Девочка с Волги

Из книги "Упасть и встать", проза

Память. Странная штука - память. Иногда ты мучительно пытаешься вспомнить подробности какого-нибудь эпизода из своей жизни, произошедшего совсем недавно - полгода или год назад, и не можешь вспомнить. А картинки из жизни пятилетнего возраста чётко прорисовываются в памяти и даже в цветном варианте. А иногда такие видения вырисовываются, что, кажется, явились вообще из другой жизни. А может, мы и в самом деле живём на этом свете не единожды?

Моё дошкольное детство пришлось на трудные годы Великой Отечественной войны и в памяти отложилось не цветными, а больше чёрно-серыми картинками.

До войны была у нас дружная и довольно обеспеченная семья. Мать, отец и трое детей жили в городе Самаре (б.Куйбышев) на берегу великой реки Волги. У отца была хорошая работа, была у нас хорошая, в центре города, квартира ну и всё прочее. Всё это я узнала из рассказов матери и старших сестры и брата, так как мне на начало войны ещё не было и трёх лет. И отца своего я не помню. В самом начале войны погиб где-то в Подмосковье. Но до ухода на фронт он успел перевезти нас в деревню за сто пятьдесят километров от города, объяснив это тем, что деревню фашистские самолёты вряд ли будут бомбить, а главное - в деревне нам легче будет прокормиться. И вот отсюда моя память зафиксировала все события нашей жизни, а точнее выживания.

Старшая сестра Анастасия (Наля, как мы называли её в семье) в 41-м закончила 9 классов, и отец, будучи сам по профессии бухгалтером, обучил её азам бухгалтерского учёта настолько, что этого оказалось достаточным для работы счетоводом в колхозной конторе. А мама стала телятницей на скотной ферме, и все мы автоматически стали колхозниками, т.е. лишёнными права переезда на другое место жительства. Но об этом дальше. А пока - заброшенная полуразвалившаяся хибара, то ли бывшая когда-то летней кухней, то ли сарай с единственным маленьким окошком-амбразурой, с плоской саманной крышей и земляным полом. Хорошо, что мы въехали в это жильё летом, в августе, и у мамы хватило времени заткнуть-замазать все отверстия и щели, в которые нещадно текло и дуло, да сложить простую русскую печку с лежанкой. Вот она-то и стала моим прибежищем - спасительницей на все четыре года войны.

Деревня наша называлась Пензино и располагалось это Пензино в степном засушливом районе Поволжья. Деревьев, не говоря уже о настоящем лесе, в окрестности не наблюдалось. Зато на много километров вокруг простиралась ровная, как огромный стол, ковыльная степь, изобилующая несметной армией сусликов, предметом азартной охоты деревенских мальчишек, да лишь вокруг рукотворных водоёмов-запруд росли низкорослые ивы и колючий карагач. Водоёмы - это, наверно, громко сказано. Просто весной, в период половодья, все жители деревни выходили с лопатами и носилками и перегораживали земляной плотиной овраг, проходящий по центру деревни. В этом углублении собиралась вода для нужд деревенских жителей, и они называли этот водоём прудом. К нему пригоняли на водопой колхозных коров и лошадей.Здесь же с утра до вечера плавали домашние утки и гуси со своими многочисленными выводками, питаясь головастиками, кишащими в огромном количестве в тёплой и мутной воде, к осени сплошь покрытой зелёной ряской. Здесь же, найдя место поглубже, купалась босоногая деревенская детвора. Весной, конечно, половодьем эту запруду смывало и жителям снова приходилось отстраивать себе водоём.

Если долго смотришь на степь, особенно в жаркий день, а жара там нередко доходит до 45 градусов, то волнующийся белый с золотым отливом ковыль кажется морем, которое скрывается где-то за горизонтом и, из-за марева невозможно разглядеть, где кончается поле и где начинается небо. А весной, в мае, в степи расцветают тюльпаны. В золотистом ковыле яркими звёздами сияют жёлтые, красные, белые, розовые тюльпаны. Ничего красивее я до сих пор не видела. Нет, наверно, я не совсем искренна. Видела. В Сибири - рощу белоствольных с раскидистыми кронами берёз и меж ними сплошной ковёр из ромашек. Изумительно красивое сочетание белых ромашек и белых стволов берёз на фоне изумрудной зелени начала лета. Я не могу сказать, что для меня дороже и красивее. Только когда я думаю о родине, о России - эти два видения, две замечательные картины из далёкого детства и юности, непременно стоят у меня перед глазами.

