты – будешь. Между нами – бездна…»
М. Цветаева


* * *
Тёплый ветер. Вечерние, розовые облака.
Словно тени на шёлке, качаются камыши.
Меж холмов извивается задумчивая река.
Так живи, так думай, так на земле дыши.
 
После будет совсем другая, наверно, боль
И другая радость: искал – не нашёл нигде.
Звон цикад, песок на губах и речная соль,
И бегут круги по тёмной, живой воде.
 
Поплывёшь, забудешь, всё потеряешь, нет,
Улетишь на крыльях в доверчивый небосвод.
Ветер листья ласкает, горний струится свет.
Человек уходит, и птица в кустах поёт.

* * *
Небосвод за окнами синий-синий.
– Рот откройте, деточка! Потерпите!..
Бормашина. Бешеный визг Эринний.
Всё известно доктору о пульпите –
 
по кювете никелем звякнут клещи.
Металлурга прочная заготовка
эта челюсть… – Доктор, прошу, полегче!..
Как плотва на удочке, бьюсь неловко –
 
крюк во рту… Но что-то в крови и гное
показали чёрное: бедный, вот, мол,
успокойся, это твоё земное
воплощенье – душу никто не отнял.

* * *
Человеку сквозь зубы прохожие цедят: «Убью слона!
Прёшь, как падла!..» Покупки, целлофановые мешки,
Бесконечные годы реформы, магазины, кафе, страна.
Тётка кричит безумно: «Пирожки, пирожки, пирожки!»

Человек спотыкается, падает, ударяется об асфальт.
Кровь стекает с разбитых губ и куртка, увы, в грязи.
Точно так же в Афинах лежал на площади Эфиальт.
Никто не подходит близко, но кто-то кричит «ползи».

И тогда он ползёт, ползёт в направлении парадняка,
Но, на деле, лишь приближается к последней черте.
Он пока ещё дышит, и что-то хрипит, и плачет пока.
Но реформы делают боги в космической темноте.
Человек умирает и сжимает паспорт его рука.

* * *
Висит сырой листок: «Гадаю по руке
и на кофейной гущ…». Под бледно-серым небом
у входа в блочный дом сижу на рюкзаке
с китайским барахлом – дешёвым ширпотребом.

Мне снится эта жизнь – стальная дверь, мороз,
разбитое стекло, рука в крови… Я видел,
что будет после нас: небесный купорос,
распад, бетон… Я здесь случайный посетитель!

исчезнет всё: дома, газеты, барахло
китайское. – Продать? Никто не купит. Скверно…
Бетон, асфальт, мороз, разбитое стекло,
рука в крови… Я здесь лишь коротаю время!..
…Лишь коротаю время!..

* * *
Все там будем поздно или рано:
тухлая, застойная вода –
в коридоре пили из-под крана.
Что ещё мы делали? Ах, да,
до животной крупной-крупной дрожи
капельниц боялись – пригласят,
руку стянут: «Потерпи. Поможет
галлоперидол». Вот этот ад
мне обычно снится. Просыпаюсь,
долго рядом шарю в темноте,
к женщине красивой прикасаюсь,
обнимаю, слышу в животе
тихое урчание, целую.
Пялится звезда в стеклопакет,
дождь стучит в отлив о жестяную
полосу. Всё кончено. Рассвет.

* * *
Побрякушки, носки, сковородки
продают у метро. Приглядись:
жизнь проходит – у смерти короткий
разговор и алмазная высь.
 
Бесконечно далёкая птица
Лебедь, Рыбы, Змея, Скорпион….
Люди спорят, хотят прицениться,
пьют, едят, и пищит телефон.
 
Молодуха в киоске с цветами
подсчитает свои барыши….
Вот и всё…. Только высь между нами!
Не толкайся, не плачь, не дыши!

* * *
Жить не страшно – только очень больно!
Всё понятно: смерть, любовь и муки
творчества в квартире с антресольной
пылью окончательной разлуки.

Смерти ли бояться, если сгинет
вся Земля?.. Выносят прочь герани,
шкаф, альбом, где несколько с другими
фотографий свадебных на грани
пошлости… А счастье было… было
на какой не знаю почве в доме,
где жена, наверное, любила,
мужа, как… Но есть ли что-то кроме
этой жизни, временем в осколки
превращённой? Будет эта рана
жечь и жечь: герани, кресло, полки…
Верить больно!.. А не верить странно!

