ИГРА

ИГРА

Детство представляется мне, как старое лоскутное одеяло, что сшила ба-бушка, и в которое кутала меня мама. Как бы не тянула его на себя дырявая память или, опомнившись, не укрывала меня с головой и не подтыкала забот-ливо прожитыми годами, — эти цветные, красно-сине-фиолетовые пятна стега-ных лоскутков сплетались в том же безукоризненном порядке, надежно скрывая дверь в мое детство.
Вот самое яркое родимое пятнышко моей души. Сладкий, пряный запах хле-ба возле старой пекарни и ограда, тоже запашистая, сложенная будто из под-горевших буханок. Все здесь было измеряно мамиными проворными босонож-ками и моими неумелыми, постоянно семеняще-неуспевающими сандаликами, так как мимо пекарни мама каждый день таскала меня в садик. Однажды я на мгновение отлепился от вязкого, вечно спешащего, пожатия матери и присел перед пыльной ромашкой, где медленно раскрывала, точно мукой обсыпанные крылья, капустница. Нежный абрис восьмерки ее крыльев резко совместился, хлоп – и она пропала! Головокружение, я куда-то провалился, и вдруг вместо городской ромашки с двумя крылатыми лепестками увидел Землю и ее близне-ца. Две планеты, обнявшись вальсировали под снисходительной улыбкой теп-лого Солнца. Потом я почувствовал, что моя голова растягивается, как резино-вый воздушный шарик, вбирает в себя всю планету, более того — я знал, что Земной Шар — это я…
Не знаю, почему так сильно врезалось это до ужаса простое воспоминание… Может, тогда я впервые осознал свою связь с окружающим миром, взаимосвязь слов, поступков и мыслей, уверенность в том, что если однажды я бросил в зеркальную гладь озера камешек, круги от него, расходясь и ширясь, непре-менно разойдутся и всколыхнут самые дальние закоулки Вселенной. Может, именно тогда родилось во мне все, все, все – моря, реки, города, сады, люди и животные. И хозяином их был именно я, со мной они появились на свет, со мной были обречены раствориться в небытие. Кстати, и хлебом у старой пе-карни уже не пахнет… Разломали буханки забора…
Мой собственный мир представал передо мной на стене, стоило только лечь в кровать. Среди извивов обоев моя буйная фантазия рисовала вечнозеленых слонов, длинноносых носорогов, старика с клюкой. Я старательно процарапы-вал слону глаз, дедушке пенек…
Жизнь – иллюзия! Детская игра – миф! Мир ночной сказки исчез, когда на-клеили новые обои. Я томился: не скучно ли старичку на заброшенном пенеч-ке? Не обиделся ли на меня слон? Не ушел ли длинноухий носорог? И когда я попытался проведать их, потихоньку сдирая новые обои, получил большой на-гоняй от мамы.
Помню удушливые волны сорокоградусных гриппов, которые вдруг закричат, застучат в уши, забьют в красные барабаны, распахнут глаза в бездонную тем-ноту и, бешено крутя, покажут кинофильм бреда, всегда один и тот же: враща-ясь по часовой стрелке, на меня плывут, надвигаются правильные геометриче-ские фигуры – объемный треугольник – тетраэдр, куб, октаэдр. Платоновы тела все больше, вращение неистовей - сейчас они обступят с восьми сторон, все заполнят… и все-все исчезнет! Вот осталось совсем немного! Вот еще чуть-чуть! Сердце не выдержит, лопнет, - но отменили, отпустили, простили, фигуры убрали.
И тогда успокоить меня приходили друзья. Со старого шифоньера ласково щебетала одна и та же птичка, на постель карабкались из-под кровати пуши-стый эльф и его полупрозрачная подружка фея (так я их называю сейчас – то-гда названий для них не было, имена им не нужны были). Эльф ворковал одну и ту же песенку, фея невероятно приятно гладила по голове. Ее прикосновения были так сладки и незабываемы, что ради них я готов был хоть сто раз пере-жить самый страшный грипп. Я успокаивался и шепотом благодарил своих дру-зей. Мама всегда охала, шептала: «Опять бредит!» - и мчалась за доктором. Но я-то знал, что болезнь прошла, по крайней мере до следующего раза.

Старые пожелтевшие фотографии глазастым листопадом осыпались мне на колени, опадали на пол, летели под диван. А сильные папины руки терпеливо собирали их, объясняли кто из них кто. Из пухлого бордового альбома хмурился суровый бородатый дядька в смешном картузе – прадед, улыбались усатые красавцы в военной форме – дед и два его брата, так никогда и не рассказав-шие мне, что такое война, напряженно рассматривали меня дремучие женщины в косынках, головастые младенцы. Их я никогда не видел, мне было не инте-ресно. Я ерзал на отцовских коленях – хотелось сложить из снимков карточный домик. Гораздо забавнее было в серьезном мальчике за партой угадывать от-ца, а в симпатичной девчонке с бантиками – маму. И слушать, слушать ворко-вание бабушкиных спиц о «тяте» и корове Зойке, о «погреться-бы-на-печке» и о страшном пожаре, спалившем всю деревню.