Итак, в августе мы переехали в деревню, а в декабре получили извещение о том, что отец пропал "без вести". А в деревне мы оказались чужаками, городскими белыми воронами, хоть родители мои были крестьянского роду-племени. В тридцатом бежали тайком из деревни, чтобы не быть сосланными,как это произошло с миллионами крестьянских семей. Так что крестьянская работа для матери не была в тягость. Но деревня была переселенческой: после Гражданской войны, коллективизации и устойчивой засухи, на Украине да и не только на Украине, свирепствовал голод, и украинцы целыми деревнями переселялись в хлебное Поволжье. Вот и деревня эта на девяносто процентов состояла из хохлов, и русских да ещё приезжих из города там недолюбливали. Нет, это не проявлялось как-то открыто, но ощущалось постоянно при наделе земли под огороды или в отношении деревенских ребят к моему брату в школе.

В деревне была только начальная школа, и, начиная с пятого класса, детей в зимнее время возили на санях в соседнее село за семь километров, где была неполная средняя школа. Так вот братишку моего частенько как бы ненароком сталкивали с саней, и он топал по степи семь километров пешком, причём если уроки проходили во вторую смену, то по тёмной заснеженной дороге, где можно было встретиться с волками или в пургу сбиться с пути и замёрзнуть. А мать с ума сходила в ожидании, а потом заполночь чинила и сушила его разбитую обувку. Но это так, к слову. А главной бедой тех лет был голод - это непроходящее ни на минуту ужасное чувство. Как бы ни ухитрялась мать в своём изобретательстве приготовления чего-нибудь съестного - это и картофельный хлеб, и запечённые в русской печке тыква, свёкла, но всё это, наконец заканчивалось, как бы экономно ни расходовалось. Особенно трудными были первые два года войны. Потом мать продала кое-что из своих довоенных городских нарядов и купила тёлочку и другую живность. Но как же мы ждали, когда наша тёлочка станет кормилицей - настоящей коровой. Мы даже по ассоциации с ожиданием назвали её Жданкой. Как же мы её любили!

Ужасное чувство голода! Оно заставляет человека совершать поступки, которые я не могу назвать преступлением, да из живущих сейчас людей, рождённых спустя десятилетия после окончания войны, никто и не сочтёт это преступлением. Но тогда за десяток подобранных на скошенном хлебном поле колосков можно было угодить на три-четыре года в тюрьму. Следом за хлебоуборочным комбайном цепочкой под присмотром учителей шли школьники и тщательно собирали все обронённые колоски, и потом всё равно никто не смел появляться на этом поле и выискивать там что-либо. "Всё для фронта, всё для победы" - было на устах каждого человека, и никто не сомневался в истине этих слов. Но приходила весна, и в домашних закромах не оказывалось ни одной крупинки, ни одного зёрнышка, а в погребах - ни одной, кроме семенной, картофелины. И тогда люди шли в поля в поисках какой-либо съедобной травы, шли на ещё не вспаханное поле, где можно было в стерне прошлогоднего урожая найти десяток-другой чёрных полусгнивших колосков, чтобы дома, очистив их от земли и шелухи, сварить какое-нибудь подобие похлёбки. И не дай, Бог, чтобы кто-нибудь из колхозного начальства стал свидетелем этого "преступления".

А вот начальство не голодало, да оно, впрочем, у нас никогда не голодало и не голодает поныне. Так вот, в одной из колхозных кошар (длинное, барачного типа помещение для овец) ночью председателем и его приближёнными была сделана в конце кошары перегородка и той же ночью в этот потайной отсек засыпана пшеница, чему незамеченной свидетельницей стала моя мать. Могло ли её вдовье сердце женщины-матери, каждый день видящей голодные глаза своих детей, смириться с тем, что она увидела и промолчать? Обсудив увиденное со своей ближайшей подругой, кстати, тоже вдовой и матерью четверых детей, они вдвоём ночью пешком отправились за тридцать километров пешком в районный центр и сообщили милиции о потайном складе. А рано утром в деревню прибыл милицейский отряд. Милиционеры открыли тайник, и всё колхозное начальство во главе с председателем были отправлены на фронт в штрафбат. Я не знаю, как современное, не знающее военного лихолетья, поколение отнесётся к рассказанной мною истории, но я, отчётливо помнящая всё это, поступила бы точно так же и не потому, что участницей тех событий была моя мать, а по врождённому чувству справедливости.

