Лангедокская вечерня

поэма

1.

Вновь солнца нет, холодный ветер
летит навстречу мыслью плетью
мне бьет в лицо, грозит отречься,
и не беречь меня.
Навечно, забыть наш уговор.
Так речью своей разит бесчеловечной.

Из непогоды в дом, в тепло,
под мягкий плед
сбежать, укрыться,
в клубок свернуться и свернуть
свой путь уютной запятой,
покоем тихим насладиться.
Забыть, но не забудут сны.
Так в сновиденье прорастая
те, кто покоя лишены,
и дрожью тетивы слышны,
когда с нее стрела слетает.
Стрела. Вот верный их вердикт.
Не убедит, так победит.

Темнеет мир, и входят тени,
без стука, как к себе домой.
Час сочинений и сомнений,
час совпадения со мной.
Из пустоты восходит пламя,
а ночь тяжелыми крылами
покрыла землю, лишь блестит
округлый блин - александрит.
С печальной, траурною песней
Гуго де Пейн включил созвездья,
и я увидела, слова
без тени фальши и обмана,
на блюде пела голова,
ей вторил хор теней, не мало
там было принцев, королей,
и мелкой швали всех мастей.
2
Расселись в круг и первым самым
поднялся Джуафре Рюдель,
кого сияющий апрель
когда-то провожал в дорогу.
Откуда не вернулся он,
лишь волны принесли поклон,
да ветер окончанье песни
пропел созвездьям в поднебесье.
Не будем забегать вперед,
а то никто нас не поймет.

– Я был рабом молвы о даме,
не ведая ее лица, слагал я песни, доверяя
морям, шумевшим между нами.
Я знал, что верным до конца останусь ей.
Мне Бог открыл, что лишь узрю я лик графини,
как тотчас волны, но другие,
меня сокроют от людей.
Мгновенье счастье - плата смерть.
Не медлил я, и в путь собрался
на встречу с призрачной мечтой,
и той другой, потом, с косой.

– Он заболел в пути. И я
сама пошла ему на встречу. –
На плечи рыцарю легла рука,
и словно солнце снова
залила комнату любовь.
Молчали все, внимая чуду.
И новой встречи волшебство
их поглотило. Голос с блюда
допел нам начатый рассказ.

– Больной и слабый принц лежал
в гостинице, друзья потупясь
сидели за столом, она,
не видя никого, взошла
наверх, как шла б сквозь стены,
решись они сей путь пресечь.
Принц ожил. Взгляд. Узнал мгновенно.
И тут же умер на руках любимой,
чтобы быть в веках
ее певцом и паладином.
Сказав последнее прости,
она пожертвовала миром.
Во все века монастыри,
как чаши полные любви,
скрывали любящих, любимых.
Покуда жизнь – свеча в ночи,
горела до восхода солнца, иль той звезды…
3.
– Ну, вот, опять печаль и свет,
как будто нет иного в мире! –
Пейре Видаль, красавчик Пейре
вскочил, и струны зазвенели,
в веселый пляс пустился мир.
– Из грязи в князи, в короли!
Моя судьба – шальные сны,
и гениальные идеи.
Походный трон, и тут же ложе.
Поэт любви, не будет он
вниманьем дамским обделен.
Но говорить о том не гоже.
Ни боже мой, одной строфой,
одним мечтанием быть может.
Я победил, живу в веках,
в стихах, легендах и мечтах.
Ни мне роптать, ни мне страдать.
Сиять, играть, писать, летать!

– Ты права висельник, не будем, –
смеется голова на блюде. –
Бахвальством этим мир смущать.
Ты, верно, шалопай, шутник.
Но раз тебя подвел язык.
За злую сплетню, помню он,
был усечен. Что же до славы на века,
так точно, помнит шутника
и лангедокская волчица –
за нею вздумал волочиться!
И раз был герб красотки той
украшен хищной головой,
так ты, одевшись в волчью шкуру,
повадился в ночи гулять.
И в полнолунье страшным воем,
народ и знать его смущать.
Дивлюсь, что псы тебе тогда
не усекли еще и срама!
Могли б, конечно, ведь стыда
в них так же, впрочем, не бывало.
Зато с тех пор звенит молва,
что дух лесной найдя раба,
в него всего себя вселяет.
И бродит полною луной,
и бредит полною луной –
вот дар твой – страшный, но живой.
Иди, налей себе вина. –
Смеется с блюда голова.
Но было видно, Бафомет
ему вовек не застил свет.
4.
– Да не прогневаю собор,
коли спою теперь пред вами,
среди певцов, позвольте даме
самой историю начать. –
Раздался голос Соремонды.

