Актуальный писатель

Освящение машины.

Мы купили жене Хюндай Сонату и решили машину освятить. Служба проходила в Марьинской церкви, напротив Макдональдса. Всю службу Наташа прыскала в ладошку, ей было смешно, как священник называет автомобиль. Но когда она пришла домой, то слово забыла. Стала жена всех знакомых автомобилистов зазывать, чтобы они освятили автомобили. Ей хотелось вспомнить слово. Знакомые только улыбались и разводили руками. Зачем нам освящать автомобили, мы за рулем по пятнадцать лет.
Но недавно наш приятель Игорь Береведов попал в аварию. Стал обгонять на скорости сто шестьдесят километров в час водовозку, а по встречке фура. Игорь, чтобы не погибнуть, перепрыгнул в сиденье пассажира, а водительский бок срезало, как ножом. Игорь потом сидел два часа на обочине и курил Winston. Машину – старенькую Волгу - чинили полгода. Когда Волга вышла из мастерской, Игорь поехал ее освящать. После службы он позвонил Наташе. Сказал, что священник называл машину «колесница сия».


Рыбный магазинчик
 
В Люблино, на пересечении проспекта 40 лет Октября и улицы Судакова в последнем подъезде пятиэтажного кирпичного дома, на первом этаже расположился рыбный магазинчик.
Там лежит сушеная корюшка с Дальнего Востока, соленая семга и форель с Мурманска, копченый кальмар в сетке, атлантическая селедка, жирный расползающийся палтус, сальная в четыре пальца толщиной масляная, вобла с подмосковных прудов, перевязанная веревкой зубатка холодного копчения, норвежские креветки и зеленая морская капуста на развес. Ни одна мясная лавка не вызывает во мне столько восторга, как рыбный магазинчик.
Кода едешь с Нижних полей в троллейбусе семьдесят четыре из бани и везешь огромный баул принадлежностей: драный халат, использованный веник, махровое полотенце во весь рост, войлочную шапочку и брезентовые рукавицы, то выйдешь на остановке и пойдешь в магазинчик за воблой: выбрать духмяно пахнущие рыбешки из кучи, наваленной возле кассы. Чтобы можно было дома аккуратно налить тонкой струйкой в высокие стеклянные бокалы, вынесенные из спортивного бара «Спартак», пиво Миллер, вынутое из холодильника, а рядом на столе на бесплатной газете «Мое Люблино» почистить две-три рыбьи тушки, отправляя котам на пол головы и плавники. Когда разложишь почищенные кусочки рыбы на столе, отправишь пяток в рот, прожуешь, и зальешь пивом напоследок, то радость жизни посетит тебя в полный рост.
Рыбная лавка с продавцом на весах единственная в округе. Нет, есть рыбный отдел в универсаме «Наша марка», но там все запаяно в пластиковые упаковки, и порезанная скумбрия не имеет дымного запаха и не разваливается в руках, как домашний творог. Еще имеются рыбные лотки в супермаркете «Паттерсон», но от них несет бездушностью и безликостью: продавцы развешивают рыбу молча, как автоматы, не поговорить с ними, не узнать качество рыбы. За блестящими пакетиками и мешочками, не определить выловлена ли рыба вчера или уже два месяца лежит в морозильнике на складе в Люберцах.
Нет ничего страшнее для меня, чем смерть этого маленького, малоприметного магазинчика от постоянного пресса международных торговых сетей. Расставляют они свои бункеры с пресным, безвкусным сырьем по всему району, радуются из-за того, что к ним течет переманенный покупатель, обслуживают они покупателя, как на конвейере Форда, а я с сердцем хочу.
Чтобы войти не спеша в малолюдную комнатку, заваленную свежей рыбой. Чтобы выстоять небольшую очередь. Чтобы поговорить с продавщицей, откуда и какого качества селедка. Чтобы из деревянной бочки выбрать рыбку, приглянувшуюся мне. Чтобы рыбку забросили в прозрачный полиэтиленовый пакет. Чтобы на прощание сказали: «Приходите еще, Вячеслав Анатольевич, завтра будет малосольная горбуша».
Каждый раз, когда я прохожу мимо рыбной лавки, то с трепетом смотрю, цела ли она. И если горит свет из окна, если таскает подносы грузчик Ибрагим, то я удовлетворенно вздыхаю и прохожу мимо, чтобы не спугнуть удачу.

