И утешься о нем по исходе души его. Былинка

А через три дня, 27 января, в день снятия блокады, мы хоронили маму. Простите, если повторюсь, но похороны запомнились мне еще и потому, что из-за празднования на Серафимовском мемориальном кладбище знаменательного события – с почетным караулом, речами, множеством приглашенных, возложением венков – гроб с блокадницей милиция отказалась пропустить за ворота. Кому что докажешь в праздничной суете? После долгих уговоров пришлось въезжать на кладбище с другой стороны.

Бывают дни: я ненавижу
Свою отчизну – мать свою.
Бывают дни: ее нет ближе,
Всем существом ее пою.

Все, все в ней противоречиво,
Двулико, двоедушно в ней,
И дева, верящая в диво
Надземное - всего земней.

Слом Иверской часовни. Китеж.
И ругань – мать, и ласка – мать…
А вы-то тщитесь, вы хотите
Ширококрайную объять!

Я – русский сам, и что я знаю?
Я падаю. Я в небо рвусь.
Я сам себя не понимаю,
А сам я – вылитая Русь!
Игорь Северянин

Мне кажется, это наша национальная черта: за всеобщей заботой о человеке на словах в упор не видеть этого самого человека на деле. Вдумайтесь: Господь сподобил маму быть похороненной именно в этот памятный для нее день, потому что жизнь в осажденном городе осталась главным событием ее долгой жизни. И теперь ее – уже в домовине – не пускают упокоиться в родной питерской земле.

27 января 1944 года
За залпом залп. Гремит салют.
Ракеты в воздухе горячем
Цветами пестрыми цветут.
А ленинградцы тихо плачут.

Ни успокаивать пока,
Ни утешать людей не надо.
Их радость слишком велика –
Гремит салют над Ленинградом!

Их радость велика, но боль
Заговорила и прорвалась:
На праздничный салют с тобой
Пол-Ленинграда не поднялось…

Рыдают люди, и поют,
И лиц заплаканных не прячут.
Сегодня в городе – салют!
Сегодня ленинрадцы плачут…
Юрий Воронов

Не стоит обольщаться русским радушием и отзывчивостью; кровь наша несет в себе гены безпамятства и жестокости.

А я вспоминаю эпизод, который мама рассказывала мне одними и теми же словами: «Сынок, меня должны были отправить на лесозаготовки, но я так бежала вверх по лестнице до врачебного кабинета, что врач, измерив давление и пульс, дала мне освобождение. И я выжила в блокаду». Признаюсь честно, не придавал я значению ее словам, да и слушал вполуха с детства знакомые рассказы. Но только сейчас до меня дошел истинный смысл такого незначительного происшествия: если бы мама умерла в блокаду, то и меня не было бы на этом свете, и кто-то другой, непохожий, писал бы сейчас воспоминания-былинки наподобие этих – о своей маме.

Как мудро устроил Господь жизнь, и как неповоротливо-медленно мы сращиваем воедино ее концы! Заставить человека помнить и чтить невозможно; только впустив в сердце чужую боль, слившись с ней воедино, ты породишь память. Теперь я знаю, чем жили, какими мыслями питались мои родители; видимо, и это запоздалое прозрение заложил в нас премудрый Господь – чтобы мучались дети и помнили давших им жизнь. Тогда и наши дети сохранят память о нас. Так белковое существование переходит в духовное состояние в род и род.

… Нет, не смог я уговорить неприступных стражей порядка пропустить гроб с телом блокадницы через главные ворота мемориального Серафимовского кладбища – «Не положено: День снятия блокады»…

Вернули вещи вместо мамы. Меня пронизывал озноб. Потом бомжи копали яму, столяр привычно ладил гроб. Могильщики привычны к смерти, а я похоронил здесь все. Зачем мне жить на этом свете, когда на свете нет ее? Молчит сырой могильный камень в тени кладбищенских акаций. Но почему на голос мамин я продолжаю откликаться? Ты не тоскуй, осталось мало. Ты там теперь меня встречай, где сквозь глазниц моих провалы взойдут полынь и иван-чай. Юрий Могутин.

«СМЕРТЬ! ГДЕ ТВОЕ ЖАЛО?» (1 Кор,15,55)
Коротка жизнь человеческая… Шестьдесят, семьдесят, редко восемьдесят лет – и пройден человеком путь на земле. «Дней лет наших – семьдесят лет, а при большей крепости – восемьдесят лет; и самая лучшая пора их – труд и болезнь, ибо проходят быстро, и мы летим». (Пс.89,10).

