Поэтические знакомства - Елена Соснина

«Квадратно-гнездовым» методом я выбрал для знакомства с творчеством автора следующие стихи:

«Утро восьмого года», «Вниз головой я похожа на дерево», «куролестница. март.», «Жильцы и не жильцы», «Нью-Йорк – Хабаровск», «Пьющим отцам», «ПеРеЛёТ-нАя ЛеНтА», «Возраст цвета пыли», «В моей памяти нет провалов», «Рябь на воде», «велосипедный роман на-Амуре».

Нью-Йорк – Хабаровск... Между этими словами может уместиться весь мир. Половина мира – с востока на запад, другая половина – с запада на восток. Отчего случается эта «переполюсовка» – другой вопрос, как-нибудь мы затронем его в связи с творчеством другого, более полярного (поляризованного) поэта, а здесь мы имеем эффект пересадки цветка в другую оранжерею. Цветок привык к ТЕМ воздуху и воде, но без проблем употребляет ЭТИ. А от сопоставления «тут» и «там» ни одному поэту эмиграции не избавиться, если только он не перестанет писать. Не то, чтобы поэт извлекал художественную выгоду из такого богатого впечатлениями события – нет, и у Елены Сосниной этого извлечения выгоды нет, но память, в которой «нет провалов» не выключить, и искусственно эти провалы не создать.

Думала, будет утро
Солнечным и беспечным,
Белым и перламутровым,
Чайным, миндальным, гречневым.

Это 3-дольник, 3-стопный дольник, схемы «-2-1-» (черточкой обозначено ударный слог, цифрами – безударные слоги между ударными). Во-всяком случае, первый стих таков. Второй и третий содержат трибрахии, т.е. записываются как «-4-», четвертый – такой же, как первый, но с увеличенной клаузулой.

Эта степень сводобы, столь присущая дольникам, неравностопные клаузулы (рифмующиеся окончания стихов): утро – перламутровым, беспечным – гречневым. Удлиннение клаузул продолжается и во второй строфе этого короткого стихотворения: крышу – вышиты, лясы – кляксами.

Я поднялась на крышу -
Точатся в небе лясы.
Тучи по небу вышиты
Мутными чёрными кляксами.

Степень свободы из формальной, с удлиннением клаузул, перерастает в смысловую: «Точатся в небе лясы». Трактовка этих слов – вольная и сугубо на читательском сотворчестве, на восприятии свободы неба, как красок, явлений, рельефа (черные кляксы, мутные тучи, вышивка).

Эти «лясы» в небе – присутствие настоящей поэзии. Формально не трактуемое, но и не принимаемое за абсурд, первое добровольное допущение, как в сказке, так и в стихах – бывает и так. И если ты веришь автору в остальном, готов поверить и в этом.

«Вниз головой я похожа на дерево»

Интересная ассоциация. Корень жень-шень (Хабаровск!) похож на человека – у него есть отростки, похожие на руки, и раздвоение снизу, похожее на ноги. Иногда. Наверное, и человек иногда похож на дерево, если его (человека или дерево?) перевернуть с ног на голову...

«Вверх головой я на маму похожа»

Да, может быть похожа, а может быть и не похожа на маму, может быть, на папу, или на бабушку... Но если автор говорит, что похожа, мы же верим? Мы же не видели ни автора, ни мамы.

«Плаавная, рез-кая, плаавная, рез-кая.
Новая, старая. Добрая, злая.»

Елена, сознайтесь, вы – музыкант? Поэт – бесспорно. Каждый ли поэт – музыкант? Формально – нет. Но музыке место в стихах – есть, и ещё какое место!

куролестница. март.
это МАРТ. это мантра. мечтательный слог.
это смятые солнцем тартинки сугробов.

супер-март. супермаркет. гранатовый сок.
я радирую всем, что жива и здорова!

это март. это парк. разнобойкий нью-йорк,
это мэр по цветочной фамилии блумберг,

это белок и крыс настороженный юрк!
это бедный колумб, прикорнувший на клумбе.

this is Маrch. месяц - мачо. мы вычудим матч -
кто из нас сельдерее, кудесней, бодрее...

ты во вторник, восьмого, мне встречу назначь
на восьмой авеню у сердитых деревьев.

на восьмой авеню мы возьмём по коню,
понесёмся наверх, в подвенечное небо

и ворвёмся с тобою по самое ню,
в лежебокое облако полное неги.

а потом мы в потёмках вернёмся домой,
заплетёмся в перпетум-мобильные сети...

ты был рядом со мной прошлогодней зимой,
будешь рядом со мною и будущим летом.

Куролесица... Март. Есть в марте своя куролесица – безусловно. Месяц на перепутье сезонов, уже не холодно, но еще не тепло. Подует с одной стороны – теплее, с другой – брр!

Как это передаётся в стихах? Неустойчивыми и новыми словоформами, переходом из одной логики в другую. «это МАРТ. это мантра. мечтательный слог», «кто из нас сельдерее, кудесней, бодрее», «лежебокое облако», «разнобойкий нью-йорк»,
«подвенечное небо».