Рыбалка
 
Дальневосточный город Биробиджан, куда я каждый год приезжал в детстве с родителями, стоит на реке Бире. У моих дедушки и бабушки по матери в трехстах метрах от реки в поселке Партизанском построен дом, и я каждый день каникул просыпался в пять часов утра и шел с удочкой на речку, испив парного молока и съев кусок черного хлеба.
Все рыбаки на речке местные. Дед, отец, сосед напротив — дядя Вася, сосед наискосок — дед Фадей, братья Лепетёхи, народ с дальнего угла поселка. Они видели меня, когда я шел к яме, говорили «Привет» и махали клетчатыми кепками.
Яма находилось напротив завода очистных сооружений. Её размыли мощные стоки. Поэтому чебак всегда находился в яме в надежде найти червей или рачков, а хищник (ленок и хариус) искал зазевавшегося малька.
Все рыбаки вставали в ряд, забрасывали удочки в воду и проходили яму по течению в ожидании поклевки. Обычно за четыре часа каждый ловил по пятнадцать двадцатисантиметровых чебаков и еще с десяток пескарей. Если везло, то вытягивался один хищник.
Когда тащили хищника, все бросали удочки и наблюдали борьбу человека с сильной и уверенной рыбой. Если рыбак проигрывал, то шел домой с оборванной леской и сломанным ивовым удилищем. Если же удача была на стороне человека, то мы все вставали в круг и долго рассматривали пойманную красавицу, поднимали ее к солнцу и проводили пальцами по чешуйчатым бокам.
Так проходило утро, и я с уловом бежал назад домой, чтобы поесть и подготовиться к вечерней ловле: накопать червей, заместить тесто или поймать кузнечиков. Иногда днем приходилось и спать. Это если готовились к ночной ловле на загадочного трегуба — пожирателя озерных креветок чилимов.
Когда в конце августа ловился трегуб, то стар и млад выходили на кривун и забрасывали закидушки в реку. Тогда всю ночь горели костры и мигали огоньки керосиновых ламп. Мы то и дело вскакивали от любого позвякивания колокольчика или от каждого слабого натягивания лески.
Редко, когда удавалось поймать больше одного-двух трегубов за ночь, но и тогда это был праздник, потому что мясо рыбы нежнейшее и обладает целебными свойствами.
Рыбу чистили мужчины. Во дворе под березой стоял крашенный зеленой краской деревянный столик, накрытый толем, на котором потрошили рыбу и счищали чешую, тщательно промывая колодезной водой. Головы и обрезки шли курам на корм, кое-что доставалось и кошкам. Не знаю почему, но женщинам позволялось только жарить рыбу. Варили уху, сушили и коптили улов мужчины.
В 1988 году я уезжал из поселка Партизанский учиться в Москву, в Университет, и дед залез на чердак и достал охапку вяленых чебаков, которых мои сожители по общежитию сжевали под «Жигулевское» пиво в первую очередь. Я сидел в окружении своих будущих друзей и, разводя в стороны руки на два метра, рассказывал, какие у нас ловятся ленки и хариусы. Они весело кивали, не отличая мойвы от форели, и говорили, что мне надо каждое полугодие летать к родным. Нехорошо забывать стариков.
В Биробиджане я не был потом больше десяти лет. Во время учебы отпустили цены, подняли тарифы, и я не мог выбраться на Дальний Восток. Когда же после окончания университета я стал зарабатывать столько, что мог себе позволить поездку, — на меня навалились дела житейские: женитьба и рождение сына.
В аэропорту Хабаровска в конце августа 2000 года меня встретил дед. Он посадил меня в автомобиль и всю дорогу рассказывал про рыбалку, но я не верил ему.
Во-первых, в 1991 году встали все заводы, в том числе и очистные сооружения. Мощная струя выбросов исчезла, и яму за два года занесло песком. Возле дома исчез весь чебак и хищник, и пришлось ездить за пять километров под железнодорожный мост, где водовороты у свай привлекают рыбу. В 1993 году под мост приехали пришлые и электроудочками побили все, что можно, включая малька. Река опустела. Остались только проходные рыбы — сиг, кета, но и на них нашлась управа. В 1996 году китайцы построили на берегу Амура химический завод, где фенол постоянно сбрасывается в воду без очистки. Теперь если поймать в Бире сига или кету, то она имеет запах фенола и покрыта химическими язвами.
23 августа 2000 года я проснулся в дедовом доме в пять утра, выпил парного молока с черным хлебом и пошел к яме. Я закинул удочку и долго и удивленно смотрел на поплавок, как он спокойно и невозмутимо стремит куда-то, никому не нужный. И было непонятно, то ли люди так изменили время, или это время так поменяло людей.
 
