Перистый след Кецалькоатля
от заката - до границ атлантик;
«Боинг», словно алмазный бантик
сброшенного юной богиней платья,
тянет к западу ленту небесной свадьбы,
вызывая зависть у нищих духом;
россыпь яблок в траве усадьбы
уступает люмены вечным мухам
из миров, в чью реальность утратил веру,
ибо возраст верит вещам, не речи -
так октябрь начинает для нас премьеру,
усадив за кривые заборов плечи.
23.09.04.
Перистый след Кецалькоатля...
© Copyright: Майкл Ефимов, 2008
Свидетельство о публикации №108092902497
Свидетельство о публикации №108092902497
Рецензии
Здравствуйте, Майкл!
Что ж, в этот раз позвольте мне поговорить об Аристотеле. В самом начале поспешу сделать оговорку, которая явилась плодом моих раздумий в последние дни, в которые я всё пытался прикинуть в голове оптимальную конструкцию этой так называемой лекции. Помнится, когда я впервые упомянул о своим желании «привлечь к нашей беседе» Аристотеля, то мне казалось, что уместить в одном рассуждении «Поэтику» и «Риторику» не составит большого труда, памятуя, что полгода назад я с лёгкостью втиснул в такое же сооружение целую биографию Михаила Лермонтова. Однако сегодня, когда примерный план у меня уже в голове, я хочу извиниться перед Вами и сказать, что из-за боязни потерять фокус я всё-таки ограничусь пока одной «Поэтикой» и сделаю это по двум причинам: во-первых, это произведение непосредственно касается теории литературы, а значит, и сайта, на котором мы ведём наши диалоги, в то время как «Риторика» уже почти что упирается одним концом в диалектику. Диалектика же с упомянутым сайтом, к сожалению, имеет очень мало общего. К тому же для стороннего читателя, коли таковой вообще сюда забредёт, усвоить изложенный материал, где «галопом по европам» говорится обо всём на свете — задача явно непосильная. А во-вторых, я, знаете ли, не любитель откладывать на следующий день то, что начал в этот, — за один же день написать нечто, полноценно раскрывающее содержание двух этих немаловажных произведений античности, не под силу уже мне. Если честно, Майкл, я представляю из себя крайне нетерпеливого субъекта, и у такого рода нетерпения есть свои причины. Просто «завтра», как показывает опыт, я буду уже другим, то есть несколько изменившимся человеком, и если всё не завершить «сегодня», то можно не завершить уже никогда, так как вечно будет хотеться что-то переделать, дополнить, прояснить и пр. Наверное, именно поэтому я никогда не смог стать бы, допустим, романистом: ведь каждый божий день моё отношение к герою своего романа претерпевало бы настолько существенные изменения, что уже через пару дней, думаю, я бы точно захотел его отравить или утопить — и в конце концов непременно отравил или утопил бы, причём сделал это не позднее чем в первой главе. Со стишками проще: их я пишу всегда за один «присест», причём, как правило, во время ходьбы, двигаясь из точки «А» в точку «В», начав спонтанно развивать какую-нибудь свербящую тему, каковых, слава богу, всегда уйма. Стало быть, к моменту, когда я дохожу до точки «В» и стишок написан, дело я считаю сделанным и больше уже к этому не возвращаюсь. Вот это-то, так сказать, недоверие к себе, вернее, доверие, но лишь на очень коротких отрезках и запрещает мне сегодня пускаться в долгую и смешивать в этой квазилекции «Поэтику» с «Риторикой». Надеюсь, вы отнесётесь с пониманием к моим аргументам.
Буквально пара слов об авторе вышеназванной работы, то бишь об Аристотеле. Не стану перечислять всех его заслуг — все их знают и так. Напомню лишь, что родился он в 384г до н. э. в городе Стагиры, что находился поблизости от Македонии, но по происхождению Аристотель являлся чистейшим греком. Отец его был врачом и какое-то время он вместе с семьёй, вследствие своей профессии, жил даже при дворе македонского царя Аминты III (столицей тогда ещё были Эги, и лишь позже сын Аминты, Филипп, он же отец Александра Великого, перенёс столицу в Пеллу). В 367г Аристотель поехал в Афины, где сначала был учеником известного ритора Исократа, а затем попал в Академию Платона, где стал учеником знаменитого философа. Я нарочно, Майкл, не заостряю внимание на биографических нюансах, поскольку разные источники дают об этом совершенно противоречивую информацию. А так как проверить у меня возможности нет (да и вообще любая историческая истина может восприниматься всегда только в некотором приближении), то и говорить об этом много не стоит. До самой смерти Платона Аристотель оставался в той самой Академии. Надо сказать, что мелкие расхождения с мэтром у Аристотеля начали возникать ещё при жизни Платона. Само собой, это касалось в первую очередь учения об идеях. Однако общий фон их отношений был, несомненно, тёплым и уважительным. Кстати, всем известный оборот, что, мол, Платон мне друг, но истина дороже, — это квинтэссенция вот какого места из «Никомаховой этики» Аристотеля, где он пишет: «Учение об идеях было выставлено близкими мне людьми. Но лучше для спасения истины оставить без внимания личности, в особенности же следует держаться этого правила философам; и, хотя Платон и истина мне дороги, однако священный долг велит отдать предпочтение истине». После смерти Платона Аристотель покидает Афины и перебирается в Ассос, а затем на Лесбос, где преподаёт до 343 года. В этот год он получает приглашение от царя Македонии Филиппа стать воспитателем его сына Александра (того самого, Македонского). Полагаю, всё это не было случайностью. Если Вы читали, Майкл, «Государство» Платона, то, наверняка, заметили, что размышления Платона об идеальном государстве были по сути лишь утопическими построениями. Аристотель же — и об этом в первую очередь свидетельствует его «Политика» — явно осуществил переход к политике реальной. Другими словами, воспитанием Александра Аристотель думал претворить в жизнь свои благородные идеи в этом смысле, однако, несмотря на, безусловно, позитивное воздействие на всё «семейство Македонских», по большому счёту в этом деле он потерпел фиаско. Александр, что называется, подрос, и связанные с покорением мира походы волновали его намного больше, чем мудрость Аристотеля. Кроме того, следует отметить, что в 336г одним из своих телохранителей был убит Филипп, и Александру, который далеко не вышел ещё из розового возраста, пришлось возглавить одно из могущественнейших на тот момент государств. Понятно, что тут ему стало уже явно не до Аристотеля. Таким образом, философ покидает Македонию и снова отправляется в Афины, где основывает Ликей — уже собственную философскую школу. Дабы больше не возвращаться к македонским историям, сообщу ещё один немаловажный факт: где-то с месяц назад я как раз перечитывал «Сравнительные жизнеописания» Плутарха, и там, как, кстати, и у Плиния Старшего, довольно энергично муссируется вопрос об отравлении Александра. Так вот, к этому отравлению якобы имел отношение и Аристотель. По мнению многих, это он, дескать, посоветовал Антипатру сделать это чёрное дело и даже сам дал необходимый рецептик (а Аристотель, будучи, как мы помним, потомственным врачом, в ядах разбирался весьма недурственно). Разумеется, узнать правду сейчас не представляется возможным, но лично я почему-то не очень во всё это верю, очень уж сей шаг выглядит не по-аристотелевски. Хотя следует сказать, что Александр к моменту отравления превратился в совершенно зачерствевшую и деспотичную личность и своими поступками явно попирал то, что ему когда-то пытался привить Аристотель. Ладно, что-то я застрял на биографии, а ведь целью моего рассуждения была «Поэтика», до которой, вследствие излишней болтливости, я всё никак не могу добраться. Закрывая тему, скажу лишь, что существует две версии смерти Аристотеля: одна из них — естественная, а вторая — самоубийство посредством всё того же отравления (экстракт аконита). Причём последняя выглядит убедительнее, поскольку к ней склоняется, например, и Диоген Лаэрций. А Диоген Лаэрций в таких вещах был дока. Между прочим, по Диогену, самоубийством пользовались многие великие мужи античного мира (время было такое — язычество), причём отнюдь не из соображений малодушия. Вспомните хотя бы стоиков, у которых уход из жизни таким способом считался чуть ли ни почётным (Зенон, Хрисипп, Менипп). Сенеку же Нерон вообще приговорил к смерти столь замечательным образом, что у него было при этом право на самоубийство, которым он, конечно же, воспользовался. И всё это, честно говоря, очень даже точно соответствует языческому подходу к вещам.