Неожиданные в контексте городской поэзии слова – «ню», «юрк». Такие понятные для жителя Н-Йорка «перпетум-мобильные сети» (правда, орфографически правильнее было бы с двумя «у»).

Из аллитерации в аллитерацию. «это МАРТ. это мантра. мечтательный слог./
это смятые солнцем...» аллитерация на опорное «м», «тартинки сугробов./
супер-март. супермаркет. гранатовый сок.» Переход на «р», а потом на «с» - проследите, таких переходов несколько, вам понравится.

«это мэр по цветочной фамилии блумберг» и «ты во вторник, восьмого, мне встречу назначь» – значит, дело было после 9.11 – тогда мэром был Джулиани. Интересно, вторник 8 марта – какой это год, если после 2001-го? Надо проверить по календарю. Хотите, читатель? Проверьте и напишите заметочку... но у меня есть предчувствие, что все будет правильно.

А еще, в этом таком Н-Йоркском стихотворении, всеми белками, мэрами и супермаркетами похожем на Н-Йорк, вдруг такое русское 8 марта, а? Память, память без провалов, никуда не деться. Скольких маленьких нюансов я сейчас не отметил в этом стихотворении, и – оставляю это вам.

Жильцы и не жильцы
В окна стучатся магнолии голые ветки.
Листья опять подметает подвыпивший дворник.
Кормит красивую кошку кошерным соседка.
Слева за стенкой супруги на греческом спорят.
Правый сосед - почтальон по фамилии Браун.
Сушит любовно свою униформу на крыше.
Мы увидали там мёртвую белку, убрали.
Он благодарен. Об этом в газету напишет.
Ходит в больницу соседка по имени Джоан -
Рак. На безбровом лице - выражение муки.
Деньги спускает на платья новейших фасонов.
Где-то в Европе живут её дети и внуки.
Снизу - хороший сосед, потому что не слышит,
Как я роняю ночами тяжёлый подсвечник.
Он, краснолицый ирландец, вино и картишки,
Дико кричит на подружку, напившись под вечер.
Первый этаж. Китаянка живёт пожилая.
Мне предлагала Су-Джок и иголки под кожу.
Я бы, наверно... Но боязно. Спид проживает
Даже в иголках врачей. Мы теперь осторожны.
Кто-то ещё... Я подумаю, может быть, вспомню....
       
Все выходили на улицу, ставили свечи.
Страшный сентябрь...
Мы плакали, плакали домом.
И познакомились в этот небожеский вечер.

Нью-Йорк 2001

Жильцы прошли перед нами строем, а нежильцы на этом свете остались под обломками башен-близнецов. Здесь срез общества, причем не самого бедного, этакий средний класс – тут есть даже почтальон. Это был жуткий вечер, тихий-тихий в обычно оживлённом Манхэттане. Что-то от опустошенного Чернобыля, что-то от разрушенного Сталинграда на несколько дней прикоснулось к душам этой жизнерадостной нации. Страна эмигрантов, если не в этом поколении, то в одном из предыдущих. Страна, построенная трудом своих ирландцев, китайцев, греков и почтальонов. Страна, вобравшая идеал капиталистического общества, состоящая из мало соприкасающихся самодостаточных индивидуумов, которые познакомились только в час невероятного испытания. Не было бы этого налёта, они бы и сейчас не знали, кто живет в соседней квартире. Хорошо ли это, плохо ли, но это так. Срез общества, слоистая его археология. Такое обыденное спокойное стихотворение, с этим пренебрежительным произношением «сентябырь»... а к чему эстетические усложнения, когда всё так скоротечно – бах, и нету? И такое глубокое (стихотворение) от этой обыденнности. Будь оно пафосным, потрясай бы автор кулаками над головой, не было бы этого мига просветления.

Точно так же, по-житейски, спокойно и рассудительно (с виду!), чуть устало (вроде бы!) написано или проговорено это стихотворение «Нью-Йорк – Хабаровск). На самом деле это высшая форма чувственности – сдержанность, крайняя форма крика – молчание, последняя форма безумия – спокойствие. «Только бы жить, не коверкая лучшей молитвы». Автор нигде не упоминает высших и вышних имён, просто не коверкает молитвы, ясно какой. Лучшей.

Велосипедный роман-на Амуре – та же тема, только с другой перспективы. Те же березы, ветер, Хабаровск, и это:

Танцуют на камнях протуберанцы.
Беременности сорванные сроки...
Сейчас бы сыну было девятнадцать,
Скрипел бы руль его велосипеда...

Никакой истерики, сейчас ведь о прекращении беременности попробуй только заикнись, зашипят религиозные старушки, ударят в колокола, пойдут клочки по закоулочкам... Ничего этого – жизнь прошла сквозь эти стихи и выша не хуже и не лучше, чем она есть на самом деле. Просто кто-то поехал на велосипеде, а кто-то нет... Жильцы и нежильцы.