Счастливое время игр! Вся жизнь была игрой. Играли все. Папа и мама иг-рали в папу и маму. Мама разыгрывала страдания, потому что ее маленькое сокровище ест так мало, папа притворялся, будто смотрит телевизор, лежа на диване и высоко задрав ноги на спинку. Он так здорово это делал, что, взглянув на него, было ясно – спит. Но стоило матери подыграть ему – выключить теле-визор, он тут же открывал глаза и громко принимался играть в возмущение: «Я же смотрю!» И я тоже играл, хотя сам толком не знал в кого. Скорей, в то, что я Саша.
Было очень забавно, что наша игра для родителей оказалась слишком серь-езным занятием. Папа и мама играли самозабвенно, игра полностью поглотила их, поймала, как хищный цветок, питающийся насекомыми, хватает залюбо-вавшуюся бабочку. Игра не доставляла папе и маме радости. Бедные! Они, заигравшись до слез, не могли уже остановиться и страдали только от того, что не могли вспомнить для чего они ее начали. Однажды, когда бабушке надоело с нами играть, она просто закрыла глаза и улыбалась родителям откуда-то с потолка. Несчастные папа и мама плакали навзрыд, причем совсем не пона-рошке. Но ведь любой ребенок знает, что нет смысла плакать по утерянным игрушкам, сломается одна – появится другая.
Постепенно мама и папа смогли убедить меня, что надо кушать – иначе ум-решь, дышать – иначе задохнешься, смотреть телевизор, читать газеты и книги, ходить в школу – иначе будешь необразован. «А как же эльфы и феи? — гром-ко недоумевал я, — Они не едят колбасы и котлет, не читают учебников и даже телевизора у них нет, но знают и умеют-то побольше нашего!» — «Не выдумы-вай!». После этого птичка обиделась и перестала прилетать на шкаф, а эльфы уже никогда не вылезали из-под кровати – мне же популярно объяснили, что никаких эльфов не существует! Незаметно для себя без поддержки друзей я стал верить папе и маме, тетям и дядям, все реже и реже вспоминал об Игроке — себе.

Как-то в конце августа мои двоюродные братья – Игорь и Вадик – рассказали мне о новой игре — школе.
— Школа – страшная каторга, что-то вроде концлагеря, — братья взахлеб макали языки в черную краску и, не жалея эпитетов, рисовали учителей-мучителей. — Учителя – изощренные садисты и живодеры. Ученики для них все равно, что подопытные кролики, с которых они хладнокровно сдирают кожу за невыполненное домашнее задание…
— Не хочу в школу! – размазывал я слезы по щекам.
       Однако первый школьный день меня поразил: кудрявое солнце во дворе, лопушистые банты девчонок, фонтаноподобные букеты с рост мальчиков, па-хучий ранец за плечами, коричневая доска с незнакомыми буквами «Добро пожаловать!», хлопающая крышкой парта и злостная соседка, показавшая мне язык, когда я спросил как ее зовут. Все первоклашки старательно играли в уче-ников и учителей, но у них еще не все получалось. И никаких уродов и мучите-лей детей!
Так наша семья пошла в первый класс. Мама теперь чуть ли не каждый день разыгрывала сцены бессилия перед бестолковостью и неаккуратностью ее му-чителя, папа краснел и сопел, растолковывал маме, сколько у Миши было яб-лок и почему их стало меньше. Я же никак не мог понять, кто все-таки посылает этих алгебраических путников из пункта А в пункт Б и кто наполняет бездонные бассейны из двух труб. Но видимо этот кто-то уже пометил красным крестиком в классном журнале тот день, когда я должен был встретить Джульетту.
Ее родители переехали из другого города и она пришла в наш класс. С Надькой я сидел за одной партой. Не стану утверждать, что мы тут же стали друзьями. Обходились стандартным набором фраз: «Какой урок? Что задано? Ты сделал матику? Да. Дай списать!» - и если не считать вариаций на темы этих фраз, ни о чем другом, в сущности не говорили. Мы лениво перебрасыва-лись словами, словно в бадминтон у подъезда, не огорчались, если попадали в аут, или пропускали передачу, или со всей силы посылали волан в воздух, и он куда-то падал, и отыскать его мы не могли. Подумаешь, важное дело! Тогда я не знал, что со временем чуть ли не каждое слово будет казаться мне важным.
Иногда какое-нибудь прикосновение руки, или дыхание, наклонившейся На-ди, проверяющей ошибки в моей тетрадке, пронзали сладостными мурашками все тело, а волосы на затылке блаженно приподнимались. И я замирал, боясь спугнуть это щемяще прекрасное состояние. Медлила и она. Но все же она убирала руку или, закончив, выпрямляла стан и все проходило так же, как и на-хлынуло.
И, наверное, совсем неуместно заметить здесь, что она вышла замуж за моего друга Игоря – нашего одноклассника. И что через 12 лет я вновь увидел ее в магазине, но не узнал в продавщице одноклассницу Надю и прошел мимо, пока мама не разъяснила мне, у кого я только что покупал хлеб. Помню свое волнение и сладкую тревогу, с которой я через полчаса возвращался в магазин, чтобы увидеть ее. Помню нашу скомканную встречу, которая как бабочка с од-ним крылом не могла воспарить к заоблачным воспоминаниям детства. Что-то заворочалось под ребрами, затрепыхалось, но не смогло вырваться на волю из человекоподобной игрушки по имени Саша, в которую я до скрежета в костях врос всем своим существом. Изнутри этой игрушки, я был не способен оценить безукоризненной игры Нади, а может, она играла в какую-то другую игру…
Чуда не произошло.