Максим Седунов 16.01.2012 13:30 • Заявить о нарушении
Что ж, в этот раз позвольте мне поговорить об Аристотеле. В самом начале поспешу сделать оговорку, которая явилась плодом моих раздумий в последние дни, в которые я всё пытался прикинуть в голове оптимальную конструкцию этой так называемой лекции. Помнится, когда я впервые упомянул о своим желании «привлечь к нашей беседе» Аристотеля, то мне казалось, что уместить в одном рассуждении «Поэтику» и «Риторику» не составит большого труда, памятуя, что полгода назад я с лёгкостью втиснул в такое же сооружение целую биографию Михаила Лермонтова. Однако сегодня, когда примерный план у меня уже в голове, я хочу извиниться перед Вами и сказать, что из-за боязни потерять фокус я всё-таки ограничусь пока одной «Поэтикой» и сделаю это по двум причинам: во-первых, это произведение непосредственно касается теории литературы, а значит, и сайта, на котором мы ведём наши диалоги, в то время как «Риторика» уже почти что упирается одним концом в диалектику. Диалектика же с упомянутым сайтом, к сожалению, имеет очень мало общего. К тому же для стороннего читателя, коли таковой вообще сюда забредёт, усвоить изложенный материал, где «галопом по европам» говорится обо всём на свете — задача явно непосильная. А во-вторых, я, знаете ли, не любитель откладывать на следующий день то, что начал в этот, — за один же день написать нечто, полноценно раскрывающее содержание двух этих немаловажных произведений античности, не под силу уже мне. Если честно, Майкл, я представляю из себя крайне нетерпеливого субъекта, и у такого рода нетерпения есть свои причины. Просто «завтра», как показывает опыт, я буду уже другим, то есть несколько изменившимся человеком, и если всё не завершить «сегодня», то можно не завершить уже никогда, так как вечно будет хотеться что-то переделать, дополнить, прояснить и пр. Наверное, именно поэтому я никогда не смог стать бы, допустим, романистом: ведь каждый божий день моё отношение к герою своего романа претерпевало бы настолько существенные изменения, что уже через пару дней, думаю, я бы точно захотел его отравить или утопить — и в конце концов непременно отравил или утопил бы, причём сделал это не позднее чем в первой главе. Со стишками проще: их я пишу всегда за один «присест», причём, как правило, во время ходьбы, двигаясь из точки «А» в точку «В», начав спонтанно развивать какую-нибудь свербящую тему, каковых, слава богу, всегда уйма. Стало быть, к моменту, когда я дохожу до точки «В» и стишок написан, дело я считаю сделанным и больше уже к этому не возвращаюсь. Вот это-то, так сказать, недоверие к себе, вернее, доверие, но лишь на очень коротких отрезках и запрещает мне сегодня пускаться в долгую и смешивать в этой квазилекции «Поэтику» с «Риторикой». Надеюсь, вы отнесётесь с пониманием к моим аргументам.
Буквально пара слов об авторе вышеназванной работы, то бишь об Аристотеле. Не стану перечислять всех его заслуг — все их знают и так. Напомню лишь, что родился он в 384г до н. э. в городе Стагиры, что находился поблизости от Македонии, но по происхождению Аристотель являлся чистейшим греком. Отец его был врачом и какое-то время он вместе с семьёй, вследствие своей профессии, жил даже при дворе македонского царя Аминты III (столицей тогда ещё были Эги, и лишь позже сын Аминты, Филипп, он же отец Александра Великого, перенёс столицу в Пеллу). В 367г Аристотель поехал в Афины, где сначала был учеником известного ритора Исократа, а затем попал в Академию Платона, где стал учеником знаменитого философа. Я нарочно, Майкл, не заостряю внимание на биографических нюансах, поскольку разные источники дают об этом совершенно противоречивую информацию. А так как проверить у меня возможности нет (да и вообще любая историческая истина может восприниматься всегда только в некотором приближении), то и говорить об этом много не стоит. До самой смерти Платона Аристотель оставался в той самой Академии. Надо сказать, что мелкие расхождения с мэтром у Аристотеля начали возникать ещё при жизни Платона. Само собой, это касалось в первую очередь учения об идеях. Однако общий фон их отношений был, несомненно, тёплым и уважительным. Кстати, всем известный оборот, что, мол, Платон мне друг, но истина дороже, — это квинтэссенция вот какого места из «Никомаховой этики» Аристотеля, где он пишет: «Учение об идеях было выставлено близкими мне людьми. Но лучше для спасения истины оставить без внимания личности, в особенности же следует держаться этого правила философам; и, хотя Платон и истина мне дороги, однако священный долг велит отдать предпочтение истине». После смерти Платона Аристотель покидает Афины и перебирается в Ассос, а затем на Лесбос, где преподаёт до 343 года. В этот год он получает приглашение от царя Македонии Филиппа стать воспитателем его сына Александра (того самого, Македонского). Полагаю, всё это не было случайностью. Если Вы читали, Майкл, «Государство» Платона, то, наверняка, заметили, что размышления Платона об идеальном государстве были по сути лишь утопическими построениями. Аристотель же — и об этом в первую очередь свидетельствует его «Политика» — явно осуществил переход к политике реальной. Другими словами, воспитанием Александра Аристотель думал претворить в жизнь свои благородные идеи в этом смысле, однако, несмотря на, безусловно, позитивное воздействие на всё «семейство Македонских», по большому счёту в этом деле он потерпел фиаско. Александр, что называется, подрос, и связанные с покорением мира походы волновали его намного больше, чем мудрость Аристотеля. Кроме того, следует отметить, что в 336г одним из своих телохранителей был убит Филипп, и Александру, который далеко не вышел ещё из розового возраста, пришлось возглавить одно из могущественнейших на тот момент государств. Понятно, что тут ему стало уже явно не до Аристотеля. Таким образом, философ покидает Македонию и снова отправляется в Афины, где основывает Ликей — уже собственную философскую школу. Дабы больше не