Толстые люди
 
Все мои предки толстые. Мой дед по отцу к пятидесяти годам не мог самостоятельно завязать шнурки на ботинках, а прадед по матери вылазил из ванной только с посторонней помощью. Моя прабабка под тяжестью своего тела обрушила железную кровать, зашибла кошку и получила инфаркт миокарда, а любимая тетя, когда садилась на лавку в вагоне поезда, то с нее проводница требовала два билета.
В нашей стране существует дискриминация толстых людей. Начальники их не берут на работу, портные требуют надбавку за большой объем использованного материала, повара не увеличивают порции в столовых, а девушки не назначают свидания
Когда я растолстел, то полюбил женщин. Нет, я их и раньше любил, но выборочно. Бывало, красавица ко мне прильнет, а я не трепещу, не исполняю мужской долг, потому что в моем сердце только избранница, которой посвятил свою жизнь и свои подвиги.
Сейчас же, когда все вертихвостки считают меня жирным бегемотом, я люблю всех. Ни одна мимо меня не пройдет. У каждой я отмечу, то светлые, длинные волосы, то ясное и овальное лицо, то гибкий стан. Даже если волосы всклокоченные, лицо изуродованное и в бородавках, а вместо стана шматы болтающегося сала.
Когда от всяческих притеснений мое терпение лопнет, я уеду в Соединенные Американские Штаты, где худышек только пять процентов. Я вольюсь в ряды толстяков, беспроблемно (с моим-то МГУ) найду работу и женюсь на массивной афроамериканке, чтобы навсегда стать незаметной вошкой в человеческой биомассе.

Футбол
 
Когда мне было семнадцать лет, мы играли возле университета в футбол. Приходили с утра в хоккейную коробку, собирали людей со всех окрестностей и рубились на вылет до темноты.
В командах были студенты и преподаватели, негры из Патриса Лумумбы, рабочие с завода имени Хруничева, конторские государственных учреждений, вьетнамцы с Измайловского рынка, женщины, милиционеры отделения № 12 и просто люди.
Мы бегали толпой по полю и кричали «Подавай» или «Дай пас» или «Бей», а когда партнер мазал, то орали друг на друга и даже пихались в грудь.
Больше всех доставалось Юре. Ему было пятьдесят лет, и он недобегал и опаздывал, потому что скорость была не та. Но мы, молодые, все равно Юру ругали, хотя он мог дать в ноги с закрытыми глазами передачу в любую точку поля и часто, благодаря Юре, выигрывались самые тяжелые матчи.
Однажды к нам приехали ветераны на праздник спорта, и они все уважительно говорили с Юрой и жали ему руку. Оказалось, что Юра когда-то играл в Торпедо со Стрельцовым и Ворониным и был чемпионом СССР по футболу.
После этого мы перестали кричать на Юру, на что он остановил нас посреди поля и сказал: «Неужели я стал так плохо играть в футбол, что вы перестали на меня орать?». Мы опешили, постояли, засмеялись и назвали Юру козлом и уродом.
Я часто играю во дворе с шестнадцатилетним сыном и его друзьями в футбол. Когда я вижу, что дети на меня не кричат, то вспоминаю Юру из моей юности.


Птичка
 
1.
В детстве мы ловили рыбу возле дедовского дома в реке Бире, но за золотым карасем ездили с ночевкой на мотоцикле за двадцать километров к старой заводи. Уже с утра начинались сборы. Дед лез за спиннингами и закидушками в сарай; распутывал резинку с крючками, растянув ее в огороде; чистил котелок для ухи; осматривал зеленые с кусочками засохших водорослей сети; проверял, нету ли в палатке дырок, долго и тщательно ощупывал мотоцикл, бил сапогом по шинам и слушал, как работает двигатель. Дед сидел на крыльце, пыхтя Беломориной, доставал из кепок поплавки и грузила, пробовал тесто, рассматривал на свет кусочки хлеба и радовался миру, как младенец. Казалось, что это ему в первую очередь привалило счастье, а не мне, малолетке. Что сейчас он вырвется от бабки, от грядок, от работы и полетит на бреющем полете над водной поверхностью, обернувшись, мелкой, суетливой, беспокойной птичкой, нырнет в толщу воды, чтобы разведать, где находятся стаи знаменитых, пятьсотграммовых, золотых дальневосточных карасей, которых так любила жарить в сметане бабка.
Я копал в протоке жирных, бордовых червей, укладывал еду, носил легкие баулы и наблюдал, как люлька мотоцикла постепенно заполняется рыбацким скарбом, а лицо деда светлеет от неведомой энергии, плечи распрямляются, руки набирают силу.
Потом мы, надев мотоциклетные шлемы, с ветерком стремили к старой заводи, наши кудри выбивались наружу и стрекотали под ласковыми потоками воздуха. На горизонте стрелой вставала река и ее темные, грубые берега, заросшие ивой, бередили душу, которая томилась от нетерпения. Где же, где же первая рыбка. Когда же на толстой леске закидушки зашевелится водяное чудище и плюхнется всей массой на дно резиновой лодки. «Не трожь, Славка, не трожь», — кричит дед и начинает осторожно вынимать крючок из верхней губы карася, чтобы я не поранился или не зацепил одежды. Рыба прыгает по резине, стараясь выскочить за борт, дед бьет ее кепкой, а я радостно хохочу, раззявив в небо детский, редкозубый рот.
Плаваешь, плаваешь по заводи все утро, пока рассвет из розового красавца не превратится в яркое, обжигающее светило, да так и уснешь под кустом в ожидании вечернего клева. «Спи, Славка, спи», — говорит дед и подкладывает мне под голову скатанный, штопанный-перештопанный пиджак.
Вечером наблюдаю, как в тазу копошится рыбная биомасса, как головы в слизи открывают рты в поисках глотка воздуха, как красные зрачки карасей немигающе уставились на меня, ища спасения. Вот сейчас под ударом железного немецкого трофейного ножа полетят в лоханку кишки, заскрипит липучая чешуя, и побежишь в детскую, пряча слезы от взрослых.
 
