Вечер за городом

      
     ОЧЕРТАНИЯ ПРОЖИТЫХ ЛЕТ

   .........................
   

Эмблема ОСОАВИАХИМа

Над входом в промтоварный магазин.
Окраинный когда-то,
                двухэтажный,
Доныне не сменён,
                а вновь подкрашен,
Висит лепной,
             теперь невнятный герб.
Гранёный штык старинной трёхлинейки,
Изогнутый пропеллер бомбовоза,
Противогаз
    с носатым хищным шлемом,
Как корневища, в нём переплелись.
Что говорит сегодняшним прохожим,
Спешащим посетителям продмага
Геральдика вчерашнего ДОСОААФа
С отбитыми краями алебастра?
А говорит о многом.
             Вы вглядитесь:
В стандартной лепке ОСОАВИАХИМа
Проступят очертания тридцатых,
Предгрозовых, но праздничных годов.
Из детства, волновавшие когда-то,
Всплывут слова «иприт» и «люизит»,
И в первый раз над улицей завоет
Тогда еще учебная сирена.
Потом и к ней, и к звукам метронома
Привыкнем мы промёрзшими ночами...
Но ведь эмблема ОСОАВИАХИМа
Была еще задолго до блокады...
По воскресеньям,
        в глаженой матроске
Я шел с отцом на долгую прогулку,
И в радостном, серьёзном разговоре
Я задавал «военные» вопросы.
Рассказывал отец о самолетах,
О Чкалове, разбившемся недавно,
И объяснял, зачем противогазу
Такая удивительная шея...
И я сейчас рассказываю дочке
О спутнике, Гагарине, ракетах,
Но на эмблеме ОСОАВИАХИМа
По-прежнему задерживаю взгляд.


   ***

Детство пахнет леденцами,
Мандаринами с мороза
Для смолистой колкой ёлки.
Детство пахнет зоосадом,
Канцелярским магазином,
Где блокноты, клей и краски.
Помню запах.
            Краски стёрты,
Очертания размыты.
Только бабушкины руки
Помню с каждым днём яснее.
               
         Фотография

Я лишь недавно понял, как богат —
Особым, нестареющим богатством:
Открою стол — со мной заговорят
На языке мальчишеского братства


Мои друзья далеких школьных лет,
Воспитанники карточной системы,
Носившие, как некий амулет,
Танкистские промасленные шлемы...


         Ладога

Здесь только полшага до верной беды —
В гранитной растресканной чаше.
Учусь пониманью стихии воды
На малом кораблике нашем.

Смолёные мачты согласно поют,
Сполна парусина набита.
Нацеленный носом на сумрачный юг,
Ныряет кораблик сердито.

Огромною шкурою за борт скользят
Разбитые водные глыбы.
И поручень мокрый оставить нельзя
И пахнет соляркой и рыбой.

А ветер скребет по зелёным валам
И белые надолбы ставит.
Ныряющий мерно вдали Валаам
Соборными машет крестами.

Так вот ты какая! В тебе непокой
Идёт от людей и природы.
А что там ещё под зелёной волной
Хранят твои тёмные воды?..

...В борта,словно память,стучится вода
И плещет  в посудину нашу.
Я помню:в Борисовой Гриве тогда
Нам дали перловую кашу.

А лето — как нынче,волна — как сейчас,
Но в трюме селёдочно-смрадном
Полсотни раскрытых с надеждою глаз
Блокадных детей Ленинграда.

И нас прижимало к холодным бортам,
Когда  позабыв о компасе,
По трассе бомбёжки крутил капитан,
Как мастер на слаломной трассе.

А где-то за нами, уже среди тьмы,
Под чёрным разрывом фугаса,
На дно опускались такие, как мы,
Ребята из третьего класса.

А нам посчастливилось плакать и жить,
Пройти по немыслимой бровке.
Мне б на воду эту цветы положить
Ты здесь для меня, Пискарёвка!

Зоосад

Стояла школа на Зверинской -
В снарядных росчерках фасад.
Напротив школы был зверинец,
Послеблокадный зоосад.

Мы научились очень скоро,
Чтоб не стоять у кассы в ряд,
Сквозь дыры старого забора
Входить без спроса в зоосад.

