Превосходство Пушкина

        Хэнк заявился ко мне с томиком Пушкина карманного формата и оставил его мне в подарок. Спустя какое-то время – неделю, а может, и месяц – он снова был у меня. Мы хорошо посидели, и Хэнк уже собрался уходить, как вдруг он вспомнил о Пушкине.
        – Чувак, – сказал он, – теперь ты понимаешь, что Пушкин великий поэт?
        – Не знаю Хэнк, – сказал я. – Пока не очень.
        – А много ли ты прочитал? – спросил Хэнк.
        – Дошел до 24-го года.
        – И ничего не зацепило? – удивился Хэнк.
        – Нет, ничего.
        – Совсем?
        – Совсем.
        – Странно, – сказал Хэнк. – Я от Пушкина просто торчу.
        – Наверное, у вас с ним есть что-то общее, – предположил я.
        – Ты думаешь? – спросил Хэнк. – Что же это такое может быть? Интересно послушать.
        – Ты сам поймешь, если сравнишь один стих Пушкина с другим стихом Кюхельбекера.
        – Ты читал Кюхельбекера! – воскликнул Хэнк.
        – Да. Я решил почитать сначала современников Пушкина, чтобы лучше уяснить его превосходство над ними.
        – Основательный подход, – одобрил Хэнк.
        – Так вот послушай стих Кюхельбекера, написанный им в 21-м году в Париже.
        И я продекламировал:

                Ахатес, Ахатес! Ты слышишь ли глас,
                Зовущий на битву, на подвиги нас?
                Мой пламенный юноша, вспрянь!
                О друг, полетим на священную брань!

                Кипит в наших жилах веселая кровь,
                К бессмертью, к свободе пылает любовь,
                Мы смелы, мы молоды: нам
                Лететь к Марафонским, святым знаменам!

                Нет! нет! — не останусь в убийственном сне,
                В бесчестной, глухой, гробовой тишине;
                Так! ждет меня сладостный бой –
                И если паду, я паду как герой.

                И в вольность, и в славу, как я, ты влюблен,
                Навеки со мною душой сопряжен!
                Мы вместе помчимся туда,
                Туда, где восходит свободы звезда!

        – А теперь, – сказал я, – стихотворение Пушкина писанное им двумя годами позднее, кажется, в Кишиневе.
        – Хорошо читаешь, – сказал Хэнк. – Но Кюхельбекер – это полный отстой.
        – Потом обсудим, – сказал я. –  Сначала послушай Пушкина.
        – Ну давай. Только я все его стихи наизусть знаю.
        – Тогда читай сам, – сказал я.
        – А что читать? – спросил Хэнк.
        – Читай стих без названия. Первая строчка: «Свободы сеятель пустынный».
        – О! – сказал Хэнк. – Это из моих любимейших.
        И он прочел:

                Свободы сеятель пустынный,
                Я вышел рано, до звезды;
                Рукою чистой и безвинной
                В порабощенные бразды
                Бросал живительное семя –
                Но потерял я только время,
                Благие мысли и труды...

                Паситесь, мирные народы!
                Вас не разбудит чести клич.
                К чему стадам дары свободы?
                Их должно резать или стричь.
                Наследство их из рода в роды
                Ярмо с гремушками да бич.

        – Хорошо читаешь, Хэнк. – сказал я. – У тебя просто дар декламатора.
        – Я бы предпочел, чтобы ты сказал, что у меня дар поэта, – сказал Хэнк.
        – И этот дар тоже, – сказал я.
        – Так что ты хотел показать на этих примерах? – по тону Хэнка было видно, что он не знает, как отнестись к моим похвалам.
        – А то, что превосходство Пушкина по сравнению с Кюхельбекером заключается прежде всего в его скепсисе и трезвом взгляде на жизнь.
        – Да, старик! – обрадованно воскликнул Хэнк. – Именно в этом его превосходство над всеми поэтами! Именно это делает его величайшим поэтом. Ты очень хорошо сформулировал.
        – И я думаю, что в этом вы с ним сходитесь.
        – Верно, – сказал Хэнк. – Я всегда трезво смотрю на жизнь, даже когда пьян.
        – Особенно когда пьян, – сказал я.
        – Да, в такие дни я вижу жизнь насквозь, хотя это непросто – смотреть сквозь кучу дерьма.
        – Но тебе это удается, – сказал я.
        – Такое уж у меня зрение, – сказал Хэнк.
        – Это и называется поэтическим взглядом на мир, – сказал я.
        – Пожалуй, – согласился Хэнк. – У кого взгляд другой пишет как Кюхельбекер, а это, я скажу тебе, полный отстой. Не хотел бы я писать такие стихи.
        – Хорошо, что ты смотришь на мир по-другому, – сказал я.
        – Еще бы! – сказал Хэнк. – Меня радует, что ты понимаешь, в чем превосходство Пушкина над всеми другими поэтами его времени, включая Мюллера и Уитмена.
        – Но это превосходство в понимании жизни, – сказал я, – а не превосходство в поэзии.
        – А разве это не одно и то же? – спросил Хэнк.
        – Если жизнь и поэзия – разные вещи, то нет, – сказал я.
        – Но в действительности они совпадают, они должны совпадать! – горячо сказал Хэнк. – Иначе какого черты мы тут делаем в этом дерьмовом мире.
        – Хэнк, – сказал я, – мне кажется, если проводить эту линию аргументации последовательно, то придешь к прямо противоположным выводам.
        – В другой раз, чувак. – сказал Хэнк. – Меня ждет Марджи. У нее сегодня день рождения, и я обещал сводить ее в ресторан. Вот кстати – у тебя не найдется сотни до понедельника?
        – Только полсотни, – я раскрыл бумажник.
        – Ну хоть полста. Понимаешь, эти кретины в редакциях смотрят на жизнь как твой Кюхельбекер.
        – Вот если бы в каждой редакции сидело по Пушкину... – сказал я.
        – Да, – сказал Хэнк, засовывая бумажки в карман, – это было бы что-то. Ну, пока, чувак. Пушкина я оставляю тебе. Прочитай до конца – тогда ты оценишь его не только как человека, но и как поэта и гражданина.
        – Хорошо, – сказал я. – Прочту.
        И я действительно прочел томик Пушкина до конца