2.
Дед возил меня на рыбалку все детство, но я уехал в Москву и не был в Биробиджане двадцать лет. Не хватало денег. Когда я вернулся, то деду было восемьдесят. Он не ездил за рыбой уже десять лет и не притрагивался к мотоциклу. Мрачно лежал в предбаннике на тахте, курил Беломор, мучил кота и кормил хлебом голубей.
— Ты что, ты что — кричала бабка — Какая ему рыбалка! Пусть лежит на печке и так еле ходит.
— Отвези меня, Славка, на старую заводь. Пусть я там умру, чем здесь голубей кормить, — спорил дед.
Я долго думал, а потом вывел мотоцикл (хотя и старый, но на ходу), просушил палатку, свернул резиновую лодку, купил в ларьке червей, зарядил спиннинги. Я приехал с дедом к берегу реку. Мы сидели в мотоцикле и смотрели, как в тумане мимо нас проплывали лодки, стремили бревна и палки, копошились утки, и казалось, что давным-давно жизнь отсюда истекла в неизвестном направлении и только мы, как усталые и постаревшие бродяги, ищем что-то на свою голову. Я наладил деду спиннинги, а сам надул лодку и уехал вниз по течению искать золотого карася. Когда я вернулся, то дед лежал у костра, спиной к воде. Какая-то страшная дрожь сотрясала его тело, а из груди доносились хрипы и стоны.
— Не умирай, дедушка, не умирай, — плакал я и вспоминал обрывки каких-то молитв, которые никогда не знал. Я смотрел в небо и с трудом удерживал дрожь, которая сотрясала деда. В этот миг мне хотелось, чтобы он, прошедший две войны и Блокаду, не умер на берегу этой старой забытой заводи. Хотя сам-то дед, конечно, предпочел обернуться малой птичкой и нырнуть под воду, чтобы в холодной коричневой толще искать стаи золотых дальневосточных пятьсотграммовых карасей. Плывет такая птичка, водит во все стороны клювом, как завидит рыбку — свистит, пищит, верещит, радуется жизни.

Северный синап

Когда я учился в институте, то любил ездить в студенческий отряд на уборку яблок в совхоз под Воронежом. Нас подбивал на подвиги пятидесятилетний московский представитель, бригадир Алексей Иванович и обещал по двенадцать тысяч рублей, чего по ценам девяностого года должно было хватить на шесть месяцев безбедного житья. Мы оглядывались друг на друга и не верили в свалившееся счастье. Разводили в разные стороны руки и широко улыбались в предвкушении сентябрьских впечатлений.
До совхоза надо было стучать на поезде одиннадцать часов, а потом колесить на Камазе сто пятьдесят километров. Совхоз стоял на берегу реки, во все стороны разбегались яблоневые сады, поражали опрятностью дома, светился кумачом клуб, вытягивались к зданию правления асфальтовые дорожки. Хозяйство было показательное, чистенькое и опрятное, словно его каждое утро вылизывала шершавым, розовым языком молодая телушка.
Мы приехали в полдень, и нас встретила жена Алексея Ивановича Нюра, накормила пловом из перловки со свининой и отправила спать в вагончики без отопления, где мы храпели до вечера, а потом всю ночь не могли уснуть. Смотрели на звездное небо: немосковское, яркое, глубокое и холодное.
В шесть часов утра Нюра разбудила нас, и мы скопом полезли на улицу умываться холодной водой. Тщательно чистили зубы, ковырялись в ушах и спешили на кухню, которая стояла под открытым небом. В сады нас повезли на тягаче — тракторе с длинной платформой, на которой стоят ящики. Хорошо подставить свое лицо утреннему ветру, когда тягач рычит на подъемах, когда стучат оцинкованные ведра на ходу, и сосновые ящики ждут, когда мы засыпим в них мордастые красно-желтые яблоки. Яблони невысоки. Это осенние сорта: бессемянка, боровинка и анис алый. Мы даже не пользуемся лестницами. Девушки быстро собирают с деревьев яблоки в ведра, а мы относим их к тягачу. Обедаем в поле. Нам привозят термосы с супом и гуляшом. Мы с Игорем (моим сокурсником) любим набрать в обед побольше сала, чтобы жевать его потом медленно и неспешно весь день.
С нами ездили на уборку и местные — школьники старших классов. С ними мы пили по вечерам самогонку, ходили на дискотеку в клуб и играли в футбол. Мне местные отдавили большой палец на ноге на дискотеке, а Игорю чуть не сломали ногу на футбольном поле.
Однажды мы ехали на тягаче, и вдруг все местные разом спрыгнули с платформы, устремились к отдельно стоящей рощице и стали в свои домашние сумки и пакеты рвать с особенных яблонек плоды. «Что это? Что это?» — спрашивали мы с Игорем, а они только мрачно отвечали — «Северный синап», — и продолжали свое занятие. Тогда я сорвал с ветки зеленый непритязательный и какой-то даже кривоватый плод и попробовал на вкус. Ничего более кислого и мерзкого мне есть не приходилось. Я в ужасе выплюнул яблочную кашицу изо рта и хотел запустить плодом в местных, но те рассмеялись и посоветовали положить эти яблоки в холодильник до весны. Игорь нарвал целое ведро и унес в вагончик, а мы еще две недели собирали яблоки других сортов и уехали с огромной поклажей, нас даже не пускали в вагон поезда.
Алексей Иванович в Москве, конечно, нас обманул и выдал на руки по шесть тысяч вместо двенадцати, и этого нам хватило на три месяца житья. А Северный синап я засунул в холодильник и забыл о нем. Но вот накануне восьмого марта я поссорился с женой так сильно, что хотел разводиться. Тогда я полез в холодильник за вином «Хванчкара», но наткнулся на яблоки. В сердцах надкусил одно, и сладость неописуемая оказалась у меня во рту, а тонкий аромат заполнил всю комнату.
— Что это? — воскликнула жена.
— Яблоки, милая, яблоки.