Там зебра грустная гуляла,
Сидел, нахмурившись, орлан
И обезьяний род устало
Качал детишек-обезьян.

А Женька, мой приятель школьный,
«Давай покормим птиц...» — шептал
И из кармана, как из штольни,
Хлеб в промокашке доставал.
 
И в клетках тощие медведи
Нас не пугали блеском глаз.
Мы знали, что паек обеда
У них не больше, чем у нас.

  Эвакуация в Киргизию

Ещё готовили медали
С адмиралтейскою звездой,
А нас на маленьком вокзале
Распределяли на постой.

Ещё бездомно-эшелонных,
Ещё на смертном рубеже,
Но ленинградских, непреклонных
И оживающих уже...

Кукуруза

Горы в отдалении,
Рядом — виноградники.
Перенаселение
В Канте от блокадников.

Вышла перегрузка...
Но опять столовка
Широко, по- русски,
Угостит перловкой!

Рядом, на площадке
Для золы и шлака,
Мы печём початки
Невиданного злака.

Он потом прославится
По всему Союзу.
Назовут «красавицей»
Эту  кукурузу...

Взрывчатую корочку
С вафельной основой
Мы грызем на корточках
Рядом со столовой.

 У Большого Чуйского канала

За пылью крайнего квартала,
Блестя под солнцем, как слюда,
Большого Чуйского канала
Бежала мутная вода.

На ней,скрипя,как в древних фивах,
Окрестность загоняя в сон,
Размеренно-неторопливо
Крутилось чудо-колесо,

Из черпаков в долблёный жёлоб
Переливая по глоткам
Тяжёлую, как спелый жёлудь,
Со звоном воду.
         По бокам
У этой ветхой карусели,
Чертившей вечные круги,
Непрекращаемо висели
Две разноцветные дуги.

И я вставал,как тонкий прутик,
И брызгам подставлял лицо,
Не понимая, кто же крутит
Большое это колесо.

Жара палила.
      И горбато
Лежала в трещинах земля,
Но вдоль арыка, как солдаты,
В строю стояли тополя.
 

Весовая

Гудок раскачивал упруго
Рассветный гулкий небосвод.
Всю подчинив себе округу,
Работал сахарный завод.
 
А рядом с ним, не уставая
(Под лампой - в ночь,под солнцем – днём),
Вовсю трудилась весовая,
Как переправа под огнём.

Со всей округи к ней свозили,
Чтоб взвесив, выложить в бурты,
Подводы — не автомобили —
До звона спелые плоды.

Сказать точнее — корнеплоды
В нашлёпках глинистой земли,
Что ленинградским огородам
Присниться даже не могли.

У них топорщились сердито
Бородки реденьких корней.
Возницы бывшие джигиты —
Вели замедленно коней,
 
Телеги ставили умело
На исполинский агрегат
И отмечали жёстким мелом
Соревнование бригад.

И слева окружив,и справа,
Мы,босоногие,
       в пыли,
Подходы к этой « переправе»,
Как часовые, стерегли.
 
Но свёкла в тесной,плотной кладке
Плыла, храня тяжёлый сок.
И ждал завод её,
                чтоб сладкий
В холстину сыпался песок.
 
       Кизяк

В безлесном Канте печи топят,
И жар за дверцами хорош,
Но только мой блокадный опыт
Здесь не приемлем ни на грош.

Здесь древесина не для топки,
Здесь ей иное на роду.
Как бережливо вились тропки
В призаводском полусаду.

Священней, чем корову в Дели,
Здесь охраняли дерева.
А чем топили, в  самом деле,
Когда неведомы дрова?

Запомнилось, как с непривычки,
Когда запел в дому сквозняк,
Я растопил с десятой спички
Смешное топливо -  кизяк.

В переплетении соломы –
Как будто бы не для печей –
Светились золотом изломы
Сухих и лёгких кирпичей.

Потом и сам не на задворках
Всё производство изучил,
Когда помятое ведёрко
Тяжёлым с пастбища тащил.

Витал добротный запах хлева,
И кнут пастуший воздух сёк,
И солнце поднималось слева
И точно целилось в висок.


      Сахар

Кант невелик. Но за три года
Мы кочевать привыкли в нём.
Мы от народа шли к народу –
Из общежитья в частный дом,

Потом опять барак дощатый.
И в каждых стенах свой уклад;
То на полу впритирку маты,
То сундука старинный клад.