Но вот, наконец, наша Жданка принесла нам телёночка, которого мы назвали Пашей. Молока у молодой Жданки было мало, да и откуда у первотёлки, перезимовавшей, как и хозяева, впроголодь, было бы взяться обильному молоку. И всё-таки в нашем более чем скудном рационе это молоко стало большим подспорьем. Помню, мать, уходя рано утром на ферму, ставила на стол, стоявший посреди избы, двухлитровую кастрюльку с молоком, рядом - кружку и наказывала брату, когда он должен налить себе и мне по кружке молока. А время определялось по большим - довоенной роскоши городской квартиры - часам, висящим на стене и звонившим каждые час и полчаса. И брат точно по часам выполнял эти указания, какие бы круги я ни выписывала вокруг стола в ожидании следующего назначенного мамой часа. Разумеется, никакой иной еды, не говоря уже о хлебе, в доме не было.

Я уже писала выше о том, что моей спасительницей на все четыре года войны была русская печка, сложенная руками матери. Боже, чему она только не научилась, оставшись в тридцать шесть лет без мужа! Никогда у нас в доме не было больше мужчины. Всё сама. Сама построила дом поближе к городу уже после того, как Хрущёв разрешил выдачу колхозникам паспортов, с получением которых можно было сменить место жительства. С чего собственно и началось опустошение колхозов - люди уезжали в поисках лучшей жизни. Городская жизнь тогда казалась сытнее. Да так это и было, потому что всё выращенное колхозниками съестное, отбиралось у них подчистую. Государству необходимо было кормить города, которые отстраивались после военной разрухи, к тому же начиналась холодная война и пошла гонка вооружений. А крестьяне? Да они ведь привычны выживать,что в крепостные времена, что в колхозные. Выживут. На развод кто-нибудь останется. Только что-то плохо разводятся. Поумнели. Кому хочется рабами-то быть? Вернусь к постройке дома. Итак, мать продала нашу любимую Жданку и купила небольшой сруб. Был у некоторых мужиков в те годы такой вид заработка: во время половодья, когда по Волге плывут вымытые с корнями деревья, брёвна от затопленных и разваленных льдинами домов, мужики баграми их подцепляли и на моторных лодках подтаскивали в берегу, где затем просушивали и собирали из них срубы разной величины и стоимости. Такой сруб и купила мать за вырученные от продажи Жданки деньги, который за отдельную плату был перевезён на нужное место и снова собран. Всё остальное - крышу, потолок, пол, печку мать сооружала сама. Только оконные рамы ей сделал на заказ мастер. А уж стеклила она сама. Вечная слава вам, золотые трудолюбивые вдовьи руки!

Я прошу прощения за своё отступление от печки. Так вот, всю войну, точнее в зимнее время, просидела я на печке, так как из обувки, купленной в мирное ещё время,ноги мои выросли, а купить что-либо новое не было никакой возможности. На печке я спала, играла с самшитовой куклой, там же, на печке, самостоятельно в пять лет научилась читать по какой-то взрослой книжке, чем несказанно удивила и обрадовала мать. Всю зиму я не видела улицы и не дышала свежим воздухом. А когда начинало пригревать весеннее солнышко и появлялись проталинки, мать выносила на улицу корыто, заворачивала меня в ватное одеяло и усаживала ненадолго в корыто. Ах, каким это было счастьем! Как много открытий сделала я, сидя укутанная в одеяло в корыте! В какие путешествия отправлялась на своём "корабле"!

Но вот, наконец, наступил мир. Помню, всех колхозников пригласили в школу на митинг. Пошла туда и мама. А я почему-то позвала к себе на печку брата. Обычно он спал на сундуке, который стоял у единственного окошка. Вернувшаяся с митинга мать увидела выбитое окно и огромный лом, лежавший на сундуке. Повезло моему братику, что не спал он в ту ночь на своём обычном месте. Видимо, кто-то из родственников колхозных начальников, осуждённых за воровство, так отомстил матери за её бдительность. Мать очень не хотела, чтобы мы, её дети, навсегда остались в колхозе.
Колхоз она называла ярмом и думала только о том, как вызволить нас из этого ярма. Первым это удалось брату. После войны, унесшей миллионы мужчин, государству нужны были рабочие руки, чтобы восстанавливать разрушенную страну. И правительство разрешило деревенским детям поступать в ФЗО - фабрично-заводское обучение - прообразы современных ПТУ. Этим и воспользовалась мать, отправив сына Виктора В такое заведение, где он получил специальность типогрфского наборщика. Одновременно с учёбой в ФЗО брат занимался в аэроклубе из которого был направлен на учёбу в лётное училище гражданской авиации Воздушные извозчики тоже нужны были стране для освоения необъятных просторов Сибири, где кроме маленьких двухместных кукурузников другого сообщения не было, особенно в зимнее время. Так в итоге он оказался в городе Томске. А в 1953 году, в год смерти Сталина, и я окончила школу, и уже брат пригласил меня в Томск для дальнейшей учёбы.