Ничего не изменилось

Однажды я размышлял над собственной судьбой и понял, что с восемнадцатого века ничего не изменилось. Мой дальний родственник, крепостной Ефимка вставал в шесть утра, кормил скотину, завтракал хлебом, молоком и репой и шел к восьми часам на барщину на господский двор, где пыхтел до семи вечера.
Я тоже встаю в шесть утра, гуляю с собакой, кормлю котов, пью кофе, заедая бутербродом, и еду в метро к восьми-тридцати в банк, где служу до девяти часов вечера, хотя рабочий день заканчивается в восемнадцать ноль-ноль. Почти каждую субботу я дополнительно выхожу на работу из-за большой загрузки. Правда, мне дадут на старости нищенскую пенсию, но оглядываясь на исторический процесс, я все равно понимаю, что где-то меня обманули. Ведь в отличие от меня предку Ефимке не обещали либеральные ценности: свободу, равенство и братство, а секли почем зря и грозили кандалами и Сибирью. Это намного более честная эксплуатация, чем эксплуатация, применяемая ко мне, когда я думаю, что свободен, а на самом деле работаю, как ослик. Встаю на рассвете и хожу по кругу, таща за собой тележку.

Из Питера

Я живу в Москве, а моя жена из Питера, сидит дома и учится в литературном институте. Иногда я начитаюсь в газетах о политике и начинаю ворчать: «Вот все ваши уже при делах, при деньгах. Пошла бы, что ли, в министры или в думу. А то все стихи пишешь, пишешь и пишешь».

Мышка
1
Трехмесячную кошечку принес домой Тимофей Кузьмич, а все несчастия с ней начались оттого, что пятилетний Егорка назвал ее Мышкой. Никакую другую кличку не хотел. Кривился и на Рыжую, и на Василису, и на Мурку. Отец Егорки Тимофей Кузьмич покряхтел, но с прозвищем смирился, потому что Егорка болел. С трудом вставал с кровати, передвигался вдоль стен, покачивался, трепетал и то и дело останавливался, чтобы отдышаться. Котенок должен был сына обрадовать. Он терпеливо сносил мучения Егорки: когда тот хватал Мышку за шкирку и прижимал к щеке, когда дергал животное за холку, когда клал на спину и разводил лапы в разные стороны, имитируя физическую зарядку. Однажды Егорка дернул Мышку за ухо, и из-под оторванной плоти брызнула бордовая кровь. Ветеринар обрезал половину уха и долго спрашивал, как так случилось, но Тимофей Кузьмич и его жена Ирина Сергеевна мотали головами и ничего не говорили. Годовая Мышка имела бандитский вид. Уши разной величины, бело-рыжая, свалявшаяся, всклокоченная шерсть, озлобленный взгляд. Кошка ни к кому не шла на руки, чуть что шипела. Только безвольно отдавалось на мучения Егорке, понимая тяжелое течение болезни.
 
