Роман в стихах

«...Всю бы искренность сменял на любви мельчайший лучик...» Алексей Цветков

1
Поэту – только бы начать
писать и мучиться однажды,
а сочинять умеет каждый:
начнёшь, и дальше – как напасть.
Но всем подсматривать охота
(так формируется мораль!)
за жизнью разных дон-кихотов,
попавших в руки хищных краль,
за приключеньем дон-жуана, –
где будет всё наоборот:
роман закончится обманом,
потом опасный поворот...
но, слава богу, не итог.
С рожденья действуя на нервы,
итог для всех на свете скверный.
Другое дело стройность строк
ритмических – бальзам  словесный,
отдохновенье в день воскресный.


2
На свете не прожить без лжи,
но мне лукавить нет причины
(хоть это признак дурачины,
зато приятно для души).
Ей-богу, искренность дороже
и очень свойственна  душе –
под фибровой прозрачной кожей
душа витает в неглиже.
Но как коснуться, не увидев?
Почувствовав, не обладать?
Кто, бестелесной, даст любви ей,
и как познать с ней благодать?
Какою радостью согреть?
Когда безудержные страсти
терзают тело, рвут на части,
сжигают, словно на костре,
душа в нас тайно говорит,
являя скрытый колорит.


3
А если о душе писать,
то дух недремлющий – в помине
(особенно присущ мужчине,
у них особенная стать).
Они исходят из симпатий
и тут же начинают лгать:
твердить и кстати, и некстати,
что в женских душах благодать.
А растревожь неосторожно,
не приютив, и отпусти,
так воля для души – безбожней,
чем все страданья взаперти.
О том, Читатель, мой рассказ
однажды осенью, в начале,
когда в природе дух печали,
когда за нею – глаз да глаз,
чтоб в точности живописать,
как на холсте, пером в тетрадь.


4
Когда военные стоят
по стойке «смирно» на ученьях,
то глазу ближе впечатленье,
что войны – праздничный парад.
Мундиры, сапоги, фуражки,
По званью отдаётся честь...
(представить только – уж мурашки,
и что-то пошлое в том есть).
А если вы в полку служили
и приглашали в дом гостей,
то с кем-нибудь и подружились, –
в глуши с друзьями веселей.
Друзей мы ищем, будто клад,
с друзьями можно поделиться
не только горем и водицей,
как кажется на первый взгляд.
Когда нет доброго – нет злого,
поверьте автору на слово.

5
Когда супругам двадцать пять   
они наивно бесшабашны,
но есть в глуши свой рай шалашный
и чем в раю себя занять.
Сорвав с насиженного места,
Татьяну ( юную жену)
привёз Гордеев не в Мацесту,
а в часть пехотную одну.
Играли в шахматы до ночи,
когда случалось быть вдвоём, –
он поддавался, между прочим,
обычно жертвуя ферзём.
Выигрывал, конечно, он.
Обидевшись, она сбегала,
а он – за ней, и всё сначала...
С игрою этой ты знаком,   
Читатель, почитатель муз,
сторонник крепких брачных уз.

6
Похоже это на любовь
(как знать?), а может – на потеху:
волной на берег грянет, эхом
аукнется в земле прибой.
То льнёт он к ней, то отступает,
то – на дыбы встаёт чумной
и бьёт о землю, в недрах тает,
но не находит в ней покой.
Где жизнь бурлит, там нет покоя
и страсти порождают боль:
тревожат даже дно морское
не то, что - вечную юдоль.
Похожим был и наш герой.
Уж так случилось, что в семействе
Гордеевых был дух армейский,
а по-простому – домострой:
Гордеев так семейством правил,
что лучше самых честных привил.

 7
Семья Савельевых была
 со всех сторон приятной парой:
 шутили, пели под гитару.
 Савельев в шутку, не со зла,
 высмеивал с серьёзным видом
 начальников каких-то служб:
 тот - груб, тот - глуп, тот - деловито
 жаргонной речью режет слух.
 Престиж потерян офицерства.
 Птенцам дворянского гнезда
 манеры прививались с детства,
 а честь - с рожденья - навсегда.
 Но нет уж больше тех побед,
 что славу русскую венчали,
 и офицеры обмельчали,
 да что там - всё сошло на нет,
погонами возводят в князи
 из грязи родственные связи.


