Хоп!

Хоп! И праздник примчался,
и сапожник в петле закачался,
задевая носками штиблет
вороной пистолет,
что к виску подносил парикмахер,
льющий слёзы отчаянья в сахар-
ницу, полную мух.
А когда, после двух,
отобедав в дешёвой столовой,
я включусь в этот праздник и снова
до макушки тоскою упьюсь –
расшибусь,
пролетев этажей этак тридцать,
и увижу, как белые лица
зашевелят губами над тем,
что из тысячи тем
и конечного множества мыслей
сочинило стихов этак триста,
из которых грошовые все
(исключение, может быть, семь).
Но как только представлю,
задрожу и расслаблюсь,
и скажу себе: не по душе
праздник удали душной уже
сердцу праздному, мозгу больному.
По душе – позвонить управдому
с горькой жалобой на беспокойство,
на бесстишье и головобольство,
пустотемье и черезазарт,
на предательство карт,
словарей, обещаний и женщин,
и на то, чего было бы меньше,
если б не было больше, а также
на сапожника, что не однажды
порывался носками штиблет
уронить вороной пистолет,
что к виску подносил парикмахер,
льющий слёзы отчаянья в сахар-
ницу, полную сахарных слов…
Я на подвиг ещё не готов.