***

ПОСЛЕДНИМ РЕЙСОМ
 
Ты, видимо, спишь от природы выпитого
и невидимого для меня, отжитого,
увиденного, услышанного, соразмерно ганзейского,
планомерно просчитанного клочка житейского.

Пишу это в электричке по дороге в смертельный дом.
Там время остановилось и спряталось за бугром.
Там всё наоборот тому что здесь,
и в песок уходит любая спесь

полководца-военачальника, кормчего, барина,
даже самого Иосифа Виссарионовича Сталина,
а у тех, кто знал лично Бухарина,
на лобках сплошная подпалина.

Там жнут старухи беззубьями неблагую весть,
а самое страшное, что в тех стенах есть,
это те, кто обездвижены но всё понимают.
Я приношу им фрукты, которые моя кровь охлаждает.

Если и смог бы помочь, помочь бы не смог,
потому что обойти эту ночь не может и бог.
Его мысли сверху никого не спасают
и воду в вино уже не превращают

Там старики зачастую с нормальным взглядом
часто о том, что никого нет рядом
по телефону говорят сами с собой,
чтобы не разворотить ванную головой.

Один пританцовывает, персонал аплодирует,
в то время как он их в мозгу мутирует,
ибо был авиаинженером в свою бытность
до того как приобрёл альцгеймера самобытность.

Другой, с полным печатей удостоверением
официального умалишённого, с хорошим рвением
соединяет меня по городскому телефону
в три раза быстрее, чем служащая мадонна

с дежурным администратором этажа без протекции.
Он свободно цитирует на латыни Проперция,
но на голове – шлем и термозащита
от падений и эпилептической волокиты.

Вот только я выбрался из своего зала,
где меня действительность быта достала.
Овладевать ею никак не хочу.
Предпочитаю и смею не выражать и молчу.

Это так, к мысли, которая ещё существует,
роднится с подобной, тоже дрейфует,
живёт-перекатывается вроде перекати-поля,
снуя между реальностями теней мумий-тролля.

Хочется крикнуть, хотя бы и в пустоту,
неплодоносную никак. За косую версту
никого вокруг, и за две, и за три,
хоть кричи-не-кричи или вовсе умри,
 
что и есть чудесный выход из сказки,
в которой даже отнюдь свежие ласки
оборотились гниющего тела холодцом.
Только Чингиз-хан вышел из неё молодцом.

Угорели планы, сейфы, столбовые дворяне.
Расплодились мумии, дрейфы, красношеие поселяне.
Разговорились дикторы, невежи и проститутки.
Улетели векторы, протекторы и перелётные утки

Я динозавром бы выгрыз и волком ручным
все враки, смаки и политрежимные драки,
из всех приходов – и остался один
ждать твоих писем на границе, где маки

цветут так, что хочется жить
и переворачивать всё, что можно перелопачивать,
трогать, пробовать, нюхать, быть,
нежно сворачивать, потом - разворачивать.