Стихи «пьющим отцам» – мелькает не только «лезгинка ключей» (опять музыкальная и танцевальная тема!), проблёскивает это ожидание коммунистической или иной социальной морали – пьянчуга, подумай о детях, ирод... И написано все в третьем лице, кроме самой последней строчки – «мы», второе лицо, я и ты, мы вместе. Лечите «подобное подобным». Я не могу его сделать трезвым, но могу себя сделать пьяной – мы снова будем вместе. А завтра, если оно будет, нам вместе будет немножко не по себе...

«Перелётная лента» - несколько фрагментов, но чем они связаны межну собой? Просто петли ленты, развевающейся на ветру, или есть что-то большее, формальное, или, наоборот, глубинное? Фрагмент «Счастливый билет», если его взять отдельно от всей ленты, был бы похожим на обычные стихи начинающего поэта. Несколько затянутое перечисление, с некоторым усилием приделанная к нему концовка... подождите, это лишь начало ленты, оно смято от частого завязывания и развязывания, или к нему прикреплен замочек... Наверное, это нужно для разбега. Для того, чтобы договориться до «Там, где растёт вероника твоя» второго фрагмента – собственно «перелётной ленты». Помните, какая она – вероника? Низкорослое травянистое растение с небольшими голубыми цветочками, напоминающими незабудку. И из края, где растет эта вероника, возникает новое чудо:

«В парке исчезнут канадские гуси,
Вновь перевесят законы Добра.
В небе видна перелётная лента...»

Вот какая оказалась лента – перелётные гуси. Да, канадские гуси, огромными караванами летят на юг, застилают полнеба, и кричат, кричат... Серые, огромные, реже белые, арктические. И гуси эти несут это жемчужное ожерелье слов: «Вновь перевесят законы Добра». Да заметила ли автор, что именно она сказала? Отметила ли чуткая душа её эту основу жизненного смысла и опыта: «перевесят законы Добра»? Или для неё это в порядке вещей, так и должно быть, и так, разумеется, оно и есть? Так или иначе, дальше берётся фрагмент «отгул». Отгул ведь берётся, а не следует за добром и вероникой?

Это другая сторона гусиного клина, та, которая несколько под углом. Строфы этого фрагмента содержат такие ключевые слова, которые рифмуются, если переставить ударение (Во сне – в осени, вчерне – вычурней, холодА – гОлода). Эти, требующие некоторого минимального труда при прочтении, слова растворяются в неусыпном городе...

Жалобы выльем из желобов,
Ложную скромность уложим спать,
Выкрасим бежевую любовь
Жёлтым и красным и будем опять,

Тщетно подыскивая слова,
На человеческом лепетать.
Осени шумная голова
В окнах качается ветру в такт.

Поэт думает на своём языке, а говорить он может только по-человечески, в этом и большая несправедливость, и корень того, что не всякий понимает поэта. Любой перевод неточен по отношению к оригиналу. Любые слова поэта – лишь попытка выразить его внутренний язык, точно также, как этот внутренний язык поэта – лишь попытка интерпретировать шум времени, который он улавливает (должен улавливать, если настоящий поэт!) из эфира. «А пока - не пишу, не являюсь во сне». Бывает, конечно, что приёмник выключен, или настроен на другую волну, но эти претензии – к Маркони! Извините, что привлёк техническое имя, но к этому отчасти меня подтолкнула водомерка – «как посуху / туго натянутая вода». Именно поверхностное натяжение и держит водомерку на поверхности – наитие это или точное знание?

А вот это, смотрите, оно называется «Возраст цвета пыли»:

1
Ты знаешь, ведь мораль убрали
Куда-то в угол, как метлу,
И все ведут бои без правил.

Но только я тебя люблю.

2
Приходят будто ниоткуда
Мои привычки и причуды.
И как весенняя вода
Уйдут когда-то в никуда.

3
Настало время смаковать
Наш возраст цвета пыли.
Чего-то можем и не знать,
Но мы с тобою в силе -
Открыты сердцу и уму,
Закрыты для обиды.

Легко и просто я умру,
Как будто в двери выйду.


Читаешь, вроде бы ничего особенного, общие слова. Очерчивание границ общего пространства. Не вполне точные рифмы (убрали-правил, метлу-люблю), но неизбитые, это плюс. Потом и вовсе обыденные (вода-никуда), и вовсе даже слабые (смаковать – не знать, пыли – в силе). Обычный 4-стопный ямб, правда, в 3 строфе он перемежается с 3-стопным, но тоже ничего особенного. И вдруг это:

Легко и просто я умру,
Как будто в двери выйду.

Кто умирает легко и просто? И кто говорит об этом с такой же легкостью и простотой? Тот, кто этого не знает, или тот, кто точно знает. Сомневающийся человек скажет иначе. Легко и просто – так говорят дети и старики, а еще редкие люди, которым нечего скрывать и которые исключают возможность быть неправильно понятыми или недобрым словом вспомненными. Так уходят из танца, а не из жизни, музыка смолкла, легкий поклон, всё!

Скажите, Елена, Вы – хореограф?