Инженер туш продолжение, ч. 2

Гореотумас сидел в лабораторской столовой и попивал свой утренний горячий шоколад с тёплыми булочками, приготовленными толстой и румянощёкой поварихой тётей Тасей. Рядом сидели приват-доцент Штудирович и младшие научные сотрудники Краснодеревский, Таращина и Олухов.
— Так что, господа, через неделю будет доставлено всё необходимое, и мы приступим к начальной стадии экспериментов. Штудирович, подайте-ка мне сливового варенья!

Штудирович судорожно дёрнулся, как будто вырванный из забытья, и неосторожным движением опрокинул розетку с вареньем на халат Таращиной. Та взвизгнула, хотела было огрызнуться, но передумала.

— Вопросы? — неохотно спросил профессор. Все насупившись молчали. Лишь Олухов по-ученически вздёрнул свою покрытую рыжим пушком руку:

— Господин профессор, что делать с павианодонтом из третьего бокса? Его лихорадит, он отказывается принимать пищу и сломал клешню, пытаясь перекусить прутья решётки.

— Ах, дался же вам этот павианодонт! — досадливо откликнулся Гореотумас. —Усыпите его, чёрт подери! Долго мы будем с ним возиться? Заодно и бокс освободится. Там, кстати, мы и будем держать гномоидов. Кстати, предлагаю назвать новый вид «гномо сапиенс». Как вам, господа?

— Бесподобно! — воскликнула с фальшивым восторгом Таращина, безуспешно пытавшаяся стряхнуть варенье с халата салфеткой, да только размазавшая его. — Профессор, вы как всегда гениальны!

— Ладно, что уж там. — пробурчал польщённый Гореотумас. Он не чурался лести. — За работу, господа! Штудирович, приготовьте препараты.

Неделя пролетела незаметно за повседневными делами. В назначенный срок была доставлена техника. В качестве материала был прислан отставной лилипут Акинфий Великанов из разорившегося цирка братьев Алкашных. С обрюзгшим лицом и явно алкоголическим носом, этот бывший гимнаст 53 лет недовольно осматривался на новом месте.

— Как тут у вас с кормёжкой и вообще? — хмуро спросил он у профессора, вышедшего принимать груз.
— С питанием у нас всё в порядке, милейший! — ответил несколько разочарованный Гореотумас. — А что экземпляра получше не могли привезти? — обратился он к старлею Стибрикову, сопровождавшему груз в полёте.
— Никак нет, господин профессор. Какой был, такой и доставили! — отрапортовал молодой и гладкий Стибриков.
— Позвольте, что значит «экземпляр»? — обиженно вопросил Великанов, но на него никто не обратил внимания.
— Осмелюсь доложить, господин профессор, субчик этот охоч за воротник закладывать. А в остальном — прямо огурчик! Вы на мышцы его посмотрите — сущий атлет. — принялся расхваливать доставленный груз лейтенант, как работорговец на невольничьем рынке.
— Мда. — недовольно промычал Гореотумас. — Ладно, Степаныч, проводи «кролика» в его бокс.
— В третий, што ль?
— В третий, в третий! Да, накорми его!

Грузный Степаныч повёл миниатюрного Великанова в его новое жилище.
— Послушайте, милейший, как у вас тут насчёт этого? — заискивающе спросил Великанов Степаныча.
— Чего этого? Натрескаться хочешь, што ль? С этим у нас строго! Никак нельзя — режимный объект. — сурово ответил Степаныч, искоса поглядывая на профессора, от которого они успели удалиться шагов на двадцать. Ещё через тридцать шагов, когда профессор скрылся из вида, голос Степаныча заметно потеплел, — Но мы не звери. Заходи вечерком ко мне. Комната 17, на втором этаже, за пищеблоком. Сообразим.

Наутро Штудирович, отправившийся искать Великанова в третий бокс, никого там не обнаружил. «Сбежал гад!» — была его первая мысль. Он поспешил было к профессору, уже ожидая взбучки от быстрого в гневе Гореотумаса, но проходя мимо комнаты Степаныча, остановился. Дверь была распахнута настежь, из комнаты доносился ни с чем неперепутываемый запах перегара. Зажав себе нос платочком, Штудирович шагнул через порог. Первое что он увидел, был стол, заставленный консервными банками, тарелками с солёными огурцами и рыжиками. Под столом неровным строем возвышались опорожнённые бутылки из-под водки, пива и портвейна. Рядом покоились тела Степаныча, Великанова и дворника Грязникова. Великанов сжимал своими крошечными ручонками гранёный стакан, приставив его себе ко рту. Степаныч держал в левой руке вилку с нанизанным на неё и частично обкусанным огурцом. Откуда-то из глубин его необъятного организма раздавался мощный рык, в просторечьи именуемый храпом. Грязников тихо посапывал, забросив ногу на стул.

— Степаныч, собака! Да, как ты смел! Я тебя, имбецила, отправлю на корм стрекомышам! — орал, покрасневший как маков цвет, Гореотумас. — А вы, Штудирович, куда смотрели! В общем, так: подопытного из бокса никуда не выпускать! На алкоголь строжайший запрет! Поить только водой! Нам нужен чистый экземпляр! В лабораторию водить под присмотром Краснодеревского. Он единственный из всех вас достойный доверия тип. Всё ясно?!

— Да, господин профессор! — еле слышно проговорил Штудирович.
— Вестимо дело. — выдыхнул стоявший на подогнутых ногах как самец орангутанга и раскачивающийся из стороны в сторону, пытаясь удержать равновесие, Степаныч.

Для Великанова настали чёрные денёчки. Первое время, как наркоман во время ломки, он бился кулаками в запертую дверь своего бокса и вопил, пытаясь нажать на жалость своих мучителей: «Супостаты! Дайте опохмелиться! Ну, хоть рюмочку! Трубы пылают!» Через некоторое время, осознав бесполезность этой тактики, он решил объявить голодовку. Проголодав несколько часов, он сдался. Уж слишком сильны были муки голода. Ещё через несколько дней он, казалось, смирился и проводил всё время тихо, забившись в уголок. Днём его водили в лабораторию на анализы. Он вёл себя смиренно. Лишь в глазах его временами вспыхивали озорные как у хорька огоньки.