Не знаю, как решилась мать отпустить меня, девчонку пятнадцати лет, выросшую в глухой деревне, не видавшую ни города, ни железной дороги, в такое, прямо скажем, не простое путешествие? Так уж хотелось ей избавить меня от колхозного "ярма". Старшая сестра довезла меня до города, купила билет, посадила в вагон, и я отправилась в неведомую мне Сибирь. Какой же она была тогда красивой! Не то, что сотворили мы с ней, спустя 20-30 лет, когда вдоль всей дороги можно видеть только торчащие закопчённые трубы и обгорелый коричневый лес, да и лесом-то его назвать трудно. Так умирающие деревья с голыми ветками, торчащими в стороны, словно сдающиеся на милость победителей. Нет, есть ещё, конечно, кое-где нетронутые "не ждущими милости от природы" оазисы. Довелось мне увидеть и настоящую тайгу, и не кошеное море грибов. Мне смешно бывает слушать приморских грибников когда они восхищаются, собрав пару лукошек грибов после целого дня хождения по лесу. Видели бы они лесную поляну, сплошь усеянную груздями - огромные белые шляпки, которыми при желании можно было загрузить кузов грузовика! Или кочки высохшего болота усеянные опятами. Мы собирали их в целофановые мешки столько, сколько могли унести, сколько хотелось. А дикая смородина - поляна, вся красная от ягоды! А необъятные кедры, вершинами подпирающие небо и облепленные шишками, лиственницы, стройные и могучие, берёзовые рощи, в которых чувствуешь себя чище и красивее, заросли малинника и бузины, чистейшие озёра и родники, и всё это - Сибирь. Но с богатствами её я познакомилась позже. А пока сидела девчонка деревенская у вагонного окна и смотрела, не отрываясь, на мелькающие красоты вдольдорожные и на пыхтящий дымом паровоз, который тянул по рельсам цепочку вагонов, в одном из которых сидела девочка, едущая в новую жизнь. И всё-то ей было в диковинку. На четвёртые сутки поезд довёз меня до станции Тайга, от которой шла ветка на север, в сторону Томска, конечного пункта моего путешествия.

Город Томск зарождался как купеческий на сибирском тракте, по которому неслись когда-то тройки с бубенцами и повозки победнее - однолошадные, и хозяйничали вдоль всего тракта "лихие людишки", грабили и убивали проезжих. Тайга глухая - есть, где спрятаться и спрятать награбленное. А потом появлялись в городе новоявленные купчишки, открывали торговые лавчонки и большие магазины, строили богатые дома.

Гнали по тракту каторжан и ссыльных. Шли переселенцы в поисках лучшей жизни или убегая от злых помещиков, либо скрываясь от полиции. Сколько их, лапотных, осталось лежать вдоль всего тракта в сибирской землице, так и не нашедших счастья на свободной земле. Сибирь испокон веков была удобным местом для власти: по суду, а то и без суда и следствия, сплавляли туда всех неугодных, как после их стали называть - инакомыслящих. С петровских времён и до конца двадцатого века. Помнится, в конце семидесятых или начале восьмидесятых мои родственники стали свидетелями жуткой истории. В Томской области, на берегу реки Оби, расположен небольшой городок районного значения - Колпашево. Там на берегу Оби находилась тюрьма для политических, основной контингент которой состоял из осуждённых в тридцатые годы. Мёрли они там тысячами. А поскольку тюрьма находилась недалеко от реки, то и хоронили их там же, рядом с тюрьмой, без крестов и каких-либо обозначений. И вот река, по какой-то только ей ведомой причине, изменила своё течение и весенними бурными водами стала размывать крутой левый берег. И поплыли по реке покойники, да не один-два а сотни. Испугавшиеся местные власти ничего умнее не смогли придумать, как подогнали к размываемому берегу старый колёсный пароход и его колёсами стали перемалывать скелеты покойников на виду у всего города. Вой стоял над городом нечеловеческий.