возвращаться к македонским историям, сообщу ещё один немаловажный факт: где-то с месяц назад я как раз перечитывал «Сравнительные жизнеописания» Плутарха, и там, как, кстати, и у Плиния Старшего, довольно энергично муссируется вопрос об отравлении Александра. Так вот, к этому отравлению якобы имел отношение и Аристотель. По мнению многих, это он, дескать, посоветовал Антипатру сделать это чёрное дело и даже сам дал необходимый рецептик (а Аристотель, будучи, как мы помним, потомственным врачом, в ядах разбирался весьма недурственно). Разумеется, узнать правду сейчас не представляется возможным, но лично я почему-то не очень во всё это верю, очень уж сей шаг выглядит не по-аристотелевски. Хотя следует сказать, что Александр к моменту отравления превратился в совершенно зачерствевшую и деспотичную личность и своими поступками явно попирал то, что ему когда-то пытался привить Аристотель. Ладно, что-то я застрял на биографии, а ведь целью моего рассуждения была «Поэтика», до которой, вследствие излишней болтливости, я всё никак не могу добраться. Закрывая тему, скажу лишь, что существует две версии смерти Аристотеля: одна из них — естественная, а вторая — самоубийство посредством всё того же отравления (экстракт аконита). Причём последняя выглядит убедительнее, поскольку к ней склоняется, например, и Диоген Лаэрций. А Диоген Лаэрций в таких вещах был дока. Между прочим, по Диогену, самоубийством пользовались многие великие мужи античного мира (время было такое — язычество), причём отнюдь не из соображений малодушия. Вспомните хотя бы стоиков, у которых уход из жизни таким способом считался чуть ли ни почётным (Зенон, Хрисипп, Менипп). Сенеку же Нерон вообще приговорил к смерти столь замечательным образом, что у него было при этом право на самоубийство, которым он, конечно же, воспользовался. И всё это, честно говоря, очень даже точно соответствует языческому подходу к вещам.
Максим Седунов 16.01.2012 13:30 • Заявить о нарушении
Итак, потихоньку переходим к «Поэтике». Прежде чем погружаться в сомо произведение, я хотел бы немного сказать о той обстановочке, которая царила тогда в Греции — обстановочка, подразумевается, связанная с отношением к изящным искусстам вообще и к поэзии в частности. Вы уж, Майкл, ради бога меня простите, но все эти лирические отступления — это не какая-то блажь, но звенья одной цепи. И если уж я беру на себя смелость выступить в амплуа рассказчика, то хочется сделать это так, чтобы все фрагменты повествования выполняли в нём какую-то роль. В любом случае уложиться в 50 слов, как предлагал мне как-то один «высокий» поэт, здесь точно не представляется возможным. Я и так взял себя в руки и весьма прозорливо уже пожертвовал «Риторикой» — исключительно общей пользы ради. Но что же представляла из себя поэзия в те далёкие времена. И как вообще древние греки понимали то, к чему наши с Вами современники относятся... как бы это сказать, поверхностно. Это понимание, само собой, претерпевало существенные изменения вместе с течением самой древнегреческой истории. В эпоху так называемого архаического периода описываемой культуры (VIII-VI вв до н.э.) — а это были времена Гомера и Гесиода — поэтический дар объяснялся исключительно даром богов. Кстати, если вернуться к нашему недавнему разговору об Бродском, то к его концепции (с той лишь разницей, что у ИБ роль богов стал выполнять язык) ближе всего находится как раз подход греческой архаики. В классической же Древней Греции (V-IV вв до н.э.) ситуация несколько поменялась: литература делает попытку превратиться в профессию, и слово как таковое начинает приобретать весьма разноплановые и сложные функции, которые, как и следовало ожидать, внимательнейшим образом исследуются. До всех вдруг внезапно стало доходить, что поэзия обладает интереснейшим качеством — она способна кардинально менять характер человека. То есть поэт в качестве рупора этого процесса воспроизводит некий новый мир, который как бы подражает миру реальному. Платон называет это «мимесисом», что буквально переводится как подобие, воспроизведение, подражание. Тот же Платон подмечает, что поэты, если посмотреть на всё это пристально, подражают мифам, которые, в свою очередь, содержат в себе и истину, и лож. Другими словами, вымысел — это непременное качество мифа, его среда. Эпическая же поэзия (подход к лирике, или к «мелике», как тогда это называли, несколько отличается), подражая мифу, содержит в себе уже не один, а два вида лжи: собственно вымысел мифа и вымысел уже поэзии, в основе которого лежит некачественное подражание. Мелическая же поэзия влияет на душу прежде всего именно сбалансированным сочетанием ритмической гармонии и возвышающего содержания. Короче говоря, для Платона главным всё же являлось то, каким образом поэтические речи влияют на душу слушателя, а отнюдь не то, какое последний при этом получает наслаждение. Таким образом, греки в конце концов приходят к тому, что поэтическое творчество есть не праздное времяпровождение, но разновидность интеллектуальной активности, которая через иллюстрацию возможности способна влиять на действительность индивида и которая при этом вполне управляема, а значит, и нуждается в скурпулёзной теоретической проработке. Всё вышесказанное и послужило предпосылкой для создания «Поэтики», где Аристотель впервые делает попытку вникнуть в суть поэтического творчества. Я очень хочу, чтобы Вы поняли, Майкл, что, в отличие от «систематиков», время которых пришло гораздо позже, греки при написании подобных вещей руководствовались отнюдь не отвлечённым интересом, не пустой тягой к построению очередной системы, но стремлением к собственному просветлению, а значит, в какой-то степени — и к сближению с божеством. Также стоит добавить, что для Платона поэтическое произведение было тем лучше, чем ближе оно находилось к предмету подражания; Аристотель же всегда выше ценил «то, что невозможно, но правдоподобно, чем то, что возможно, но неубедительно». И в этом главная разница в их подходах.