– Входи, прекрасная сестра, –
Бертран де Борн ей подал руку,
учтиво, как велел закон.
Поклон. И легкою походкой
красавица взошла на трон,
что вырос прямо из земли.
Вот удивительное дело.
Гийом де Кобестань умело
Бертрана устранив, у ног
ее божественных прилег.

– Жила я в замке Руссильон
среди холодных стен,
мой муж меня как пес стерег,
дать воли не хотел.
Ах, сердце бедное мое,
гори теперь, гори,
и говори лишь о любви,
о ней лишь говори.
Был муж мой груб,
Гийом же мил,
любил меня, стихи творил.
От сердца к сердцу песни нить,
не говорить об этом,
мне все равно, что и не жить.
Она вздохнула и кольцо,
сняв с пальца и надев на ленту,
при всех повесила на грудь
любимому. Мол, не забудь.
На век соединен наш путь,
пусть знают все об этом.

Лишь тайный брак в былые дни
венчать союз сей мог,
хранила вечность жизни свет,
и песенка зарок.
Но в эту ночь нет больше тьмы,
мы на любовь обречены.
Из глубины веков слышны
слова и песни, мы должны
опять подняться к свету.

– Продолжу начатую песню,
ведь им самим двойная боль. –
Сказал Бертран. – Взойди, воскресни
история любви живой.
Раймон из замка Руссильон
в лесу Гийома подстерег,
убил, и сердце из груди,
помилуй Бог, помилуй Бог,
он вырвал теплое еще,
и кровь текла на сапоги.
Пажу трофей сей отдает,
и отказаться не моги.
Расспросами не докучать, –
велит поджарить, и молчать,
Чтоб не повадно было впредь
любовью сердцу возгореть.
Над трупом смех его звучал,
над замком смех его летал.
На черных крыльях Сатана
свои приказы отдавал.
Отсек он голову певцу,
а тело скинул в ров.
И страшный ужин через час
был полностью готов.
С улыбкой щедрой наш Раймон
поставил сердце пред женой,
и после трапезы спросил:
– А знаешь ли, что съела ты?
Ведь сей предмет пленял умы
и души ваши брал в полон.
Ему, ему миннэ закон
сулил венец, любовь и трон.

– Загадку вашу разгадать
я не могу, – смутилась дама. –
Но было яство нежным самым,
вкуснейшим блюдом на столе.

– Так знай, неверная жена,
сто ведьм в твоей родне!
Гийом де Кабесталь убит,
как пес лежит во рве.
Вот голова его, смотри.
А сердце съела ты.
Да, сердце полное любви,
добра и красоты!
От ужаса лишилась чувств,
но лишь придя в себя,
она сказала:

– Сердца вкус не позабуду я.
Вы дали мне такое блюдо.
Во век теперь я есть не буду. –
И бросилась с балкона вниз.
Печален сей рассказ,
Прованс всей боли не вместил,
и к королю спешат гонцы,
летят, что было сил.
Раймон повержен, осужден.
Но после каждый год
к могиле дамы и певца,
как к храму, шел народ.

5.
Эпохи - рыхлые тела,
смола сосновая.
Листает океан себя,
и вдруг по новому.
На берегу возник янтарь -
алхимия.
Но назови теперь меня,
по имени.
В смоле веков,
нет в янтаре
плененная.
Крещеная душа моя,
крещеная.
В ней только свет
и он вовек не меркнет.
О, неужели, нас и Он отвергнет?
В нас столько света и любви,
мы остальное пережгли,
мы пережили и затем,
костры в ночи, даруем всем.
Чтоб могли держаться света
до солнца или той звезды…

Мы не ушли, мы рядом с вами,
стихами сердце вознесли
и в души проросли цветами.
Так не избегнешь ты любви,
что дремлет от начала мира
в твоей крови.
Что из тебя лавиной хлынет,
что все сметет, и все отринет.
И не позволит позабыть,
порвать связующую нить.
И клятвы наши роковые. -
Промолвил Жуафре Рюдель. -
- Но, да простит меня собранье,
венчанье ждем мы, то не тайна,
но до сих пор не всех гостей
представили на этом вече.
А вечность прячет наши встречи.
И новый шанс - в раскладе звезд,
что Бог зажег, и черт нанес.