8
Когда  мужьям – на службу в полк,
то сходятся от скуки жёны,
мужского общества лишённы,
они в беседах ищут толк.
Любовь (Савельева супруга) –
такой не сыщешь днём с огнём
подруги искренней для друга,
и преданной ему во всём.
Татьяна с Любой день-деньской
беседуют о том, об этом:
то делятся своей тоской,
а то – каким-нибудь секретом.
Порою зло играет в шарм:
загадочной улыбки томность
похожа вдруг на непристойность,
доверившись чужим ушам.
Лишь автор – любящий отец
для добрых и для злых сердец.


9
Порою хочется излить
избыток чувств кому-то в душу, --
так счастье просится наружу,
ведь счастье можно разделить.
Савельев был с женою дружен,
влюблён был по уши, верней.
Спешил со службы прямо к ней,
как будто дома срочно нужен.
И сколько лет уж, господа,
но мы о том сейчас – ни слова,
не потому что дорогого
нам стоит лишних пол-листа,
а потому, что день погожий,
и тёплый ветерок полей
милей, духмяней, веселей,
и нас нисколько не тревожат
дела давно минувших дней, –
есть в юности дела важней.


10
Бывают в жизни чудеса,
но каждой осенью, в начале,
о чём бы листья ни шуршали,
аукнется на небесах.
Погожим утром, в воскресенье
друзья решили всей гурьбой
в лесной тиши, в тиши осенней
пикник устроить меж собой.
Мужчины – за топор ретиво...
Рубили так, что «будь здоров»,
как водится у нас, кутили
и наломали много дров.
Свободу празднуя в году
раз пять, не боле, от муштровки,
гуляли в мирной обстановке,
расслабились и на ходу
затеяли отдельный спор,
а дамы – женский разговор:


11
«Жаль, время не остановить:
пройдут года, придёт усталость.
и сколько нам ещё осталось?..
Мне хочется ешё любви!» –
сказала Люба и смутилась, -
так слово, сказанное вслух,
порой захватывает дух.
«Скажи, Татьяна, мне на милость –
ты полюбить бы вновь смогла?
Мечтаешь ли ночами тайно
о пассии, о страсти, Таня,
пока красива, молода?
Татьяна, муж мой всем хорош,
Савельеву останусь верной,
ведь я люблю его безмерно,
но тела не коснётся ложь.
С женой и муж любезней, кстати,
коль у жены есть воздыхатель»


12
Нам мало времени дано,
мы прозябаем понапрасну,
всё перемен желаем страстно, –
порой прельщает, что грешно.
О чём, скажите, Лес мечтает,
прощаясь осенью с листвой
нарядной, пышной, золотой,
слетающей с деревьев стаей?
О днях, часах ушедших, лучших?
О трепетаньях по весне
при юной, чувственной листве,
с которой были неразлучны?
О мягкой шубе снеговой,
подаренной зимой колючей?
А может быть, Звезде падучей
качает буйной головой?
Неймётся, грезится и нам,
подверженным земным страстям.


13
«Ах, Люба, что ты говоришь?
Ты просто шутишь, или спьяну
болтаешь,» – молвила Татьяна, –
«ведь городок наш – не Париж,
тут каждый, будто на ладони.
И охнуть не успеешь, как
посеешь злую смуту в доме
и станешь притчей в языках.
Ах, Люба, что за шутки, право,
не понимаю, хоть убей,
к чему тебе дурная слава?
Зачем вредить самой себе,
лелеять в нежном сердце вздор
и поэтические грёзы?
Сюжет житейский – это проза:
не диалог, а разговор
о нуждах быта, о карьере
и о деньгах по большей мере...»