Если верить историкам, то первоначально «Поэтика» состояла из двух частей. Вторая часть имела предметом своего рассмотрения комедию и, к сожалению, до нас не дошла. Я лично горюю по этому поводу, пожалуй, сильнее других, поскольку комическое всегда занимало меня безмерно и поскольку Аристотель один из немногих, кто в этом вопросе служит для меня авторитетом. На самом деле, Майкл, природа комического настолько волшебна, настолько диалектична, что если б некоторые из авторов этого сайта улавливали её хотя бы в общих чертах, то многих недоразумений, свидетелем которых были и Вы, вполне можно было бы запросто избежать. Однако и в первой части «Поэтики» об этом кое-что тоже говорится.
Теперь же я попытаюсь донести до Вас квинтэссенцию упомянутого трактата, кое-где, если получится, сдобрив своё рассуждение наглядными примерами, что называется, из современной литературной жизни. В самом начале, как и полагается, Аристотель (дальше для краткости он будет фигурировать как «Ар») даёт общие характеристики поэтического искусства и формулирует требования, которые непременно должны предъявляться к поэтическому произведению. Именно здесь, в дебюте, он напоминает, что такого рода произведение есть не что иное, но подражание, причём подражания отличаются друг от друга по трём признакам:
посредством чего совершается подражание (средство);
чему подражают (предмет);
как подражают (способ).
Далее Ар предпринимает попытку разобраться, какие же естественные причины породили эту разновидность искусства. Он выделяет их две:
природная склонность к подражанию (то есть оно по своей сути имманентно);
удовольствие, которым сопровождается сам этот процесс.
Последнее он объясняет тем, что упомянутое удовольствие заложено в человеке природой, которая таким образом как бы стимулирует его приобретать знания. Вы уж, пожалуйста, простите меня, Майкл, но я всё это и так сжимаю максимально, а кое-что вообще собираюсь проскочить, и лишь на вещах, которые действительно, на мой взгляд, интересны, буду останавливаться детально. Следует заметить, что, анализируя подобные причины, Ар прибегает к довольно-таки любопытной ретроспекции и вспоминает Гомера, «Маргит» которого дал начало насмешливому метру, который затем и стал называться «ямбическим». Я акцентирую сейчас на этом внимание лишь затем, чтобы Вы могли схватить, насколько различные функции — в зависимости как от эпохи, так и от языковой среды — несут в себе стихотворные размеры. Это камень в первую очередь в огород адептов буквального — ритмически — перевода, каковым являлся, кстати, и ИБ. Кстати, в обсуждаемой нами недавно книге Бенгдта Янгфельда приводится хороший пример, когда Бродский рвал и метал, наводя ужас на своих переводчиков, по поводу требований к ритмической точности перевода собственного стихотворения «Пятая годовщина», никак не желая понять, что оно написано таким размером, каким на инглише пишутся только откровенно ироничные стихи. Другими словами — и я это уже сто раз здесь повторял — на разных языках каждый метр семантически несёт в себе абсолютно разный смысл.
Затем Ар пытается рассмотреть комические и трагические аспекты поэтических произведений и, сообразно этому, поделить их на жанры. Здесь даётся довольно точное определение комического. Пожалуй, я даже приведу его: «Смешное — это некоторая ошибка и безобразие, никому не причиняющая страдания и ни для кого не погубное; так, чтобы далеко не ходить за примером, комическая маска есть нечто безобразное и искажённое, но без страдания». Далее он подчёркивает отличие эпической поэзии от трагедии, суть которого заключена в том, хотя и то и другое суть подражание серьёзному, что первая имеет более простой размер и является повествованием, причём не ограниченным во времени. Трагедия же — это подражание конкретной ситуации, важной и законченной, где посредством действия, а не рассказа, совершается очищение страстей. Само собой, не без помощи страха и сострадания. Подражание действию и соответствует фабула, которая представляет собой цепь определённых событий. Также Ар уточняет, что цель трагедии — изобразить именно действие, а не то или иное человеческое качество. Всё верно, Майкл, ведь по качествам люди бывают хорошими, плохими, такими, сякими; действия же можно охарактеризовать лишь как счастливые или наоборот. Всё это без труда можно экстраполировать на любое поэтическое произведение, ибо там, в строгом смысле слова, всё держится именно на фабуле, а она, соответственно, уже захватывает и характеры. Другими словами, без ЛГ стишок существовать может, без фабулы же нет. Когда мы читаем, например, «Уж небо осенью дышало...», то можем смело констатировать, что действующих лиц там нет (в этом-то случае, за неимением лучшего, на самого автора и надевают шапку ЛГ), но действие там явно налицо. Причём, как настаивает Ар, действия — опять же посредством перипетий и узнаваний — должны говорить сами за себя лучше, чем прямые изречения. Таким образом, если обратить взгляд на современность, то всех этих высоких поэтов, изобилующих восклицательными знаками и кричащих направо и налево, что, дескать, они балансируют на краю бездны, Аристотель счёл бы воплощением обычного дурновкусия, хотя они за последнее принимают нечто совершенно иное. Жаль, правда, наши уважаемые балансировщики, увы, никогда ничего не могут по этому поводу объяснить. Теперь ещё один элемент поэзии — мысль, каковая представляет из себя умение говорить существенное и уместное. Ведь именно мысль способна подчеркнуть характер задействованных героев, а характер, в свою очередь, как раз то, в чём уже обнаруживается направление воли. Только мысль позволяет предположить или, коли нужно, доказать, что что-либо вообще существует или не существует. Лично я уже давно вывел для себя, что когда стихам недостаёт мысли, то её отсутствие, как правило, сказывается либо в обилии декоративных нагромождений, либо в некоторой развязности высказываний. К сожалению, это — поэтическая аксиома. Также Ар отмечает немаловажное значение таких вещей как убранство, музыкальность и собственно речь, каковая есть не что иное, но изъяснение посредством слов. Зрелищность же, наоборот, выносится им за пределы той области, внутри которой существует искусство поэзии.
Максим Седунов 14.01.2012 21:47 Заявить о нарушении
Если верить историкам, то первоначально «Поэтика» состояла из двух частей. Вторая часть имела предметом своего рассмотрения комедию и, к сожалению, до нас не дошла. Я лично горюю по этому поводу, пожалуй, сильнее других, поскольку комическое всегда занимало меня безмерно и поскольку Аристотель один из немногих, кто в этом вопросе служит для меня авторитетом. На самом деле, Майкл, природа комического настолько волшебна, настолько диалектична, что если б некоторые из авторов этого сайта улавливали её хотя бы в общих чертах, то многих недоразумений, свидетелем которых были и Вы, вполне можно было бы запросто избежать. Однако и в первой части «Поэтики» об этом кое-что тоже говорится.