2
Однажды Мышка убежала: через форточку выпрыгнула с третьего этажа. Не разбилась и поковыляла в подвал к котам. Егорка сидел на постели, громко хлопал в ладоши и натужно мычал: «Мы-ша, Мы-ша, Мы-ша, Мы-ша». Тимофей Кузьмич развесил по всему поселку объявления с цветной фотографией кошки, распечатанные на лазерном принтере. Приходили доброхоты, звонили знакомые, добровольные помощники требовали денег, но у всех у них были совсем другие кошки — рыжие с отливом, с одинаковыми ровными ушами, с белыми носочками на лапках. Они сидели на руках, радостно глазели на Тимофея Кузьмича и Ирину Сергеевну. Соседи говорили: «Да зачем тебе Тимофей твоя озлобленная, шипящая, всклокоченная кошка. Посмотри сколько ласковых, добрых и радостных кошек. Брось свою ведьму и возьми любую». Но Егорка отворачивался к стене и мычал: «Мы-ша, Мы-ша, Мы-ша», и Тимофей Кузьмич с пущей настырностью лазил по подвалам и искал Мышку. Однажды, когда он копался в гараже с Жигулёнком, кошка пришла из леса, села возле правого переднего колеса и стала умываться. Тимофей посадил ее на заднее сиденье и повез домой.
 
3
По приезде Мышка стала есть. Она поглощала все, до чего раньше не притрагивалась: вареных и жареных ротанов, сырую свинину, российский сыр, порезанный мелкими кусочками, серые, безвкусные кругляшки Вискас, остатки борща, макароны с подливой и даже соленые огурцы. Она требовала добавки, и на седьмые сутки жора Ирина Сергеевна сказала, что кошка беременна. «Да откуда ей, её же по злобности ни один кот не оседлает», — ухмылялся Тимофей Кузьмич и пытался погладить Мышку за ухом, на что та зашипела.
Радости же Егорки не было конца. Он схватил Мышку за хребет и привычно взметнул под потолок, а потом поймал ее у пола и стал выворачивать лапы с такой силой, что хруст костей раздался по всей квартире. Мышка молчала, только иногда в особо болезненные моменты раздавалось грустное попискивание.
Через два месяца Мышка забилась под диван, и с ней случился выкидыш: кошка родила четыре безволосых, безглазых мертвых комочка, и еще долго их обнюхивала, жалобно мяукая на всю квартиру. На крик кошки прибежали Тимофей Кузьмич и Ирина Сергеевна. Они склонились над уродцами, и в самый разгар скорби их отодвинул рукой Егорка, стоящий посередине комнаты и не держащийся за стены и не качающийся.
Тимофей и Ирина воскликнули: «Егорка пошел!»

Вася

1.
Как-то судьба прислала мне черно-белого котенка. Вокруг него сгрудились дети и старший, лет девяти в болоньевом балахоне и бейсболке «Ну, погоди» взял страдальца на руки и протянул в мою сторону: «Дядя, Слава возьмите, а то он уже час здесь сидит и никто за ним не приходит».
— А как его зовут? — спросил я.
— Вася, Вася, — голосили дети.
— В-а-а-а-с-я-я-я,— протянул я, — какое красивое имя! Наверное, он герой. Будет прыгать с гардины на гардину, будет раскачиваться на шторах и с криком «Мяу» кидаться на плющевого медведя, чтобы выказать весь пыл и подтвердить репутацию мужественного кота. Какой там медведь? Все станут перед ним дрожать. Даже соседский пятилетний бультерьер Буля бросится наутек при виде Васи. Вася горделиво заберется на вершину пятиметровой березы и его вопль надолго кинет в трепет всю округу. Бабушки заберут своих внуков из дворовых песочниц, чтобы отвести в садик, у мам убежит с плиты можайское молоко, а папы отчетливо икнут в середине первого тайма футбольного матча Голландия – Россия и выпустят в пространство порцию едких паров очаковского пива.
Эх, Вася, Вася. Какая-то приблудная кошка носила тебя в брюхе под сердцем целых два месяца. Твой папа, удельный князек Люблинской помойки, сделал свое дело и смылся гонять крыс в мусорных кучах микрорайона. Сердобольные дети принесли тебя ко мне, чтобы всучить в качестве подарка.
Я занес зверька в дом и стал его кормить. Он ел, ел и ел. Он ел, ел и ел. Сначала он съел сырокопченую ветчину Останкинскую, потом курицу-гриль из ларька узбеков, потом накинулся на камбалу холодного копчения, прикончил консервы Уха-Камчатская, выпил литр молока и полез ко мне на диван обниматься. Из маленьких черных лапок он выпускал острые коготки и поднимался по моему халату в направлении лица, наверное, чтобы расцеловать.
Неожиданно стемнело. Кота я выставил из гостиной. Я выключил свет и стал прислушиваться, как кот обнюхивает все углы и прыгает с места на место. Под мерное шебуршание, попискивание и мяуканье я уснул на диване в халате, как уже давно не спал, наверное, со времен ухода от меня первой жены.