* * *
Ты скажешь мне, что Бога нет,
А я скажу, что, да,
Нет, и проносится ни свет
Ни тьма туда-сюда.

Туда-сюда, от фонаря
До фонаря, где снег
Летит в сугробы января.
– О, разве человек

Здесь будет счастлив?.. – Никогда!..
Фонарный свет, как ртуть.
Ты скажешь: «Бога нет!» Ну да!
Но что-то есть чуть-чуть?

* * *
От коньяка пьяна Лариса лишь слегка,
а мы совсем трезвы – трезвы, как на параде!
Сидим в пустом кафе – три старых дурака:
– А помнишь, ты писал в клеёнчатой тетради?..
– Да брось, Володя! Я забыл про ерунду!..
– Нет, разве ерунда? – волнуется Лариса.
– Не всё ли нам равно? Давайте, за еду! –
и вилочкой в салат: лучок, немного риса,
креветки a la russe… Игра не удалась.
Как пылесосы Bosh, свободны мы в полёте,
и Бог глядит на нас, как в омут водолаз.
Нет, словно террорист в горящем самолёте!

* * *
Смерть становится ближе, чем собственная рука,
но по-прежнему неизвестно, что ожидает после.
В городе снова весна. Над парком плывут облака.
Грубый профиль мента не похож на рисунок Бёрдсли.
Да и сам я нынче что-то не очень изящен, как
старый тополь, обломанный весь и полузасохший.
Если поселить меня куда-нибудь на чердак,
то подумают сразу, что бомж бородой заросший.
И куда же меня отправят такого потом? Куда?
Может быть, ни Рая нет, ни Ада для сумасшедших,
у которых под глазами мешки, и всклочена борода,
и не знает смерть, как их выпроводить, не туда зашедших.

* * *
Хаос, летящий из глуби небесной,
звёздная пыль на листе обомлевшем
бледной осины, застывшей над бездной…
Чем вас утешить? Да в общем-то, нечем!

Где-то карболкой и йодом больница
пахнет в предчувствии гибели нашей.
Крикнет неистово странная птица,
заворожённая сумрачной чащей.

Вы и на смертном одре удивитесь:
сколько ещё остаётся вопросов!
Дуб у ограды, как сумрачный витязь,
тополь, как скорбный немецкий философ.

Вам и цветы – возвращается почве
тот, кто при жизни был каплей в потоке.
Счастья хотели? Но воздух отточий,
клейма простынь и ж-ж-железные койки.

* * *
Я сам – нелепый червячок,
а космос так велик!
Летит сквозь крохотный зрачок
мне на сетчатку блик.

Как в узком карцере штрафник,
в ней дух томится, но
к зрачку я так внутри приник,
что понял всё давно:

весёлый гомон вешних птиц,
широкий шум листвы
и в затхлом сумраке больниц
предсмертный хрип, увы!..

* * *
Жил по счёту кукушки ни много, ни мало – как раз
для разгадки вопросов, которые нам задаёт
наше бедное сердце, где, может быть, всё через час
прекратит изменяться, качаться назад и вперёд.
 
Значит, время настанет и мне от святой простоты
разбирать фотографии, письма ненужные жечь.
За привычным окном пожелтеют деревья, кусты,
и нахмурится небо, прервётся последняя речь.
 
Ничего не останется – только стихи да ещё
припорошенный холмик с простым деревянным
крестом.
Удивится прохожий, что жить можно так горячо,
и в тревоге подумает: «Как? Покидая свой дом,
неужели я тоже, на облачной живший гряде,
словно листья, скользну в бесконечность
по тёмной воде?»

* * *
Назвали зайчиком, дали сладкую грудь,
привязали бирку на ручку, сказали: «Теперь живи».
Шлёпали, обзывали, приказывали уснуть,
спасали от гепатита, свинки и от первой любви.
 
Так и прошло… А дальше случилась вот эта жизнь,
эта самая, в которой от одиночества сердце вдруг
то и дело прихватывает, и голос бубнит: «Остынь –
всё равно это всё иллюзия, замкнутый круг».

И лишь на старости лет выясняется, что нет
ничего, кроме одного бесконечного коридора, где
в конце бесконечная тишина, бесконечный свет…

И если что-то и было в этой твоей судьбе,
то лишь девочка у качелей, которую в десять лет
целовал неловко. Ты помнишь? Листик к её губе
почему-то прилип, и смерти, казалось, нет.