Теперь же я попытаюсь донести до Вас квинтэссенцию упомянутого трактата, кое-где, если получится, сдобрив своё рассуждение наглядными примерами, что называется, из современной литературной жизни. В самом начале, как и полагается, Аристотель (дальше для краткости он будет фигурировать как «Ар») даёт общие характеристики поэтического искусства и формулирует требования, которые непременно должны предъявляться к поэтическому произведению. Именно здесь, в дебюте, он напоминает, что такого рода произведение есть не что иное, но подражание, причём подражания отличаются друг от друга по трём признакам:
посредством чего совершается подражание (средство);
чему подражают (предмет);
как подражают (способ).
Далее Ар предпринимает попытку разобраться, какие же естественные причины породили эту разновидность искусства. Он выделяет их две:
природная склонность к подражанию (то есть оно по своей сути имманентно);
удовольствие, которым сопровождается сам этот процесс.
Последнее он объясняет тем, что упомянутое удовольствие заложено в человеке природой, которая таким образом как бы стимулирует его приобретать знания. Вы уж, пожалуйста, простите меня, Майкл, но я всё это и так сжимаю максимально, а кое-что вообще собираюсь проскочить, и лишь на вещах, которые действительно, на мой взгляд, интересны, буду останавливаться детально. Следует заметить, что, анализируя подобные причины, Ар прибегает к довольно-таки любопытной ретроспекции и вспоминает Гомера, «Маргит» которого дал начало насмешливому метру, который затем и стал называться «ямбическим». Я акцентирую сейчас на этом внимание лишь затем, чтобы Вы могли схватить, насколько различные функции — в зависимости как от эпохи, так и от языковой среды — несут в себе стихотворные размеры. Это камень в первую очередь в огород адептов буквального — ритмически — перевода, каковым являлся, кстати, и ИБ. Кстати, в обсуждаемой нами недавно книге Бенгдта Янгфельда приводится хороший пример, когда Бродский рвал и метал, наводя ужас на своих переводчиков, по поводу требований к ритмической точности перевода собственного стихотворения «Пятая годовщина», никак не желая понять, что оно написано таким размером, каким на инглише пишутся только откровенно ироничные стихи. Другими словами — и я это уже сто раз здесь повторял — на разных языках каждый метр семантически несёт в себе абсолютно разный смысл.
Затем Ар пытается рассмотреть комические и трагические аспекты поэтических произведений и, сообразно этому, поделить их на жанры. Здесь даётся довольно точное определение комического. Пожалуй, я даже приведу его: «Смешное — это некоторая ошибка и безобразие, никому не причиняющая страдания и ни для кого не погубное; так, чтобы далеко не ходить за примером, комическая маска есть нечто безобразное и искажённое, но без страдания». Далее он подчёркивает отличие эпической поэзии от трагедии, суть которого заключена в том, хотя и то и другое суть подражание серьёзному, что первая имеет более простой размер и является повествованием, причём не ограниченным во времени. Трагедия же — это подражание конкретной ситуации, важной и законченной, где посредством действия, а не рассказа, совершается очищение страстей. Само собой, не без помощи страха и сострадания. Подражание действию и соответствует фабула, которая представляет собой цепь определённых событий. Также Ар уточняет, что цель трагедии — изобразить именно действие, а не то или иное человеческое качество. Всё верно, Майкл, ведь по качествам люди бывают хорошими, плохими, такими, сякими; действия же можно охарактеризовать лишь как счастливые или наоборот. Всё это без труда можно экстраполировать на любое поэтическое произведение, ибо там, в строгом смысле слова, всё держится именно на фабуле, а она, соответственно, уже захватывает и характеры. Другими словами, без ЛГ стишок существовать может, без фабулы же нет. Когда мы читаем, например, «Уж небо осенью дышало...», то можем смело констатировать, что действующих лиц там нет (в этом-то случае, за неимением лучшего, на самого автора и надевают шапку ЛГ), но действие там явно налицо. Причём, как настаивает Ар, действия — опять же посредством перипетий и узнаваний — должны говорить сами за себя лучше, чем прямые изречения. Таким образом, если обратить взгляд на современность, то всех этих высоких поэтов, изобилующих восклицательными знаками и кричащих направо и налево, что, дескать, они балансируют на краю бездны, Аристотель счёл бы воплощением обычного дурновкусия, хотя они за последнее принимают нечто совершенно иное. Жаль, правда, наши уважаемые балансировщики, увы, никогда ничего не могут по этому поводу объяснить. Теперь ещё один элемент поэзии — мысль, каковая представляет из себя умение говорить существенное и уместное. Ведь именно мысль способна подчеркнуть характер задействованных героев, а характер, в свою очередь, как раз то, в чём уже обнаруживается направление воли. Только мысль позволяет предположить или, коли нужно, доказать, что что-либо вообще существует или не существует. Лично я уже давно вывел для себя, что когда стихам недостаёт мысли, то её отсутствие, как правило, сказывается либо в обилии декоративных нагромождений, либо в некоторой развязности высказываний. К сожалению, это — поэтическая аксиома. Также Ар отмечает немаловажное значение таких вещей как убранство, музыкальность и собственно речь, каковая есть не что иное, но изъяснение посредством слов. Зрелищность же, наоборот, выносится им за пределы той области, внутри которой существует искусство поэзии.
Максим Седунов 14.01.2012 21:47 Заявить о нарушении
Далее, прояснив определения, о которых я уже сказал, Ар рассуждает о том, каково же должно быть сочетание действий, так как в поэтическом произведении это первое и самое важное. Конечно, Майкл, я далёк от мысли, что версифицирующий господин должен постоянно обо всём этом думать, — скорее это осуществляется им интуитивно, однако, обнаружив своим ушами или глазами где-то диссонанс, можно всегда подключить мозги и понять таки его причину. Как уже было сказано, трагедия, да и любое другое произведение, так или иначе относящееся к поэтическому жанру, непременно должно обладать целостностью. А целое, по Ар, «есть то, что имеет начало, середину и конец». Причём оптимальные фабулы ни в коем случае не должны начинаться откуда попало или где попало заканчиваться. Выражаясь иначе, красота композиции заключена здесь в величине и порядке, обеспечивающих единство и целостность. Стало быть, и длина произведения должна определяться не чем иным, но сущностью дела, а идеальная длина — это та, которая обеспечивает необходимое выяснение фабулы.