Я уповаю, уповаю,
Что не окончусь никогда.
Я только тихо убываю,
Как после паводка вода…
И что меня туда, где не был,
Реки уносит благодать,
Хотя все меньше, меньше неба
Я начинаю отражать.
И хоть ничуть, ничуть не грустно
Мне в лодке у прибрежных ив,
Но только меньше, меньше русло
И тише, тише мой разлив…
И все-таки я уповаю,
Что не окончусь никогда…
Я только тихо убываю,
Как после паводка вода.
Михаил Львов

Срок жизни среднестатистического жителя Земли – 48,5 лет, россиянина составляет 67,5 лет, но цифра напоминает среднюю температуру пациентов в больнице: умирают младенцами, юношами, невестами, в расцвете сил. Если взять школьный класс, то едва половина доживет до пенсии: болезни, войны, случайности, вредные привычки, самоубийства, природные катаклизмы, как мишени в тире, выбивают людей из земной колеи.

Неумолимая статистика утверждает: от старости умирает 10%, от несчастных случаев и войн – 20%, а 70% расстаются с жизнью от болезней. Походите по любому кладбищу – надгробия красноречивее слов…

Боже! Как кладбище помолодело,
Как раздобрел ненасытный погост!
Там, где раздольно пшеница гудела,
Ныне кресты поднялись во весь рост.

Тут молодые цветущие лица
С каждой могильной взирают плиты.
Прежде раздольно гудела пшеница.
Ныне гудят гробовые кресты.
Евгений Семичев

А память? Завтра случится 25 лет, как папа ушел. Сейчас ему было бы 92, немыслмое число для солдата, прошедшего сквозь две войны. Сверстников его давно нет, мы, дети, его хорошо помним, а внуки и их дети только по рассказам могут воссоздать образ предка. Получается, одно-два поколения еще помнят. Пройдет еще немного лет – и за могилкой ухаживать уже некому; возможно, поэтому по кладбищенским правилам через тридцать лет на этом месте можно опять хоронить. Видимо, это законно, ибо кладбища все больше под себя земли забирают; а земли-то под них отводят бросовые, болотистые, но все же…

Стершаяся книжка записная с алфавитом адресных листов. Вот листаю и почти не знаю: с кем, как прежде, встретиться готов? Кто из вас способен для ответа на мое сердечное – «Алло!».Большинство не просто скрылось где-то, а на веки вечные ушло. И глядишь, былое вспоминая, и немеешь, выводам не рад. Вот что значит книжка записная, вся в плену прощаний и утрат… Ой, развейся, возрастное иго, и вот так – чаруй по временам: вся Земля как адресная книга – Вечность… До востребования… Нам!.. Сергей Смирнов.

Когда навещаем с женой могилу тестя на Северном, я непременно подхожу к заброшенной могилке неподалеку – с крестом из арматуры и крохотной казенной табличкой с фамилией.

Шутливая рука похоронщика налепила на верх креста цементный шар из остатков; выглядит это издевательски.

Поставлен крест из ивы беднейшей из могил, а он, такой счастливый, взял и побег пустил. И радостные корни вцепились в чернозем, все шире и упорней в стремлении своем. И вскоре над могилой откуда ни возьмись листва заговорила о том, что всюду жизнь. И нет уже пропащей могилы той. Она крестом животворящим отмечена одна. Крестом с плакучей ивой, скорбящей красотой. Так неразлучно диво с великой простотой. Анатолий Брагин.

Иногда затепляю свечку, вырываю обнаглевшую траву, но к следующему приезду она все одно свое возьмет, покрывая могилу густым забвением. Никто, кроме меня, не бывает на странной могиле. Кем был усопший? За что удостоен безпамятства? – мучаюсь я, не находя ответа. – Бездомный старик, заплативший по счетам? Одинокий несчастливец? Самоубийца? – молчит табличка…

На русских кладбищах могилы не найдешь,
И ворон молчаливый не подскажет,
Пока по стольким предкам не пройдешь…
И всяк тебе костьми под ноги ляжет.

На русском кладбище забвения трава
Хватает руки-ноги, рвет до крови.
Безмолствует здесь долг, молчат права,
Незримы знаки родственной любови.

На русских кладбищах ни хода, ни рядов –
Хаос оград, годов неразбериха.
Как будто все колена всех родов
Смешало здесь неведомое лихо.
Геннадий Ступин

Нет, не познать человеку великую тайну жизни-смерти, даже собственную смерть не дано понять человеку. Редкие из нас вслед за апостолом Павлом способны вознестись духом и бросить презрительно: «Смерть! Где твое жало? ад! где твоя победа?» (1 Кор.15,55).
И с того самого мгновенья, когда человек узнает о смерти, он будет мучительно стараться понять величайшую тайну жизни, найти ответ еще здесь, на земле, попытаться приоткрыть дверь в иной мир. Но тайна остается тайной…

†«Смерть для людей, которые понимают ее, есть безсмертие, а для простецов, не понимающих ее, есть смерть. И этой смерти не следует бояться, а бояться надо погибели душевной, которая есть неведение Бога. Вот что ужасно для души». Прп.Антоний Великий.