14
Костёр потрескивал, огонь
погас, потом опять воскреснул,
а Люба затянула песню.
И автор вспомнил, как гармонь
когда-то жалобно звучала
и этот простенький  мотив,
и в юности любви начало, -
ах, как он был нетерпелив...
Уходит век, а страсти те же,
иные муки и любовь,
но так же слово душу тешит
и музыка смягчает боль:
ах, «то не ветер ветку клонит
и не дубравушка шумит,
то бедное сердечко стонет,
несчастная душа болит» –
Хоть рифмы и не высший класс,
а слёзы катятся из глаз.


15
За пением оставив жён,
вернёмся к нашим офицерам –
одним прыжком: таким манером
мы интерес твой сбережём,
долготерпимый мой Читатель.
В лесу и автор не дурак
бродить часами праздно, кстати,
но след ли прыгать натощак?
Присаживайся, выпьем чаю,
закусим, а потом айда!
Науки юношей питают,
искусства, друг мой, – не всегда.
Наш брат, по большей части, беден,
ботинок давит на мозоль,
сам автор критиком изъеден,
и в печени хмельная боль.
Читатель завсегда умнее...
Вернёмся в лес, а то темнеет!


16
– Бардак сплошной и показуха!
Скажите, старший лейтенант
Гордеев, ну какая муха
кусает нас, какой мутант
из офицеров превращает
в придурков всех нас наповал,
когда с проверкой приезжает,
чтоб поразвлечься, генерал?
За ночь, как будто по тревоге,
в газонах выросла трава,
асфальт положен на дороге,
кабан забит для торжества.
И в дом охотника к обедне
заедет новый персонал,
сам замполит его намедни
боеготовность проверял.
Скорей на пенсию б, Гордеев,
служить бы рад, но не лакеем!


17
– Так точно, капитан Савельев,
начальство приезжает, ждут-с,
зато блестит всё и уют.
Хотя полковник и с похмелья,
но что касается карьеры,
то разобьётся в пух и прах,
изменит и жене и вере, –
не гордый он, и на горбах
других благополучье строит.
Ведь он начальник – ты дурак
и ходишь с дураками строем,
но на гражданке тоже так.
Давай-ка, лучше уж, о бабах!
Что замполит за персонал
военнослужащих набрал
для генерала из генштаба?
Блондинка? Хороша ль собой?
А вдруг война и завтра в бой?


18
– Готовь, Гордеев, пулемёт!
Пойдём, уж заждались нас жёны,
как говорится, бережёных
и бог на свете бережёт.
– По коням, капитан Савельев,
прорвёмся в прочный женский тыл!
Тебе-то что не до веселья?
Неужто к женщинам остыл?
...Вопрос повис, и нет признанья.
Гордеев же решил, что всяк
(и лучший друг, и тайный враг) –
предмет для разочарованья.
Стемнело, всем пора домой:
друзьям – на службу спозаранку,
и каждому своё, по рангу
и предписанью... Боже мой,
лишь страсти в этой круговерти
имеют смысл до самой смерти.


19
Наутро полк своё лицо
показывал и в фас и в профиль,
и был боеготовен – впрочем,
он мог служить бы образцом
для идеального семейства,
где всем положены пайки
за вредный дух, за дух армейский
до самой гробовой доски...
Но что нам до того, Читатель?
в любой системе есть свой срам,
ведь то, что сочинил создатель,
не перечитывал он сам,
и, пикнуть супротив не смея,
по-русски только вспомнишь мать,
чтоб выразиться – не сказать,
тут красное словцо точнее.
Но лишь изящная словесность
приносит автору известность.


20
К концу недели генерал
собрался наконец в дорогу,
был пьян и весел, слава богу,
и сходу рапорт подписал.
Отличный повод для веселья,
разброда полного в полку,
для передышки, для безделья –
и прибыль винному ларьку.
Один Савельев хмурый ходит,
ругает всех наперечёт
солдат своих в стрелковом взводе,
им спуску, бедным, не даёт.
Что нами движет? Что сильней –
Тщеславие? Гордыня? Совесть?
Кто пишет жизненную повесть?
О всемогущий Гименей!
Ты автор лучших наших строк,
но ты не гений – только бог...