Из всего сказанного выше вполне можно понять (и тут я напоминаю о различии взглядов Платона и Аристотеля на проблему), что задача поэта — писать отнюдь не о действительно случившемся, но о том, что могло бы случиться, то есть о возможности, причём как о возможности, обусловленной вероятностью, так и о возможности, обусловленной необходимостью. Ар очень тонко чувствует разницу между историком и поэтом, где первый говорит о действительно случившемся, а второй — о том, что вполне могло бы случиться. Поэтому Ар утверждает, что поэзия гораздо философичнее и гораздо серьёзнее истории, так как она говорит об общем, в то время как история — о единичном. Подкрепляется это следующим пассажем: «Общее состоит в том, ЧТО человеку такого-то характера следует говорить или делать по вероятности или по необходимости, — к чему и стремится поэзия, давая героям вымышленные имена; а единичное, например, ЧТО сделал Алкивиад или ЧТО с ним случилось». Таким образом, становится ясно, что для поэта более важным качеством будет всё-таки создание подобающих фабул, нежели метров.
Движемся дальше. А дальше идёт рассмотрение фабул, которые могут быть простыми или сплетёнными. Простыми Ар называет фабулы, где перемена судьбы не сопряжена ни с перипетиями, ни с узнаваниями, а сплетёнными — где наличествует или перипетия, или узнавание, или то и другое вместе. Теперь остаётся выяснить, какой смысл вкладывался в оба этих термина. Под «перипетией» Ар подразумевал перемену событий к противоположному, а под «узнаванием» — переход от незнания к знанию. Следовательно, перипетия и узнавание — это две части сплетённой фабулы, третьей же частью здесь будет собственно страдание, каковое есть действие, причиняющее гибель или боль.
Теперь мне бы хотелось сделать небольшое отступление, чтобы показать, насколько вещи, соответствующие языческому сознанию, — которое, напомню, отличалось тем, что ориентировало человеческий дух на такую эфемерную вещь, как счастье, — разнятся с христианским мировосприятием. Само собой, речь идёт о действительно христианском мировосприятии, основанном на осознании величия страдания как такового и склонности человека к греху, а не наоборот. Между прочим, вся позитивная философия — будь то Картезий, Кант или Гегель — не менее обманчива, чем пресловутое счастье, предлагаемое в своё время язычеством, поскольку и там и там всё определяется исключительно третьими лицами и исключительно задним числом. Другими словами, способностью вынести вердикт, достиг ли некто счастья (в первом случае) или истины (во втором), обладает ни в коем случае не сам субъект, — это-то как раз и было бы субъективностью, — но лишь некий сторонний наблюдатель. В случае с язычеством этим наблюдателем является просто некий созерцатель (например, зритель), который и решает в итоге, был герой счастлив или нет; в случае же с позитивными философами всё закручено так, что только следующее поколение способно определить, какую же долю истины несло в себе поколение предыдущее. Это моё отступление было навеяно тем местом из «Поэтики», где Ар с языческой лёгкостью говорит, что «не следует изображать достойных людей, переходящими от счастья к несчастью, так как это не страшно и не жалко, но отвратительно, ни порочных переходящими от несчастья к счастью, ибо это всего более чуждо трагедии, так как не заключает в себе ничего, что необходимо». Здесь явно налицо то детское представление о справедливости, которое является неотъемлемым качеством язычества. Стихи того же ИБ, не говоря уж о посланиях ап. Павла, в этом смысле намного полнее отражают суть экзистенции. Однако также Аристотелю хорошо известно, что бывают случаи — и таких, полагаю, большинство — когда в переплёт попадает человек, не отличающийся ни особыми пороками, ни добродетелями, и в переплёт этот он попадает не из-за каких-то своих качеств, но по ошибке или по случайности. Лучший пример тому — Эдип у Софокла, хотя Ар называет ещё и Фиеста из «Илиады», Алкмеона, Ореста и пр. И здесь Ар настаивает на том, что в подобных случаях предпочтительнее, чтобы судьба изменялась всё же не из несчастья в счастье, но наоборот — из счастья в несчастье. Надо сказать, что тот же Еврипид чётко придерживался именно этого принципа, провозглашённого здесь, в «Поэтике», и всегда считался потому трагичнейшим из поэтов. То же можно сказать и о Шекспире, и о Гёте.
Анализируя характеры, используемые в поэтических произведениях, Ар выдвигает к ним требования, состоящие из четырёх пунктов, из которых следует, что они должны быть:
благородными;
подходящими;
правдоподобными;
последовательными.
Несоблюдение любого из этих пунктов ведёт, естественно, к ослаблению желаемого эффекта. Затем Ар рассуждает об уменни поэта проникать в суть происходящего в его произведении (в какой-то мере это можно назвать искусством проникновения в образ) и о значении эпизодов. Что касается первого, то здесь, проще говоря, утверждается мысль, что поэзия — это целиком и полностью удел людей одарённых или одержимых, поскольку только одарённые способны перевоплощаться и только одержимые — приходить в экстаз. Что до эпизодов, то, по сути, Ар проводит здесь разницу между драмой и эпопеей: ведь в драме эпизоды кратки, а эпопея затягивается как раз с их помощью. Например, содержание «Одиссеи» весьма и весьма скупо: некто пребывает много лет вдали от отечества, пока у него дома всё приходит в полнейший упадок, а бог Посейдон всё это время за ним наблюдает. Вот, в общем-то, и всё содержание, остальное здесь — одни эпизоды.
Максим Седунов 14.01.2012 21:51 Заявить о нарушении
Из всего сказанного выше вполне можно понять (и тут я напоминаю о различии взглядов Платона и Аристотеля на проблему), что задача поэта — писать отнюдь не о действительно случившемся, но о том, что могло бы случиться, то есть о возможности, причём как о возможности, обусловленной вероятностью, так и о возможности, обусловленной необходимостью. Ар очень тонко чувствует разницу между историком и поэтом, где первый говорит о действительно случившемся, а второй — о том, что вполне могло бы случиться. Поэтому Ар утверждает, что поэзия гораздо философичнее и гораздо серьёзнее истории, так как она говорит об общем, в то время как история — о единичном. Подкрепляется это следующим пассажем: «Общее состоит в том, ЧТО человеку такого-то характера следует говорить или делать по вероятности или по необходимости, — к чему и стремится поэзия, давая героям вымышленные имена; а единичное, например, ЧТО сделал Алкивиад или ЧТО с ним случилось». Таким образом, становится ясно, что для поэта более важным качеством будет всё-таки создание подобающих фабул, нежели метров.
Движемся дальше. А дальше идёт рассмотрение фабул, которые могут быть простыми или сплетёнными. Простыми Ар называет фабулы, где перемена судьбы не сопряжена ни с перипетиями, ни с узнаваниями, а сплетёнными — где наличествует или перипетия, или узнавание, или то и другое вместе. Теперь остаётся выяснить, какой смысл вкладывался в оба этих термина. Под «перипетией» Ар подразумевал перемену событий к противоположному, а под «узнаванием» — переход от незнания к знанию. Следовательно, перипетия и узнавание — это две части сплетённой фабулы, третьей же частью здесь будет собственно страдание, каковое есть действие, причиняющее гибель или боль.