Покуда есть охота, покамест есть друзья, давайте делать что-то: иначе жить нельзя. Ни смысла и ни лада, а дни как решето, - но что-то делать надо, хоть неизвестно что. Ведь срок летуч и краток, вся жизнь – в одной горсти, так надобно ж в порядок хоть душу привести. Давайте что-то делать, чтоб духу не пропасть, чтоб не глумилась челядь и не кичилась власть. Никто из нас не рыцарь, не праведник челом, но можно ли мириться с неправдою и злом? Пусть наша плоть недужна и безысходна тьма, но что-то делать нужно, чтоб не сойти с ума. Уже и то отрада у запертых ворот, что все, чего не надо, известно наперед. Борис Чичибабин.

«КТО ХОЧЕТ МЕЖДУ ВАМИ БЫТЬ БОЛЬШИМ, ДА БУДЕТ ВАМ СЛУГОЮ» (Мф.20,26)
Наслушавшись и насмотревшись передач о дедовщине в российской армии, когда новобранца не просто избивают, а зверски пытают пьяные «деды», после чего у него ампутируют ноги и половые органы, я решил сравнить свой армейский опыт конца 60-х с нынешним. Должен сказать, что я всегда стоял за службу в Вооруженных Силах: страна без защиты – лакомый кусок для негодяев государственного масштаба.

В ноябре 1967 года я попал в Свердловск, на Уктус, в «сержантскую школу» Уральского военного округа, в 40 армию зенитно-ракетных войск. Школа существует и поныне. 1500 мальчишек со всех концов нашей необъятной Родины на полгода стали курсантами в/ч 03430; нас разбили на батареи по 300 человек, а батареи – на взводы.

Командовал нами так называемый «постоянный состав» из сержантов и старшин срочной службы; взвод из 30 питерцев возглавлял косноязычный капитан. В такой обстановке, когда вокруг все «салаги», и речи не могло быть о какой-либо дедовщине. Правда, были другие, прикрытые Уставом «стойко переносить тяготы и лишения армейской службы», издевательства: о многокилометровой мойке полов, когда все твои усилия перечеркивает сапог старшины батареи, я уже писал в одной из книг. Но тот же старшина, вернувшись с попойки, утром приказывал дневальным убрать вещественные доказательства того, чем он при возлиянии закусывал; взвод по вечерам отводили в город на фабрику в столярный цех, где мы зарабатывали для постсостава деньги для развлечений. Справедливости ради добавлю, что после работы, перед возвращением в полк, сержант разрешал на свои деньги купить вина. То-то была радость!

Еще любил замкомвзвода поднять нас на уборку главного корпуса, и мы почти до подъема драили офицерские кабинеты. Еще у него были свои любимчики, коим он облегчал бремя службы; были во взводе и изгои – слабые, не могущие постоять за себя парни. Мелкие придирки и обидные наказания, которые очень тяжело на первых порах переживали любовно взращенные мамами мальчики в солдатской форме.

Как-то мне удалось попасть в санчасть на лечение, но на другой день я был выписан за то, что отказался застелить сержантскую постель. Но чтобы кого-то избили и изувечили! Это было немыслимо. Да, армия не любит выносить свои внутренние дела на публику. Мы даже в письмах домой старались не жаловаться, помятуя о том, что почту перлюстрируют цензоры; мы начали службу в центре Уральского округа, и порядка здесь, благодаря многочисленным проверяющим, конечно, было больше, чем в боевых частях. Тем более, что на территории школы находился крытый бассейн, куда частенько наведывалось начальство – отдохнуть под водочку от трудов праведных. Поэтому все свободное время мы посвящали очистке подъезда к спорткомплексу от снега.

Слышали, наверное, как солдаты перед приездом высокого начальства осенью красили зеленой краской пожелтевшую траву? Так вот, это не анекдот: показуха, имитация бурной деятельности, карьера любыми путями есть неотъемлимая часть той армии, которую я знал. Думаю, вряд ли что изменилось за прошедшие десятилетия. Слушай, а где же дедовщина? – спросите вы.

Приложение к Уставу
Азбукой быта армейского
Нам дедовщина была.
В пекле уклада житейского
Детство сгорело дотла.