- Жиро де Борнель
помолись за всех нас. –
Так молвил де Пейн
до земли поклонясь. –
Ведь знают Гасконь,
Лангедок и Прованс,
как ты помогал их церквям
и не раз.
Ты ладно слагал
точно латы ковал.
Точеный твой слог
как хороший кинжал.
Умел ты дружить
и грешить не успел.
Удел твой спокойный -
крестьянский надел.
Ты не был женат,
но запомнят века -
Жиро де Борнель -
это мастер стиха.

– Так будь же сейчас
посаженным отцом,
нам другом и братом,
так стань нам гонцом.
Заступником к Богу,
Посредником в ад,
горят где костры,
точно алый закат.
Так вымоли, выкупи
души друзей.
Пусть наши слова, как заветный елей,
мы смерть побороли,
и вечность в загоне,
кобылка лихая,
несет, не стихает,
чечетка копыт.
Не забыт, не забыт.
6.
Гийом де ла Тур Перегорский жонглер
поднялся из тьмы, точно ей был рожден.
- Я видел звезду, и познал боль утрат.
И ад я прошел, на земле, как солдат.
Любил, был любим, и мечтал в один день
пред Богом предстать с ней.
Но страшная тень, похитила счастье
Заснула, мертва? - Не знал я.
И стужа носила слова, пустых заклинаний,
бессвязный поток.
Жесток был мой жребий,
никчемных поверий отверг я советы,
но друг мне помог,
нашел верный способ
пред сном каждый вечер
Молитву Христову читать сотню раз.
А Бог каждый вечер,
небесные свечи по небу расставив,
ходил мимо ставень.
Ни разу ко мне не зашел.
Болели глаза, весь псалтырь и молитвы
читал я, теряя заветную нить,
и плавали блики, и тени великих
со мною пытались о чуде молить.
Но не было чуда, в пустую все, даром
я душу растратил и сердце извел.
Год в муках прошел,
лютня грохнулась на пол,
и смерть мне явила божий престол.

Рыдали прекрасные дамы,
и мгла молила принять, что она забрала.
Но Гуго де Пейн лишь руками развел, –
– престол лишь для тех, кто был свыше рожден.
Страдание - скульптор великий, певца
резцом создавал для благого венца.
Но дама его… – на полслове умолк.

– Я в толк не возьму, – Пейре вышел вперед
ни Бог вас, ни черт ни за что не поймет.
В раю ждут его, но нет места жене
по мне, это подло и лживо вдвойне.
И если на небо ей доступа нет
так я уступлю, есть же внутренний свет
поэт и во тьме не утратит огня
Пусть будут вдвоем, и запомнят меня.

– Была история одна, достойная пера,
я изложу ее сейчас, не будем ждать утра.–
Борнель с Видалем рядом встал. –
Раз трубадур прогневал даму
и изгнан был с двора любви,
так стал он жалким, грустным самым,
забросил радости свои.
Тогда друзья пошли просить,
простить, вернуть расположенье
поэту. Редкое везенье,
кому дано без слез любить.
Сказала дама, - я прощу,
коль приклонив свои колени,
сто трубадуров и их дам
падут теперь к моим ногам.
Я возвращу расположенье
и впредь позволю наглецу
слагать любовные кансоны,
любить и вечно прославлять,
мой кроткий нрав, как благодать.

– А я подумал, может нам
теперь пасть к Господа ногам,
и умолить простить хоть их,
одних.

7.
Кем свиты мои свитки,
свитки мертвого моря
с ветром не спорят,
летят.
Кем спеты списки
имен героев,
свечой на ветру горят.
Кем вскрыты вы
темные реки тайны?
И рыбой об лед
бьется, мечется грешник
пред полыньей предвечной.
Но час пробьет.