В одно из тех переселений
Нас занесло в лихой барак.
В нём было всё –
                от песнопений
До пьяных выкриков и драк.

Там жили женщины,
                чьи судьбы
Не знаю – где, не знаю – как,
Но были скомканы, по сути,
Как перекошенный барак.

То был неравный поединок
С невзгодами военных дней
Их заскорузлые косынки
Лицо скрывали до бровей,

И лишь глаза и щёк морщины
Кричали каждому своё.
Я был единственным мужчиной
На всё окрестное жильё.

Я видел женщин тех посменно:
Завод без отдыха варил
Песок
      стране моей военной.
А Кант вприглядку воду пил.

Я позабуду их едва ли,
Когда из панциря  одежд
Липучий сахар доставали
И говорили:
           « На, поешь…»

    Верблюд

Его увидел я, как чудо
Из довоенных детских  книг.
Он из арычной пил запруды,
Как увеличенный двойник.

А где–то, чудилось, поодаль,
Пока невидимый,- и всё ж…
Пил бедуин под пальмой воду,
И на песок ложился ковш.

Казалось, что дувал щербатый
Скрывал от виденья в упор
Шелка в тюках, халат из ваты –
Весь экзотический набор…

Верблюд стоял спокойно рядом
И всё манил к себе сильней
И тайной медленного взгляда,
И отрешённостью своей,

Но всё ж стоял нездешне гордо,
Презрительный, среди машин,
И шерсть его была протёрта
До залоснившихся плешин.

Я разглядел - за шеей длинной
И излучающей тоску –
Горбы мохнатой мешковиной
Свисали на его боку.

Возил корзины в виноградник,
Саман на стройку доставлял.
Верблюд был тощим, как блокадник,-
И я его таким узнал.

  ***

Юные, как школьницы…
Вижу вас я снова –
Ирочка Щеколдина,
Аня Лошкарёва.

Словно две сестрички,
Обе бесприданницы,
Аня – фронтовичка,
Ирочка – блокадница.

Сбитые нехлипко,
Отвергали льстивость,
Вы во мне родительски
Доброту растили.

Я внимал вам жарко
В уходящем детстве –
Ане – санитарке,
Ирочке – студентке.

  ***

С каждым годом всё чаще и чаще,
Будто память моя на кругу,
Слышу ветер позёмкой шуршащий,
Вижу улицу в сером снегу.

Вдоль домов, на которых осколки
Расписались в недавний налёт,
Не спеша, будто путь по просёлку,
Лошадь тяжкие дровни везёт.

Отпечатался в памяти остро,
Будто шрам, нанесённый войной,
Рыжий чуб у мальчишки – подростка,
Припорошенный стылой зимой.

Будто крик увозимых на Волково –
На морозе пылающий чуб!
И поныне я в памяти долгой
Слышу:
      полоз –
              по кирпичу…

    Дом в Мурзинке

Деревянным был, двухэтажным
И весёлым мой старый дом.
Богател он печною сажей
И берёзовым угольком.

Слышал он говорок околиц
И стоял среди старых ям
Правым боком к большому полю,
А другим – к городским домам.

Помню сказки про добрых гномов
(Мать – придумщица небылиц).
Помню, как ходили по дому
Сны под музыку половиц.

В сорок первом, в блокаде лютой,
Изменил он своё лицо –
На дрова разобрали люди
Вырезное его крыльцо.

Камуфляжем не разукрашен,
Был как люди – суров и тих.
Он дождался победы нашей
И дождался жильцов своих.

От потерь сжималась Мурзинка,
Будто старческий кулачок.
В пустыре петляла тропинка
Да кошачий горел зрачок.

И стоял мой дом одиноко,
Всем ветрам подставляя бока,
И горело одно из окон
Светом древнего маяка.

Отпрощался. И  утром ранним
Под бульдозер упал, пыля,
Старый дом, и его герани
В полдень вывезли на поля.

Кто, Мурзинка, теперь узнает,
Где была ты, в какие года?..
Здесь дорога прошла сквозная
Через судьбы и города.


  ***

Слава богу – не война.
Грудь сжимается не скаткой.
Но ведь ты одна, одна
Остаёшься, как солдатка.