В середине двадцатого века в городе много ещё было деревянных домов Почти каждый дом можно было причислить к великолепным памятникам российской деревянной архитектуры: деревянная резьба украшала фронтоны, ставни, наличники и просто стены. И каждый дом украшен на свой лад и один лучше другого. Замечательны были и кирпичные дома с фигурной кладкой, замысловатыми балкончиками, башенками и крылечками. Я полюбила этот город с первого взгляда и несмотря на немалые трудности студенческой жизни, считаю этот период своей жизни очень счастливым. Может быть, главная причина - молодость? Брат с женой жили в двухэтажном деревянном доме до революции принадлежавшем какому-то купцу. После революции его разделили на несколко квартир и заселили жильцами разного статуса и материального благополучия. У брата была небольшая квартирка, состоявшая из одной большой комнаты и небольшой боковушки, в которой едва вмещались железная кровать и маленький столик. Все удобства, естественно, во дворе.

Жили мы небогато. Зарплата гражданского лётчика была небольшой и её едва хватало на продукты первой необходимости. А впрочем, и продуктов в то время в магазинах практически не было: хлеб, соль, сахар, ржавая селёдка, да и та не всегда, иногда конская колбаса, за которой сразу же выстраивались огромные очереди, ну и маргарин. Его намазывали на хлеб, на нйм готовили немудрёные блюда. Томск называли студенческим городом. В нём было много высших и средних специальных учебных заведений и в том числе старинный университет. И, когда к началу занятий в город съезжались студенты, с прилавков магазинов моментально сметалось всё съестное.

В те годы в сибирских населённых пунктах, куда летали кукурузники, аэродромов, как таковых, не было.
Просто расчищалась от леса поляна, на которую и приземлялись самолёты. Перевозили они нехитрые товары для сельских лавчонок, почту, тяжёлых больных, нуждающихся в квалифицированной медицинской помощи, а иногда и попутных пассажиров, которым было необходимо попасть в областной центр по какой-либо нужде. Однажды у брата произошла неприятная история. Он уже заходил на посадку на такой таёжный аэродром, когда из леса выбежала лошадка, запряжённая в сани, на которых сидел мужчина, и потрусила по взлётной полосе. Ни зайти на второй круг, ни отвернуть Виктор уже не мог - кругом огромные вековые сосны. И как он ни старался, не зацепить не получилось. Мужчина не пострадал, если не считать испуга. А вот лошадка погибла - задел её лыжами. Брата за это отстранили от полётов на шесть месяцев и посадили на голый оклад, то есть, если за полётные часы пилотам шла какая-то доплата, то без этой доплаты получались вообще копейки. Это, конечно, не военного периода голод, но и концы с концами сводить было трудно. А тут ещё я. В общем чувствовала я себя не очень. Хорошо, что работникам аэрофлота давали землю под огороды, урожай с которых поддерживал рацион пилотских семей. Пережили. И я очень благодарна брату, что он протянул в своё время мне руку помощи и помог встать на ноги.

Но были в жизни авиаторов и весёлые моменты. Лётчики вообще жили весело. Часто собирались шумными компаниями за небогато накрытым столом, пели популярные песни из репертуаров Шульженко, Руслановой, Зары Долухановой, Леонида Утёсова, много шутили, рассказывали забавные случаи из своей лётной жизни. Помню, долго смеялись, вспоминая приключение с вывозом роженицы из глухого таёжного посёлка, родившей двойню прямо в самолёте.

Однажды Виктору охотники подарили маленького медвежонка. Ему от роду было не больше месяца и был он очень смешным и забавным. Носился по квартире без удержу, ласкался и любил, когда его ласкали. А когда я выводила его во двор на прогулку, то сбегались все жильцы дома, чтобы посмотреть на таёжного обитателя. А когда Мишутка подрос, возросли и его шалости. Он разбрасывал по квартире вещи, переворачивал стулья, а главное, был очень охоч до моих книг и конспектов, превращая их в макулатуру. а мог, рассердившись, и чувствительно двинуть лапой. Хорошо, что в это время в городе гастролировал московский цирк, и мы подарили нашего Мишку укротительнице. Потом и письмо от неё получили с фотографиями нашего уже взрослого артиста.

Незаметно пролетели студенческие годы, и я, взяв свободный диплом, вернулась в своё любимое Поволжье, но это уже другая история и другая жизнь.