Теперь мне бы хотелось сделать небольшое отступление, чтобы показать, насколько вещи, соответствующие языческому сознанию, — которое, напомню, отличалось тем, что ориентировало человеческий дух на такую эфемерную вещь, как счастье, — разнятся с христианским мировосприятием. Само собой, речь идёт о действительно христианском мировосприятии, основанном на осознании величия страдания как такового и склонности человека к греху, а не наоборот. Между прочим, вся позитивная философия — будь то Картезий, Кант или Гегель — не менее обманчива, чем пресловутое счастье, предлагаемое в своё время язычеством, поскольку и там и там всё определяется исключительно третьими лицами и исключительно задним числом. Другими словами, способностью вынести вердикт, достиг ли некто счастья (в первом случае) или истины (во втором), обладает ни в коем случае не сам субъект, — это-то как раз и было бы субъективностью, — но лишь некий сторонний наблюдатель. В случае с язычеством этим наблюдателем является просто некий созерцатель (например, зритель), который и решает в итоге, был герой счастлив или нет; в случае же с позитивными философами всё закручено так, что только следующее поколение способно определить, какую же долю истины несло в себе поколение предыдущее. Это моё отступление было навеяно тем местом из «Поэтики», где Ар с языческой лёгкостью говорит, что «не следует изображать достойных людей, переходящими от счастья к несчастью, так как это не страшно и не жалко, но отвратительно, ни порочных переходящими от несчастья к счастью, ибо это всего более чуждо трагедии, так как не заключает в себе ничего, что необходимо». Здесь явно налицо то детское представление о справедливости, которое является неотъемлемым качеством язычества. Стихи того же ИБ, не говоря уж о посланиях ап. Павла, в этом смысле намного полнее отражают суть экзистенции. Однако также Аристотелю хорошо известно, что бывают случаи — и таких, полагаю, большинство — когда в переплёт попадает человек, не отличающийся ни особыми пороками, ни добродетелями, и в переплёт этот он попадает не из-за каких-то своих качеств, но по ошибке или по случайности. Лучший пример тому — Эдип у Софокла, хотя Ар называет ещё и Фиеста из «Илиады», Алкмеона, Ореста и пр. И здесь Ар настаивает на том, что в подобных случаях предпочтительнее, чтобы судьба изменялась всё же не из несчастья в счастье, но наоборот — из счастья в несчастье. Надо сказать, что тот же Еврипид чётко придерживался именно этого принципа, провозглашённого здесь, в «Поэтике», и всегда считался потому трагичнейшим из поэтов. То же можно сказать и о Шекспире, и о Гёте.
Анализируя характеры, используемые в поэтических произведениях, Ар выдвигает к ним требования, состоящие из четырёх пунктов, из которых следует, что они должны быть:
благородными;
подходящими;
правдоподобными;
последовательными.
Несоблюдение любого из этих пунктов ведёт, естественно, к ослаблению желаемого эффекта. Затем Ар рассуждает об уменни поэта проникать в суть происходящего в его произведении (в какой-то мере это можно назвать искусством проникновения в образ) и о значении эпизодов. Что касается первого, то здесь, проще говоря, утверждается мысль, что поэзия — это целиком и полностью удел людей одарённых или одержимых, поскольку только одарённые способны перевоплощаться и только одержимые — приходить в экстаз. Что до эпизодов, то, по сути, Ар проводит здесь разницу между драмой и эпопеей: ведь в драме эпизоды кратки, а эпопея затягивается как раз с их помощью. Например, содержание «Одиссеи» весьма и весьма скупо: некто пребывает много лет вдали от отечества, пока у него дома всё приходит в полнейший упадок, а бог Посейдон всё это время за ним наблюдает. Вот, в общем-то, и всё содержание, остальное здесь — одни эпизоды.
Максим Седунов 14.01.2012 21:51 Заявить о нарушении
Переходя к прояснению значения речи и мыслей, Ар пишет, что качество мысли в поэзии полностью зависит от качества риторики, то есть от таких вещей как доказательство, опровержение, возбуждение душевных движений, будь то сострадание, страх, гнев и т. п. Если этот мой сомнительный труд, Майкл, Вас не отпугнёт и если Аристотель вообще покажется занимательным, то как-нибудь в будущем я с удовольствием готов разобрать вместе с Вами и «Риторику», которая, на мой взгляд, и важнее, и интереснее. Что до речи, то главный принцип здесь, что речь должна быть ясной и не должна быть низкой. Самая ясная речь — общеупотребительная, однако она низка. А значит, благородное и не затасканное выражение — это то, которое пользуется необычными словами, метафорами и прочими приёмами, которые черпаются — и это справедливо для любой эпохи — из самого языка. Помимо всего прочего, важен не только сам характер речи, но и её соответствие тому герою, в чьи уста она вкладывается. Кроме того, Ар замечает, что обработка языка важна как в существенных, так и в несущественных местах, объясняя это тем, что слишком блестящий слог тоже вреден, поскольку отвлекает внимание как от характеров, так и от мыслей.