И печаль свою одну
Увожу я – горше дыма…
Понимаю, как в войну
Уходили от любимых.


  Армейские сапоги

Меня учили вы, бывало,
Определить пути на вес…
Гудели пятки на привалах,
И сон был чудом из чудес.

Не лаком крыты, крепко скроены,
Годитесь вы  в любой поход.
Мне вашей крепости – не скрою –
Так иногда не достаёт!


  В суточном наряде

Дрова навалом сгружены
За кухнею кирпичною,
Пошла работа дружная,
Горячая, привычная.

Легли берёзы белые,
Запели пилы тонкие.
Летят поленья спелые,
Летят поленья звонкие.

И пахнет старым ельником,
Березником в проталинах…
А мы белы, как мельники,
От маковки до валенок.

Потом усталость скажется,
С отбоем, на двухъяростной,
И нам тогда покажется:
Качает нас под парусом.

Ну, а покуда ухают
Поленья неохватные.
Бьют топоры за кухнею,
Дымят бушлаты ватные.


   Вновь в строю

Ослепительно свеченье
Отмороженных снегов.
Сбор запасников. Ученье.
Будто пункт пересеченья
Наших судеб и шагов.

Возвышается спокойно
Белоснежная гора,
А на ней вполне достойно
Крутит слалом детвора.
…………………………….

…Здесь на поле зимнем – диво:
Голубень, морозный дым.
Под горой в строю стоим.
То, что было, так едино
С днём сегодняшним моим.


   Истина

Землю копни – на любой
                параллели…
В ней – неостывшие зёрна
                шрапнели.
Может ли век наш двадцатый
                припомнить
День (хоть один?!),
                чтоб без пули
                и бомбы?
Наше с тобою, мой друг,
                пополненье
Истину эту познало с рожденья.


    И день – за днём
  .......................


  В конструкторском бюро

Разбросаны детища наши по свету –
Большие и умные серые джины, -
В стальные регланы любовно одеты,
Гудят напряжённо их тёплые спины.

И в памяти каждый стоит нерушимо –
Так матери помнят детей с колыбели.
Вот этот лежал под застывшей рейсшиной
С ненайденным сердцем четыре недели.

А этот рождался аврально, бессонно
(Уж он – то,должно быть,запомнил наш норов!),
И за полночь с хрустом делились батоны
Руками с нестёртой пыльцой «Кохинора».

И нас развозил загулявшийся транспорт
По тёмным каналам разлившейся ночи.
А утром, как будто очнувшись от транса,
Мы ставили в кальках последние точки.


  В конце рабочего дня

Отключилось напряженье дел.
В пепельницы вжаты папиросы.
Как корабль, опустел отдел,
Отпустивший на берег матросов.

Город мой, мы равные в правах.
И,тебе не делая уступки,
Хочется прозрачности в словах
И спокойной ясности в поступках.

    Улица

Школа моя – этаж к этажу.
Дом блокадного детства.
Кафе, где нынче в обед сижу.
Ателье с суетою житейской.
Не думал, что я столько лет хожу
По бывшей
          Конногвардейской.


  ***

В наших буднях рабочих
Замечал я не раз:
Что – то детское очень
Проявляется в нас.

Никуда тут не деться
Ни тебе и ни мне:
Непрошедшее детство
В наших душах, на дне.


  ***               

Я замечаю: стал итожить
Свои негромкие дела.
А вроде век ещё не прожит,
И дни, как прежде, добела

Раскалены.
          Но поневоле
Черту всё чаще подвожу.
А это всё – не оттого ли,
Что к перевалу подхожу.


  Ленинградский вечер

Средь новогодней стылой ваты
Сугробов, лёгших вразнобой,
Два огонька голубоватых
Троллейбус тянет за собой.

И в синей предрассветной глыбе
Мороза,
       будто за стеклом,
Плывёт причудливая рыба
С одним электроплавником.


  ***               

Уснули зданий светлые громады,
Звонки трамваев смолкли до утра.
Спокойная и ясная прохлада
Стоит на страже каждого двора.

На проводах, на островках балконов
Повисли нити чуткой тишины,
Вдали мелькнул такси глазок зелёный
Осколком затерявшейся луны.