2.
Утро началось неожиданно. Котенок колотил головой в дверь. Я открыл ее, и Вася радостно вбежал в гостиную, сделал пару пируэтов, улегся у самых ног и замурчал. В ближайшие недели я вывел у него глистов и блох, сделал прививки, убрал зубной камень, научил пользоваться туалетом и приучил к консервам Хилс. Он благодатно провел детство, не метил в квартире предметы, из-за чего избежал кастрации. Когда наступила пора полового созревания, Вася мощно орал по ночам, пока я не выпустил его наружу. Он вернулся через две недели похудевший и измотанный, но радостный. Через два месяца кошка Маруська родила. Котята в ее помете были черно-белые.

3.
Первая жена Ира уходила от меня тяжело. Она несколько раз возвращалась, ввозила и вывозила вещи на своем опеле. Я их выкидывал из окна первого этажа. Ира продолжительно молчала, сидела на самом краюшке кровати в ожидании, что я, как пылкий любовник, студент-первокурсник, наброшусь на нее, крепко обниму и сомну. Я этого не делал, больше из-за мести. Мне хотелось чем-то там насладиться, и Ира вновь и вновь тарахтела на своем опеле с тремя чемоданами и высоким туристическим рюкзаком, забитым под завязку вечерними платьями до самого пола, которые она во время нашего совместного жития так ни разу и не надела.
Ира всегда привозила с собой запах леса. В свободное от работы время она ходила в туристические походы, пела песни под гитару, разводила костры и прыгала на остроносых байдарках с трехметровых водопадов вниз, в холодную воду, так что ее пластмассовый защитный шлем трещал под толщей воды. На берегу охали друзья и соратники, кидались ее вытаскивать из водоворотов. Стройная и вертлявая, спортивного кроя, она зажигательно смеялась и показывала из воды пальцами на берег неприличные жесты.
Васю Ира еще не видела. Она взяла кота на руки и зашептала: «Вася, Вася, Васечка». Стала водить своей утонченной рукой по шерсти животного и нашептывать только им ведомые заговоры.
«Демидов, отдай мне кота», — неожиданно сказала Ира, — «и я к тебе больше не вернусь».
Я достал огромную холщевую сумку с антресоли, засунул в нее кота Василия, его туалет и кошачьих консервов сроком на неделю. Ира уехала через полчаса, взяв сумку, и даже не поцеловала меня в щеку.

4.
Самое смешное, что Ира ко мне еще не раз приезжала. Она садилась на подоконник, курила Вирджинию Слимс, стряхивала пепел на асфальт и сплевывала за окно. Она слушала последние известия об общих знакомых, кивала своим кукольным лицом, и, если я не успевал выразить протест, пела мец. сопрано композиции группы Мираж. Слушать ее приходилось долго, потому что с Миража она переходила на песни зарубежной эстрады, день незаметно катился к вечеру и соседи начинали настойчиво стучать в стену.
Я слушал песню за песней и думал о Васе. Как он там в этом царстве музыки. Не развились ли у него головные боли. Не стал ли он злобен и агрессивен. Может Вася выскакивает из-под дивана и кидается на предметы: тапки, полы одежды, кисточки халата и прочее. Ведь с непривычки сложно ужиться в музыкальном мире. Тут тебе духовные ценности и никакого материального интереса.
Прости меня, Вася, прости. В отличие от меня тебе бежать некуда. Ты не можешь выбраться за четыре стены и броситься, куда глядят глаза от этой постоянной назойливой музыки. Я расстался с Ириной из-за нее. Со стороны это походило на предательство, но мне, лишенному голоса и слуха, постоянно находиться среди яркого, сочного, насыщенного звука невыносимо.

5.
Пятого сентября две тысячи первого года Ира позвонила мне по телефону.
— Демидов, я выхожу замуж и завтра улетаю в Бостон. Ты не мог бы забрать Васю.
— Буду через сорок минут, — сказал я и положил трубку телефона, оделся, сел за руль Хюндая и поехал по третьему транспортному кольцу в Измайлово.
Ира сидела на постели и рассказывала, что уже два года переписывается с русскоязычным канадцем из Бостона. У него свой дом, он живет с мамой. Насмотрелся ириных фотографий и решил на ней жениться. Население Бостона — шестьсот тысяч человек. Там две русскоязычных газеты.
— Он знает, что ты поешь?
— Нет, нет, я скрываю.
Утром я проводил ее в Шереметьево-2, а Вася сидел в переноске и грустно мяукал, наверное, от тоски. Я смотрел на взлетную полосу, на которую выруливал серебристый Боинг. Он стремительно набрал скорость, без усилий оторвался от бетона и испарился в небесной выси, как задорная маленькая птичка. Все время мне казалось, что Ира приникла к окну и в слезах машет мне платочком. Но подтвердить или опровергнуть это нельзя, потому что с большого расстояния ничего не видно.