Вот, пожалуй, и всё. Надо сказать, что обрывается «Поэтика» совершенно внезапно — очевидно, по той причине, что до нас она дошла в неполном виде. Время всё-таки коварная штука. Таким образом, никакого резюме наш дорогой Ар по поводу вышеизложенного не оставил. Следовательно, чтобы у Вас, Майкл, не возникло ощущения недосказанности, какое-то подобие эпилога я должен соорудить тут сам. К тому же не в моих правилах рассуждать абстрактно, то бишь без привязки к проблематике наличного существования. Тем более что на дворе уже темно, а я потратил немало времени на написание этой штуковины, и было бы обидно, если бы Вы, дочитав сей небесспорный труд, приобрели скепсис по поводу того, а зачем же я вообще его писал. Что ж, попытаюсь лаконично и бравурно — в глазах уже звёздочки от передозировки античностью — всё это завершить. Итак, я уже много раз Вам говорил, что мне очень печально наблюдать за тем, как самодовольная литературная современность бьёт себя кулаком в грудь и изрекает, что, дескать, ей всё на свете известно. Она употребляет какие-то слова, а именно «вкус», «лучше», «хуже», «задача поэта — писать хорошо» и т. д. Признаться, из всего этого я не понимаю и половины (чего стоят по своему глубокомыслию одни обзоры БЛК). Несомненно, что основой любого эстетического подхода является допущение о том, что индивид сам по себе вовсе не диалектичен. Одному за стихи дают премию, другого ставят к стенке, третий мечтает о премии, четвёртый — о стенке. Что с того? Чему и кого это вообще способно научить? Проведя сегодня день в компании достопочтенного Ар, я хотел лишь показать, что поступательным движением в таком неоднозначном деле, как изящная словесность, может являться, на мой взгляд, лишь движение от частностей — каковыми изобилует не только поэзия, но и судьба — к некой всеобщей категории. Без этого всё происходящее лишено смысла и ничем не отличается от Броуновского движения. Если поэзия просто растекается и тонет в подробностях, если она предлагает себя в качестве одного из разделов в пресловутой диалектики удачи и неудачи, то грош ей цена. Аристотель всегда хотел быть понятен самому себе — и в этом его главное достоинство, причём не важно ошибался он или был прав. Стихи, или метаязык, как Вы говорите, по моему глубокому убеждению, — это экзистенциальное определение, и нет ничего смехотворнее, чем рассматривать их как счастливую удачу автора. Человек, наделённый настоящей поэтической способностью, обладает ею всё время, он не связан никаким стилем, так как бесконечное уже содержится внутри него. Ар лишь попытался — причём не важно, успешно или нет — раскрыть природу этой бесконечности. Поэзия — это, выражаясь фигурально, утончение духа, которое, хотя и отталкивается от непосредственного, но ведёт в совершенно иные области, качественно иные. Если же она так и продолжает вращаться в пределах непосредственности, то тот, кто всем этим занят, попросту валяет дурака.
Ну вот, примерно так. Я очень надеюсь, Майкл, что утомил Вас не слишком.
С неизменным уважением,
Максим Седунов 14.01.2012 21:51 Заявить о нарушении
Вот, пожалуй, и всё. Надо сказать, что обрывается «Поэтика» совершенно внезапно — очевидно, по той причине, что до нас она дошла в неполном виде. Время всё-таки коварная штука. Таким образом, никакого резюме наш дорогой Ар по поводу вышеизложенного не оставил. Следовательно, чтобы у Вас, Майкл, не возникло ощущения недосказанности, какое-то подобие эпилога я должен соорудить тут сам. К тому же не в моих правилах рассуждать абстрактно, то бишь без привязки к проблематике наличного существования. Тем более что на дворе уже темно, а я потратил немало времени на написание этой штуковины, и было бы обидно, если бы Вы, дочитав сей небесспорный труд, приобрели скепсис по поводу того, а зачем же я вообще его писал. Что ж, попытаюсь лаконично и бравурно — в глазах уже звёздочки от передозировки античностью — всё это завершить. Итак, я уже много раз Вам говорил, что мне очень печально наблюдать за тем, как самодовольная литературная современность бьёт себя кулаком в грудь и изрекает, что, дескать, ей всё на свете известно. Она употребляет какие-то слова, а именно «вкус», «лучше», «хуже», «задача поэта — писать хорошо» и т. д. Признаться, из всего этого я не понимаю и половины (чего стоят по своему глубокомыслию одни обзоры БЛК). Несомненно, что основой любого эстетического подхода является допущение о том, что индивид сам по себе вовсе не диалектичен. Одному за стихи дают премию, другого ставят к стенке, третий мечтает о премии, четвёртый — о стенке. Что с того? Чему и кого это вообще способно научить? Проведя сегодня день в компании достопочтенного Ар, я хотел лишь показать, что поступательным движением в таком неоднозначном деле, как изящная словесность, может являться, на мой взгляд, лишь движение от частностей — каковыми изобилует не только поэзия, но и судьба — к некой всеобщей категории. Без этого всё происходящее лишено смысла и ничем не отличается от Броуновского движения. Если поэзия просто растекается и тонет в подробностях, если она предлагает себя в качестве одного из разделов в пресловутой диалектики удачи и неудачи, то грош ей цена. Аристотель всегда хотел быть понятен самому себе — и в этом его главное достоинство, причём не важно ошибался он или был прав. Стихи, или метаязык, как Вы говорите, по моему глубокому убеждению, — это экзистенциальное определение, и нет ничего смехотворнее, чем рассматривать их как счастливую удачу автора. Человек, наделённый настоящей поэтической способностью, обладает ею всё время, он не связан никаким стилем, так как бесконечное уже содержится внутри него. Ар лишь попытался — причём не важно, успешно или нет — раскрыть природу этой бесконечности. Поэзия — это, выражаясь фигурально, утончение духа, которое, хотя и отталкивается от непосредственного, но ведёт в совершенно иные области, качественно иные. Если же она так и продолжает вращаться в пределах непосредственности, то тот, кто всем этим занят, попросту валяет дурака.
Ну вот, примерно так. Я очень надеюсь, Майкл, что утомил Вас не слишком.
С неизменным уважением,
Максим Седунов 14.01.2012 21:51 Заявить о нарушении
Здравствуйте, Максим. Очень благодарен за Ваш труд, который, надеюсь, представляет интерес не только для меня. Конечно, смущает слово "задача" применительно к поэзии, но я сейчас подумал, что сама по себе экзистенция - в своем глубочайшем смысле - уже содержит то, что присуще серьезной поэзии. То есть человек сознательно существующий создает как бы автоматически соответствующий текст своего сознания. Конечно, без божьего дара тут не обойтись, если уж речь о поэзии. Что касается нынешней ситуации в этом высоком стиле, то ведь, собственно, люди со времен Аристотеля мало в чем изменились - соответственно и поэзия вполне может анализироваться с применением его критериев в основных моментах. Полностью согласен с финалом Вашей лекции: совсем недавно я повторил давние свои слова о том, что заниматься следует не поэзией, а собой в самом сущностном смысле, и не ловить за хвост птицу удачи.
Еще раз благодарю, Максим. Надеюсь, Вы сможете найти время и на "Риторику" - всё, что имеет отношение к мышлению, мне очень интересно.
С уважением,
Майкл Ефимов 15.01.2012 00:07 Заявить о нарушении
Еще раз благодарю, Максим. Надеюсь, Вы сможете найти время и на "Риторику" - всё, что имеет отношение к мышлению, мне очень интересно.
С уважением,
Майкл Ефимов 15.01.2012 00:07 Заявить о нарушении
Спасибо Вам, Майкл, за понимание. И ещё я хочу извиниться за несколько опечаток, которые только сейчас обнаружил. К сожалению, все они не в рецензии, но в нижних частях, то бишь в комментариях, а значит, исправить всё это не представляется возможным. Что ж, c’est la vie.
С уважением,
Максим Седунов 15.01.2012 02:41 Заявить о нарушении
С уважением,
Максим Седунов 15.01.2012 02:41 Заявить о нарушении
На это произведение написано 10 рецензий, здесь отображается последняя, остальные - в полном списке.