Когда уйдете вы, останусь с кем, кого
любить, кого признать?
И трудно делать вид,
не видят что глаза, и жизнь не бьется.
Когда уйдете вы,
мне память разбирать, как дедовский сундук,
авось чего найдется.
Мне образы жемчужины на нить
нанизывать.
И мне писать портреты,
и может быть, дано будет родить
потомка Синклеров. Не говоря об этом.
Ах, лучше бы меня с собой они
забрали, в бесконечной круговерти
я вечный странник, мне дано судьбой
идти вперед, плащом касаясь смерти.
И снова начинать почти с азов,
и снова клясться вечною любовью,
и снова находить у изголовья
кансоны, от которых стынет кровь.
Когда вперед, как стрелы с тетивы
слетите вы, а я одна останусь.




Пейре Видаль мне подал руку.
- Смотри, опять Его звезда
бредет сквозь мрак ночи по небу. -
Он показал на огонек. -
- Но не пугайся, тамплиеры,
хранители и тех дорог,
звезду уставшую проводят.
По небу кони часто ходят,
пасутся среди облаков,
а после вниз на переков.
Как рад тебя узнать,
уста не в силах выразить,
разить могу я словом,
но тебя принять мне должно
и простить.
Прости, что не прошу любви.
И не позволю позабыть
чудесной ночи волшебство,
и посветить, и посвятить.
Открыться, тайной поманить,
и бросить снова, и уйти.
Пути пересеклись - прости.
Лечу уже. И ты лети.
Я в зеркале нашел тебя.
Я это ты, ты это я.
Одно лицо, душа одна.
Я там, ты здесь.
Но колдовства в том нет.
И понимаю я –
то Божий промысел один,
Он господин. А мы летим!
Творим судьбу, пронзая мир,
который тир, а стрелы – мы.
Мы - иглы швей - стежок, стишок,
рисунок - весь реки поток.
Ток притяженья наших тел,
ток водный, камень захотел
отшлифовать, пробить, разъять.
Я был везде, и всем я был,
творил, лепил, слагал, шутил.
И дух святой живет во мне,
как во броне.
Я отовсюду и всегда.
Я тот, чья шалая звезда
несется по небу горя,
сметая вора и царя.
Зазря ли я всегда сверкал
желанье каждый загадал.
Душою в небе уловив
звезды шальной моей мотив.
Я трубадур и я пою,
и песню слушают мою.
А если чем не угодил,
то Бог давно меня простил.
Я сын его, я друг его,
я все, всегда и ничего.
Ничто. Но рог мой возвестит.
Пусть все звенит, вопит, свистит.
Поэзия восславит мир,
и будет он всегда храним
мечом и лирой на века.
И в том тебе моя рука.
Молитвой, песенкой знакомой
к престолу воспарим,
искомый грааль сияет в небесах,
и наши жизни на весах безгрешны,
значит невесомы.
7.
Звенят часы, ключами Петр
бренчит, разбуженный, свечу
он зажигает на ходу.
– Пришли, так что ж, давно вас жду. –
И быстро имена заносит
в архив Эдемский.
Да простится
мне современный лексикон.
Ведь всем и вся наперекор
с небес стекает амальгама.
Века глядятся в зеркала
и отражаются неверно
два непохожих близнеца
Двенадцатый и двадцать первый.
Два века и одна судьба.

Вновь снег в окно.
Холодный ветер ломает сучья
и в тепло мечтает влезть, не повезло.
Дом атакован, осажден
еще чуть-чуть – и стекла вон.
Еще чуть-чуть – и сердце вон.
Еще не много. Помогите!
Потухли свечи, тени в пляс,
летают дымкою клубясь.
Но нет средь них влюбленных пар.
Нет Пейре и Борнель пропал.
И как в аду бесовский сбор,
и хор мегер, и крик и стон
со всех сторон, со всех земель
несло вампиров, упырей.
Но тут рассвета первый луч,
как меч прорвался между туч.
Вздохнула. Комната моя
вновь прежняя.
Я снова я.
Постель, картины, зеркала
хранят еще печати зла.
Но тают те, как будто сны.
Иные просто сожжены.
Вот книги, лампа, стул и стол.
Компьютер мой. Должно быть сон
я видела в недобрый час.
Зажгла ночник, но свет погас.
Смотрю, а посреди стола
уж не компьютер – голова.
До слез хохочет Бафомет
И погружается в рассвет
весь добрый мир,
да будет он
прощен.