Я боюсь
 
Боюсь опоздать на работу. Боюсь возвращаться поздно вечером. Боюсь в метро уронить портфель с паспортом в щель между вагоном и платформой. Боюсь ехать долго в электричке, а у меня случится приступ и придется искать туалет, которого нет. Боюсь, что умрет мой психотерапевт, а он совсем старенький. Боюсь попасть в больницу из-за запаха. Боюсь, что перестану быть мужчиной, и меня разлюбит жена. Боюсь проснуться ночью, открыть холодильник, а там нет молока. Боюсь темноты. Боюсь высоты. Боюсь собак. Боюсь, что мой рыжий кот выйдет на улицу и потеряется. Боюсь, когда болеют жена и дети. Боюсь ехать к родителям, потому что далеко. Боюсь смотреться в зеркало. Боюсь увидеть первую любовь и друзей детства. Боюсь тащить пятикилограммового леща, а у меня нет подсачника. Боюсь, что я не поэт. Боюсь суда товарищей по цеху. Боюсь милиции, особенно в метро. Боюсь, что живу в дерьмовую эпоху, которую пережил, в отличие от окружающих, хорошо. Боюсь смерти, потому что верю отчасти.

Оля и Юля
 
Я люблю Олю, хотя она не красавица. Она занимала и не отдавала деньги. Она подарила рубашку просто так, а не на день рождения. Она всюду проталкивала мои скромные рукописи. Она чуть не отобрала у меня квартиру, когда я попал в психушку. Она написала про меня письмо на работу, что я наркоша, и я лишился постоянной зарплаты. Она была близка со мной и распространяла жуткие сплетни генитального характера. Она познакомила меня с моей женой. Она представилась перед моими родителями моей женой и украла ключ от квартиры. Она до сих пор поздравляет меня с днем рождения.
Я не люблю Юлю. Она всегда ровно, делано и манерно улыбается, как дама высшего света. Она была балериной в прошлом и любит в присутствии посторонних выдать пару па. Она подарила мне книгу своей прозы с дарственной надписью «Гению поколения». Она любила выгуливать совместно собаку и меня. Она никогда не просила денег взаймы. Она повесила в ванной свою фотографию ню. Она говорила за спиной про меня гадости. С ней я никогда не был близок и уже не буду. Она постоянно твердила об ужасах жизни, не имея о них никакого представления.

Очищение дымом
 
Каждое утро возле Киевского вокзала, без десяти девять Зульфия ходит вокруг цветочных лотков, огуречных развалов, палаток с булочками и чаем, продавцов живых раков, ингушек, торгующих зеленью и лимонами, старух с белорусскими спортивными костюмами и носками. В мягком, байковом халате, в узбекских женских брюках, перехваченных у голени резинками, в парандже, так что видны только глаза, она несет в глиняной плошке тлеющую траву чудесного запаха, так что дым задевает каждого лоточника. Лавочники стараются ухватить краешек одежды Зульфии, вдыхают поглубже синие кольца, суют ей скрученные сторублевые бумажки и просят за них помолиться. Зульфия не оборачивается на речи и крики, с достоинством берет подношения, худой плоской ступней вышагивает по теплому августовскому асфальту, широко расставляя ноги.
И кажется что это какой-то средневековый десант. Живет в Москве Восток своей таинственной и загадочной жизнью. Работает на рынках, слушает в машинах заунывную, тарабарскую музыку, носит пеструю одежду и говорит на гортанном южном языке. У них свои молитвы и свои порядки. Наш мир никак с их миром не пересекается, Только иногда на рынке, когда берешь духмяную, ароматную дыню-торпеду, продавец прикоснется к твоей руке кончиками пальцев и перемежая русские слова с узбекскими скажет, что надо приходить еще.
Зульфия так стремительна, что всегда хочется ее остановить. Но ей надо успеть обойти все лавки, пока не погасла тлеющая трава, пока сладковатый запах, которым пропиталась ее одежда, не выветрился, пока слова молитв не стихли над головами московских мусульман. Потому что начинается трудовой день, новый трудовой день.

Комары

24 августа 2008 года мы с Г.В. сидели в Конаково у водоема и ловили на червя и белый хлеб рыбу на донки. Комары так зудели и нападали, что не спасала толстая одежда, специальные мази и накомарники. Чесались руки, ноги, спина, шея, плечи и лоб. Мы постоянно хлопали ладонями по комарам, ругались, дрыгались и дёргались. Иногда казалось, что в воздухе стоит только комариный писк, из-за чего не было слышно голоса соседа, а проезжающие по заливу моторные лодки плыли беззвучно.
В конце концов, Г.В. подпрыгнул и возопил: «Если бы комары знали, что нас печатает «Знамя» и «Октябрь», то из уважения оставили бы нас в покое».
Я на это подтвердительно кивнул и поправил накомарник. Не налажена среди комаров разъяснительная работа. Потом я еще посидел и подумал: «А вот Пушкина комары кусали? А Толстого?»