Понедельник

И опять в который раз пишу письмо, которое – точно знаю – не отправлю, но так должно быть, так проще; я буду перечитывать его и знать, что ты в любой можешь его получить – и не получишь… просто мне так легче – держать в руке письмо и - знать.
       А ты уже не ждешь от меня весточек, не проверяешь содержимое почтового ящика двадцать раз до обеда и семь – после, не гоняешься за почтальонами в надежде на ошибку или забывчивость, хотя еще так недавно, совсем недавно, казалось бы… И знаешь, это одна из причин, и, пожалуй, самая главная причина того, что я пишу тебе – и не пишу, потому что писать можно только тогда, когда ждут, тому, кто ждет, а иначе все теряет смысл, иначе письмо, как приблудный чужой кот, забредший в чужой подъезд и сипло орущий под твоей дверью на втором этаже – он, бедолага, не по адресу, не к тебе, и лучшее, на что он может рассчитывать – это миска молока и колбасная шкурка. Ступай-ка ты, дружок…
       Мне жаль этот шершавый бесполезный клочок бумаги, любовно выдранный из ценной тетради в косую линейку, поэтому с ним не случится ничего печального… С ним вообще ничего не случится.
       Самое время порассуждать о том, что лучше для письма – не быть отправленным вообще, или прийти в дом нежданным, нежеланным гостем из категории «что, даже чаю не попьете?». Проще спросить у него самого.
       - Слушай, друг…
       - Весь внимание.
       - Ты-то что думаешь?
       - Я-то? Я думаю!..
       - Что, серьезно?
       - Более чем.
       - Надо же…
       - Отож….

       Ясно вам? «Отож»…

Ты, конечно же, не помнишь – сложно помнить то, чего никогда не знал – как я однажды всю ночь просидела под твоей дверью, даже не зная, дома ты или нет… Я пришла поздно, свет в твоем доме не горел, и я не знала – может ты спишь, а может тебя нет… вовсе. Я и до сих пор не знаю. В тот раз я ушла на рассвете. Это был самый прекрасный рассвет в моей жизни, поверишь ли… В такие моменты, утверждает один авторитетный персонаж, музыка, которую хочется слушать просто обязана, слышишь, непременно должна быть настоящей! То есть такая… безусловная, что ли, хотя – что это я как всегда ударилась в бессмысленные графоманские пассажи, ты ведь, как всегда, все понимаешь. Ты всегда хорошо понимал меня, иногда даже слишком хорошо… А тогда – знаешь – тогда даже птицы не пели, хотя утро, апрель, казалось бы… Наверное, так гулко билось мое сердце, заглушая все остальные звуки города, утра, рассвета в городе и/или во Вселенной – ну да, я опять разогналась, мои масштабы даже не смешны. А все почему – потому что так было всегда и на меньшее, ты помнишь, мы не были согласны никогда, и рады бы взять частями, да нужно-то нам все и сразу. Знаешь, почему молчал мир? Потому что ты только что уснул, и нам не хотелось тебя будить…
       Никогда не перечитывала и не правила написанное – собственно, поэтому, может быть из меня ничего и не вышло, потому что на существующее нечто нужно смотреть взглядом критика, а не наблюдателя, будь то письмо, вышитая крестом салфетка, Мона Лиза или миропорядок – так говорили уважаемые люди и нет оснований брать под сомнение их выводы. И не пытаясь оспорить уважаемых, я гляжу на мир так, как, вероятно смотрят дети – удивленно и доверчиво: мир – он есть, и он – такой, и он – прекрасен. Что мне до его несовершенства? Тем же самым я оправдываю несовершенство того, что выходит из-под моих рук: за последним штрихом следует Terra Incognita, я теряю всякую власть над произошедшим, потому – лети, ассиметричный дуализм языкового знака, ты свободен от цепкой докучливости бездельного цензора ...
       Кто-то скажет, что писать потоки сознания – негуманно, что человек, читающий текст, имеет право знать, что конкретно имеется ввиду, и здесь я опять не соглашусь с неведомым кем-то, поскольку в этом случае опять срабатывает закон точности адресата, и ежели ты, держа в руках лист в косую линейку, не понимаешь того, что он тебе говорит, значит отпусти его, пусть идет своей дорогой к своему же получателю, который прочтет-угадает-додумает то, что тебе представляется смутным-неясным-размытым, а может, не кажется, может так и есть, но это не мое дело, не мое и не моего милого верного читателя, который столько дней смахивает пыль с почтового ящика и индейским улюлюканьем пугает толстых почтальонш…
       И до тех пор, пока в мире существует хоть один человек с толстой сумкой на ремне навещающий неизвестный мне подъезд, где под самой крышей обитает Дон, коллекционирующий детские вертушки и регулярно исполняющий на расческе вечернюю зорю, я буду упрямо швыряться во вселенское нутро проигравшего главную битву эпохи последнего в мире таксофона, полного двушек, своим неразменным диском вечного спутника, естественного, и потому – единственного, в извечном ожидании заветного долгого гудка…
       понедельник, 27 февраля 2006 г.