Сказка про Кузьку и его мать

Во времена далекие весьма
Жил был пастух по имени Кузьма.
И тот Кузьма в селении своем
Известен был поганым языком.
Так люди, чтоб не слушать матерщину,
Отправили его пасти скотину,
Уж больно стало им надоедать,
Как Кузька поминает слово «мать».
Там Кузька себе срезал хворостину,
И матюгался только на скотину


А в тех краях, за полем, на опушке,
Почти в лесу, в малюсенькой избушке,
Жил нелюдимый и суровый дед,
Которого прозвали Дымоед.
Ведь было для сельчан большим секретом
Чем дед кормился,
       но зимой и летом,
И днем, и ночью каждый видеть мог,
Как из его трубы идет дымок.
 –  Ну чем он кормится, не духом же святым?! –
Вот и решили: деда кормит дым,
C того и повелось, с давнишних лет,
Считать, что этот старец дымоед.
В народе дед считался колдуном,
Он был со всеми травами знаком,
Все говорили, что его настой
Мог исцелить от хворости любой.
Дед Дымоед сельчанам помогал
И денег за лечение не брал,
Но взор его всегда был так суров,
Что далеко не всякий был готов,
Идти к нему в избушку за советом,
Но люди шли, боясь его при этом.
Вот так и Кузька, хоть радел о стаде,
Не приближался к дедовой ограде,
Хотя и шла среди сельчан молва,
Что там особо сочная трава.
Но как - то раз случилась с ним беда,
И к деду привела его нужда

Однажды он, набегавшись с кнутом,
Сморился в сон недолгий под кустом
И, пробудившись от беспечных снов,
Недосчитался в стаде двух коров.
Уж где не бегал, где он не ходил!?
Да толку то?
                От них и след простыл!
– Ах, мать твою, как мне не повезло! –
Подумал он: – Как я вернусь в село?

И, признавая за собой вину,
Помчался за советом к колдуну.


Сменяя бег на быструю ходьбу,
Ввалился Кузька в дедову избу.
И заорал с порога:
       – Слушай, дед!
У нас беда, мне нужен твой совет.
Все говорят ты в ворожбе мастак,
Скажи мне, где коровы, коли так? –
На пастуха Кузьму взглянувши строго,
Ответил дед:
       – Ты б поздоровался с порога!
Кричишь как недорезанный петух,
Я, хоть и стар, но все еще не глух.
Что до коров, то ты б поменьше спал,
Тогда бы волк их в роще не задрал. –
Тут бедный Кузька начал так орать,
Отборным матом – слов не разобрать…
Так разошелся что и не унять,
Все мать, да мать,
                да снова в перемать…
Старик нахмурился, услышав эти речи:
– Ты б поучился говорить по-человечьи! –
Но Кузьку было, словом не унять,
Не слушая, ругнулся он опять…
От этой ругани у Дымоеда очи
Темнее стали самой темной ночи,
А над избой сгустились грозно тучи:
– Ты человечьей речи не обучен,
Так впредь, чтоб людям не было урона,
Ты, Кузька, будешь каркать как ворона! –
Сказал он, будто стеганул кнутом,
Тут по опушке прокатился гром.
На Кузьку, вдруг, напал от страха жар,
Он стал кричать, но получалось «кар-р-р»,
Крича, как стая растревоженных ворон,
Забыв себя, в село помчался он.

Так, каркая, вбежал Кузьма в село,
Там на него ещё сильней нашло...
Соседка в страхе уронила самовар,
Услышав вместо мата кузькин «кар-р-р».
Вначале карканье казалось всем потехой,
Но вскоре людям стало не до смеха,
Когда кузнец, вдруг, вспомнил про коров…
Что им пастух мог объяснить без слов?
Тут дело, а не «тары растабары»,
А у того в ответ одни лишь «кары».
Обеспокоилась без новостей толпа,
И кто-то крикнул:
       – Надо звать попа.
Здесь без нечистого видать не обошлось! –
И тут вокруг такое началось…!
Пока галдели люди, с ближних крон
В их крики вплелся шумный гвалт ворон,
Ведь с той поры, как Кузька стал заклятым,
Он начал крыть вовсю вороньим матом.
Людскому слуху не было урона,
Но Кузьку стали понимать вороны.
С березы каркнул ворон зоб надув:
– Ты, парень, придержал бы клюв!
Вокруг ведь стая малых воронят,
А ты при них употребляешь мат. –
Но Кузьку было словом не унять,
Он плохо помянул «воронью мать»,
А вслед за тем и все «воронье племя»,
Тут ворон взял, да клюнул его в темя.
От боли Кузька дернул головой
И громко каркнул по вороньи «ой»!
Был беспощаден ворона удар,
И это был последний Кузькин «кар».
Раздалась замолчавшая толпа,
Чтоб к телу Кузьки пропустить попа.
Так кончился бесславно Кузькин век.
Отматерился глупый человек!

Ну, что еще тут можно рассказать?
Да, плакала по Кузьке его мать!