21
Бегут в заботах наши дни,
не замечая расстояний,
и не минуя расставаний
с уставшими в пути людьми.
Зима по собственному нраву
безжалостно гнала пичуг,
и новою метлой по праву
мела по-новому вокруг.
Пускай повсюду запустенье,
но красота – белым бело –
снежок по зимнему хотенью
деревьям впору намело.
И снег искрится, снег лучится,
пушистым выстелен ковром,
что так и тянет прямиком,
как в детстве, навзничь повалиться,
забыв о всех земных печалях
в безбрежных белоснежных далях...


22
С тех пор как начался рассказ,
повествование, заметим,
нуждается, как лошадь, в плети.
Так вот – с друзьями вышел сглаз.
Савельев стал всех сторониться,
Гордеевым стал привирать:
то разболелась поясница,
то приезжает в гости мать,
то вдруг плохое настроенье,
когда друзья к себе зовут,
лишь на Татьянин день рожденья
защитный сломлен был редут.
Приказ Гордеев дал: «Эй, ухнем!»
Хоть зал для уханья был мал,
но кто хотел, тот танцевал,
лишь именинница на кухне,
чтоб на тарелках – в лучшем виде –
хоть в тесноте, да не в обиде.


23
Колдует Таня над жарким.
Пока там гости точат лясы,
пускаются по кругу в плясы,
мы с ней на кухне посидим.
Савельев подошёл к Татьяне,
стоит ни мёртвый ни живой...
но что он дальше делать станет?
Целует руки!.. Боже мой,
потерян вдруг им был при встрече
(бессмысленны слова подчас!)
бесценный божий дар – дар речи...
Отложим лучше наш рассказ...
Что в бедных душах происходит,
когда внутри бушует страсть,
когда что сгинуть, что украсть
любовь, – всё гибельно для плоти?
Не лучше ли страдать тайком,
чем стать предателем, врагом?


24
Всё началось ещё весной,
тогда, при самой первой встрече:
Гордеев прибыл в полк под вечер
со станции пешком с женой.
Савельевы их приютили
и за знакомство по сто грамм,
как водится у нас, распили, –
подействовало, как бальзам
и всех заметно оживило.
Гордеев распаляться стал:
мол, беспредел настал... мол, виллы
и заграничный капитал...
Савельев понял, что Татьяне
Гордеев, в общем, не чета –
хоть не похож и на мужлана,
но проступает простота.
Она была другой породы,
из барышень уездных вроде.


25
Савельев злился на себя,
За то, что не владел собою,
За то, что и жену любя,
к чужой жене горел любовью.
Он знал, что время раны лечит
и, телом преданный жене,
душой, однако, был далече –
с другой, с Татьяной, как во сне...
Он вожделел её, и ночью
их встречу видел тет-а-тет,
(тут место – только многоточью, -
свидетелям там места нет)...
Но только руки простирал он
к Татьяне в грёзах, в темноте –
как сновиденье растворялось
в ночной гнетущей пустоте.
Проснувшись, он лежал в постели,
как в отрочестве, с дрожью в теле.


26
А в жизни стоит сделать шаг
один-единственный неверный –
и путь сей скорбный станет скверным,
не стоящим и полгроша.
Порядочность всегда не в моде,
и благородство не всегда
само собой у всех в породе,
и чести мало, господа.
Лишь изредка нас посещая
с вопросом «Быть или не быть?»,
порядочность, отягощая,
порядком сдерживает прыть.
«Однак, влюбиться может каждый,
но дон-кихотство – сущий бред,
ты ждёшь взаимности в ответ,
чтоб пользовать источник жажды,» –
так думал о себе Савельев,
пред Танею благоговея.


27
Татьяна вовсе не была
красавицей, как Люба, броской
и дульсинеею тобосской
лишь для идальго быть могла.
Савельев сам решил, что тайно
рождённая любовь пройдёт,
умрёт когда-нибудь случайно, –
всему на свете свой черёд...
Пускай останется Татьяна
такой, как и была, святой
и героиней без романа,
недосягаемой мечтой...
...Савельев не хотел плохого,
им овладели страсть и страх –
он с дня рожденья второпях
исчез, не проронив ни слова.
Татьяна возвратилась в зал,
Гордеев с Любой танцевал.