Сдали иные экзамены
И, новобранцами став,
Веря наукам казарменным,
Зря мы зубрили Устав.
Андрей Петухов, СПб

Через полгода я попал в Халиловский 596 зенитно-ракетный полк на границе с Казахстаном, а оттуда прямяком на «точку» километров за сорок.

Рвем горизонтов цепь – степь открываем за степью… Вот ты какая, степь, голое великолепье! Ирина Снегова.

Представьте себе безкрайную майскую степь, одноэтажное здание казармы, четыре офицерских домика и обвалованные позиции для шести пусковых установок с зенитными ракетами. Даже «колючки», отгораживающей секретный объект от любопытства мира, не было; иногда пастухи прогоняли стадо коз прямо сквозь наши секреты. 28 солдат тоскливо несли здесь воинскую повинность, нет, виноват, почетную воинскую обязанность на фоне мелких степных тюльпанов, сурковых норок и огромной угольной горы-запаса на долгие зимние холода.

Так вот, я начал свою службу на новом месте, имея на погонах две лычки младшего сержанта. Они-то и спасли меня от «принятия присяги» - ударов солдатской пряжки по обнаженным ляжкам с такой силой, что на коже отпечатывалась пятиконечная звезда.

Два «деда»-таджика, койки которых находились рядом с моей, долго обсуждали, проводить ли эту процедуру на мне. И то правда: риск попасть под трибунал был велик. И «присяги» я избежал. Да, я тоже дослужился до «старика», и «салага» перед сном торжественно возглашал с тумбочки: «Товарищи старики! До дембеля осталось столько-то дней!» Был у меня и «денщик», готовивший мой парадный мундир, и часть содержимого чужих посылок добровольно отдавалась «старикам», и всякие подобные мелочи… Нас было семеро дембелей, однажды мы выпили весь завезенный в магазинчик тройной одеколон, и командир дивизиона, майор Захарчук, добрый пожилой дядечка, долго ходил перед благоухающим строем с большой бутылкой тройного и кричал, что в жизни не закажет больше одеколон на «точку»; да все кружки в столовой нестерпимо воняли, и их пришлось выкинуть. Так проходила моя «дедовщина». Было в полку несколько убийств и одно самоубийство, но причина крылась в гражданской жизни солдата.

Сержанский пост (в лесу, где батарея).
Холодный дождь. В пяти шагах – ни зги.
Еще вчера сменял на нем Андрея,
А нынче – на траве – его мозги…
Майор хрипит: «Стреляться из-за девки?!
Сопляк паршивый! Опозорил часть…»

Холодный ствол сжимаю, словно древко,
Смотрю на небо, чтобы не упасть.
Виктор Кудрявцев

Недавно офицер-десантник спросил мое мнение о дедовщине. Я честно ответил ему, что дедовщину искоренить невозможно: она заложена самой системой для облегчения управения солдатами; давая какую-то волю «старикам», с их помощью офицеры поддерживают дисциплину во вверенном подразделении. Даже в богатой американской армии существует дедовщина. Более того, она появляется там, где насильно собирают людей вместе, будь то тюрьма, армия, лагерь военнопленных, детский дом или обычная школа. К слову, «дедовщина» - неотъемлемая часть жизни птиц и животных, своя иерархия есть у насекомых.

Как с этим злом бороться? Честно скажу – не знаю, пусть об этом умные головы думают, вон их сколько в стране нашей… Пусть принимают мудрые законы. После случившегося хотят ввести в армию институт военной полиции, капелланов. Священники предпочтительнее. Поможет ли, Бог весть, лишь бы зарплату они получали из другого источника. Но знаю точно: служить в армии надо обязательно! Но без наркоманов, психически больных и уголовников! И солдатским матерям нечего делать в солдатской казарме: дайте своим сынам хотя бы год выстоять в непривычных условиях – жизнь потом легче прожить будет…

Я помню: на военном полустанке
Орал на новобранцев старшина.
Шли по дороге новенькие танки
Туда, где шла «холодная» война.

Мы встретились на танковой дороге.
Он проклинал казарменную жизнь.
Он плакал. Я сказал тогда: «Серега,
Не унывай, земляк. Давай держись!»

Тюремные законы дедовщины
Определяли наш армейский быт…
Я повторял: «Не хнычь, ведь мы – мужчины,
А мужику привычка плакать – стыд!»

И перед тем, как разойтись по ротам,
Мы говорили долго… А потом,
Измазанный слезами, пылью, потом,
Он улыбнулся мне разбитым ртом…
Андрей Петухов, СПб