Будь судьбе благодарен за выси

"Небесный терпкий мёд". Валерий Клебанов.

БУДЬ СУДЬБЕ БЛАГОДАРЕН ЗА ВЫСИ

* * *
Не зря и в зной порой знобит нас;
как холоден между людьми
таможенный барьер снобизма
и зависти, и нелюбви!

Таимся по кротовым норам;
нас не роднят ни белый свет,
ни город, выросли в котором,
ни детство, где нас больше нет…



* * *
Простые пастухи и рыболовы
хранить в себе умели божество.
Куда же нынче делось Божье Слово
и скромные носители его?..

Бреду по одуванчикам и мятам;
дымком библейски веет от костра.
За что же ты меня ругаешь матом,
пастух с лицом апостола Петра?



* * *
Жмут годы; но наперекор им
желанье жить во мне растёт,
в суровый грунт вонзая корни,
как терпеливый тот народ,

что и в жестоком неуюте,
в степи холодной и нагой
умеет в чуме или в юрте
святой поддерживать огонь…



* * *
Тёплый угол жилья у печки
да настольного света клин…
Не уйти мне от истин вечных,
от себя и своей земли.

Ей, родимой, прощу немилость
и не стану «качать права», –
лишь бы жизнь моя тихо длилась
да потрескивали дрова…



* * *
Слово доброе нынче – роскошь.
Так пошлют, что слетишь с копыт.
Поколение отморозков
о душевности не скорбит.

И под носом у новой власти
сатанеющая орда
метит чёрною оспой свастик
православные города…



* * *
Припадаю душой к травинкам,
к уцелевшим в огне лесам.
Как они, я твоя кровинка,
край родной, и твоя слеза.

Пусть порой нестерпима ругань
и плевки, что летят в лицо, –
но на сердце сомкнулось туго
Золотое твоё Кольцо.



* * *
Тяжелы нашей жизни вериги,
а дорога трудна крутизной.
Но душа поселяется в книге,
словно птица в скворешне весной.

Пусть уже от тебя не зависит,
кто откроет её, а кто нет, –
будь судьбе благодарен за выси,
не доступные звону монет.



* * *
Снова что-то во мне иссякло.
Не зажгутся стихом уста.
И душа, как пастушья сакля,
незатейлива и пуста.

Очевидно, живу убого
и в хандру, как в долги, залез;
и не в силах поверить в Бога,
хоть и хочется позарез.



* * *
Ещё понять мы не успели,
насколько прочен жизни наст, –
а уж больничные постели
предуготованы для нас.

Ещё мы бьёмся в путах века,
то возмущаясь, то ворча, –
а жало уж висит над веной –
последней жалостью врача…



* * *
Асфальта рыбья чешуя,
над ним – вкраплений охра:
то – человечьего жилья
светящиеся окна.

Гроза в ливнёвки утекла,
стих утомлённый город.
В нём – человечьего тепла
неутолённый голод…



* * *
       Е. Т.
Забудутся ль маки киргизского детства –
пунцовый румянец любви и стыда?
Земля в разнотравье спешила одеться,
маня в свои лона овечьи стада…

Пахучий дымок кочевого уюта,
кружение коршуна, псов хрипота;
и неба огромная синяя юрта
над алою степью и снегом хребта…



* * *
Вырисовывая скулы,
подбородки и носы,
по вагону льётся скупо
солнце Средней Полосы.

Не до солнца людям этим.
Каждый лик суров и строг, –
будто мы не просто едем,
а угрюмо «тянем срок»…



* * *
Шрам на душе, как от ножа,
останется от жизни этой.
И будет бедная душа
скитаться вечно с тёмной метой.

И даже если ей потом
жить в звере, дереве иль птахе, –
ей не забыть ни этот дом,
ни этот век, ни эти страхи…



* * *
На ходу подмётки режет
племя новых, наглых бестий;
а вздыхать о жизни прежней –
дело бабушек в собесе.

Где их дочки да сыночки?
Чем платить за свет и газ?..
И морщинки в узелочки
скорбно собраны у глаз.



* * *
Обиды – углями в золе,
но клясть отчизну не годится, –
ведь сердцем, как больная птица,
ты припадал к родной земле.

И, как бы ни была пресна
жизнь, обручённая с бедою, –
удел твой – только тень креста,
что выпал Родине на долю.