28
Зима листала календарь,
прошли и зимние ученья,
пришли по службе повышенья, –
всё честь по чести, словно встарь.
Татьяна стала лишь иной,
её живительные силы
проснулись, будто бы весной,
хоть их об этом не просили.
Гордеев удивляться начал:
она витала в облаках,
где даже деньги мало значат,
но если дело не в деньгах,
откуда эта перемена?
Сидела за фортепиано
не прежняя его Татьяна.
Звучала музыка Шопена,
потом она молчала и
читала, кажется, стихи.


29
А ночью сон Татьяну ждёт:
ей розу дарит к дню рожденья
Савельев, только в сновиденьях
он дон-жуан – не дон-кихот.
Воинственны шипы на розе,
в них праздник бархатных оков.
На стебельке в изящной позе
полуоткрытых лепестков –
призыв сильнее всех запретов,
объятий лепестковых сонм –
зов сладострастия для света,
ласкающего весь бутон...
И не прогнать ей этот сон,
как душу не отнять от тела:
душа как будто бы запела
впервые с телом в унисон –
Причиною тому -- Савельев...
(Коль не тоска и не безделье)
 

30
Читатель, злом не поминай
безделие и труд напрасный
любить безумно, нежно, страстно,
отнюдь не попадая в рай.
Взглянул бы кто на нас из далей,
так принял бы за муравьёв,
но только вряд ли мы бы стали
кишмя кишеть тут без грехов.
На грех до умопомраченья
любить имея аппетит,
готов и автор сочиненья –
конечно, если подфартит!
Назло подагре и артрозу
и дряблой коже и парше,
пошли господь нам, грешным, грёзы
и вожделение душе,
и если можно – не на зло –
чтоб человеку повезло!



31
Меж тем уже пора зиме
смириться с прихотью капелей.
Весна! Весна на самом деле!
И год промчался в кутерьме,
обыденной в глуши, у леса.
Весною пробудился Лес,
и, отыскав звезду, повеса
к ней потянулся до небес.
Бурлят земные в жилах соки,
питая юную листву,
стоит он, стройный и высокий,
вновь покорённый волшебству.
Когда спускается к нам ночь,
в небесные глядит он своды
и среди звёзд её находит,
не в силах чувства превозмочь,
но вспомнит о Луне, что ближе,
и снова – нем и неподвижен.

32
Читатель! Вот и весь рассказ –
Разъехались друзья, и ныне
Гордеев служит Украине,
Савельев послан на Кавказ.
С женой Савельев очень дружен,
и родилась у них там дочь.
Живут, как говорят, не тужат.
Гордеев был бы так не прочь,
но дальше он давать не в силах
приют чудачествам жены.
Нет близости – любовь остыла,
и вот они разведены.
Не стали ближе и родней
и общее гнездо не свили,
хоть бог послал любовь – любили.
О всемогущий Гименей,
счастливый брак  -- конечно, чудо,
но чуду постоянство чуждо.



33
Хоть жизнь по новой раскрути,
для счастья мир не приспособлен,
и человеческой утробе
давно б создатель мог простить,
что до сих пор любви покорны
все наши помыслы и сны,
зане порывы благотворны
и в каждом возрасте нужны.
Что наша жизнь? Устала глина
и превратилась в потроха,
слабо нам с нашей постной миной
зачать в утробе без греха,
И сколько нас не бей, похоже,
не вытравить в нас никогда
грехи, что неустанно множим
мы денно - ночно без стыда.
И предпочтительней душе
шампанское, чем Бомарше!


34
Бывает всё же иногда
пустые мы заводим речи,
как автор, зажигаем свечи –
«гори, гори моя звезда...»
и дом, забитый всяким хламом,
становится в ночной тиши
не богадельнею, а храмом,
пристанищем и для души,
как прошлой осенью, в начале...
когда вся лиственная рать
в прощальной, истинной печали
нашёптывала мне в тетрадь
обрывки фраз, переживанья,
признания наедине, —
всё то, чего уж больше нет,
но пробуждает вновь желанье...

Светает... тает... тает пламя
и больше не тревожит память...