Об антропофобии

(рассуждения Ванадия Тоттапальяма, энтомолога)



Зефиры улетели к горизонту,
Где у ландшафта минимум пространcтва –
Его крадут нещадно перспективы,
И где же ковылю произрастать?

Ландшафты источают биомассу,
Что радостью себя переполняет,
И мы горазды обругать Фортуну,
В навозну кучу наступив однажды.

Сидит себе художник, созерцая
Бесчисленнные дымки и рефлексы,
А за спиной его товарищ Михоношин
Речь произнесть готов – и произносит:

«Не виждь, художник, смутны горизонты –
То баловство и оптики обманы,
Ты лучше наложи мазок приличный
И разотри его как следует, тупица.

Ты к реализму не готов, пожалуй,
Поскольку в голове одни конструкцьи,
Но ты преодолей насущность мысли
И вырази искусство натурально.

Чревата мысль хроническим кокетством,
Бо разве можно осознать пространство
И всё, что в нём имеется, покуда
Сердечны мышцы напрягают пульс?

Покойнику, конечно, не до мысли,
Поскольку у покойника процессы
В упадке перманентном пребывают
И к равнодушию склоняют мысль его.

Но юноша очами поглощает
Пространства закоулки и изгибы
И все конфигурацьи и конструкцьи,
В чём, правда, пользы мало для мозгов.

Бо умственность ущербна у приматов,
Не то б они себя преобразили,
Оставив мир в покое и согласии,
Не думая о нуждах естества.

Вот ты, художник, явно ты не Врубель,
Но мысль твоя пускается в амбицьи,
Что не дают спокойствия всем членам
И жажды возбуждают и томят.

И я, конечно, склонен к альтруизму
И говорю вам в ухо назидание –
Авось, его воспримите, как должно,
И разместите разум в черепушке».

На что художник сирый отвечает:
«Вот вы, товарищ, языком движения
Тут совершали, как рукоприкладство,
И мне весьма сомнителен ваш пафос.

Да, разумеется, у мысли есть лимиты,
Бо оболочки мозга твердоваты
И давят на чувствительны структуры,
Что лично у меня рождает жалость.

Энергия рассудка велика,
Когда учёный взором всё окинул
И углядел структурность вещества
И смысл взаимодействий распознал.

И как же нам, нелепым индивидам,
Рассудок проявить в процессе жизни?
Вот, например, потратил ты червонец –
Вот, собственно, и весь энтузиазм.

Любой примат сочувствия достоин,
Тем более, что разумом незрел он,
Но разве это повод надсмехаться
И искажать всю истину при этом?

Вы лучше бы, товарищ, к горизонту
Свой организм приблизили, покуда
Я вас, товарищ, не размазал с вашим,
Ну в общем, с вашим всяким естеством».

Товарищ Михоношин грусть почуял
И отвечать не стал на это хамство.
«Какие люди! – думал он в печали, -
Как нигилизм задел сердца людей!

Вот он сидит, себя не понимая,
И взором сверлит дырочки в пространстве
Или в мозгу твоём, что очень неприятно,
И он, конечно, страшен, как циклоп.

Сподобился бы лучше ты, художник,
Поникнуть в альтруизма светлы дали,
Где индивиду счастие Фортуна
Сготовила и даром отдала».

Так рассудив, товарищ Михоношин
Достал из пиджака бутыль портвейна,
Увидев то, художник возбудился
И тотчас потребил напиток он.

Вот он лежит в избытке опьянения,
Колосья же вокруг его ярятся,
А дымки уж в туманы обратились.
Товарищ ж Михоношин удалился.

Он шёл, как полагается мужчине,
Упорным шагом изнуряя почву,
Незыблемость земли ведь проверял он –
Земля хранила полное спокойствье.

Вот так и мы, стабильность проявляя,
Должны в глаза Ван Гогу посмотреть –
Пусть знает, что неистовство природы
Всемерно укрепляет наши мышцы.

Кого унизит червь в навозной жиже -
Не брокера ль, что капиталом бредит?
Иль, может быть, учёного, кто знает
Все мрачны тайны и грехи натуры?

Он, червь, наивность нам свою являет,
Бо, ликом пресмыкаясь, он не знает,
Что вот сапог над ним навис брутальный
И жить ему осталось две секунды.

И мы должны сказать – Ногодержатель!
Подальше б ты держал свои ножищи
От хрупкой сущности того, кто пресмыкаясь,
Нам благородство и укор предъявит.

А то ведь цезарь цезарю пеняет
И обзывает цезаря скотиной,
А где же пиетет, перед натурой,
Что человеком прежде всё ж была?

Наполним же стаканы до отказа
Каким-нибудь гнуснейшим из напитков,
И пусть желудок сам рассудит, если
Ему такая пища по нутру.