На глянцевитых влажных тротуарах
Дробится свет витрин и фонарей.
Уснуло всё. Лишь медленная пара
Бредёт в сияньи уличных огней.


      Утро

Открывают двери дома,
И мосты расправляют тело.
Тишины ещё не сломал
Властный голос дневного дела,

И она над Невой висит,
Дышит каждой гранитной порой…
Распушив седые усы,
Умывают машины город.


  Вечер за городом

Нарисованные ясно
На сиренево-вечернем
Сосны дремлют. Окна гаснут,
Как пропавшие кочевья.

Простучит на стыках поезд,
Пронесётся электричка.
Мир по-прежнему покоен,
Словно добрая привычка.

В тишину большого неба
Смотрят чёрные строенья,
Словно в детстве – запах хлеба
И брусничного варенья.


     В лесу

Не любит лес нетерпеливых –
Таков закон его простой
В него войди с неторопливой
И просветлённой добротой.

В полусухом лесном болоте
Живёт особый тихий звук.
Жуки, как пули на излёте,
Весомо падают в траву.

Здесь жёлтый цвет роняет лютик
К ногам, в коралловые мхи,
И, как сигнал из многолюдья,
Поют за лесом петухи.


  ***               

Здесь всё давно. Здесь всё – от сотворенья…
Здесь бортничает ветхий лесовик.
Здесь от недугов пользуют коренья,
Здесь не лицо у каждого,  а лик.

Здесь тропы вьются медленно и длинно,
А скрип телег осел на косогор.
Здесь горяча забытая калина,
И сок её от древности прогорк.


       Медуница

Слышу слово с запахом и вкусом,
Полевое слово – медуница…
Вижу – над зелёным, многоусым,
В голубом – распластанная птица.

Пчёлы кружат, медленно садятся
В травы, охмелевшие от зноя…
Можно ли словам не удивляться?
Медуница – слово–то какое!


  ***       

Дождик бьёт по близкой крыше,
Скоро ляжет первый снег.
Сладко и щемящее дышит
Дочка – малый человек.

Голосок дыханья тонок,
Вьётся, песенку храня,
Спи, мой маленький потомок,
Продолжающий меня.


  ***    

Самолёты на встречных курсах
Носят письма в тугих мешках.
Поздороваются над Курском,
Попрощаются у Торжка.


  ***

Улетели наши гуси,
Круг над нами обведя.
Сядем слушать вечер грустный
В тихой музыке дождя.

Сядем, милая, поближе.
Так спокойно и тепло.
Добрый дождь дворняжкой лижет
Заоконное  стекло.

Не захочется в дорогу,
Надоест и мне спешить.
И останусь я, ей-богу,
В этой праведной тиши.

Обниму тебя за плечи.
Время – к ночи. Время сна.
Осень тоже человечна,
Только тише, чем весна.


    Художник Пластов

Не для того, чтоб слыть живым примером,
Он просто жил, безвыездно в селе,
Неся в груди и преданность, и веру
Труду, ребёнку, женщине, земле.

Завидное святое постоянство:
И жизни и себе – не вопреки.
Глядит с холста российское крестьянство
Доверчиво,как встарь, из-под  руки.

Застыло солнце. День пришёл к излому.
Земля, как хлеб подовый, горяча.
И солнечно закуталась солома
В косматых бородах односельчан.



     Родина

Не назвать этой светлой отрады,
Что наполнила душу навек.
А её называть и не надо
Именами селений и рек.

И, укрытая от суесловья,
Ты живёшь в моих днях и судьбе,
Будто я подхожу к изголовью.
Спящей матери в тёмной избе.


  ***         

Солнцеголовые летние травы,
Дети российских лугов и полей,
К вам приглядеться – как вы величавы,
К вам приглядеться – и жить веселей.

Вашу бы песню земную послушать,
Руки раскинув в зелёной тиши.
Меньше бы сора – на каждую душу,
Больше бы солнца – для каждой души!


   У водопада

Вся в пене мятежа
Внизу,
       зажата в скалах,
Усищами моржа
Вода с камней свисала.

И плавно, по кривой
Сама себя роняла,
Как будто с головой
Нырнув под одеяло.


  ***   

Ещё приходишь полуночницей,
И улыбаешься, и радуешь.
Ещё не скоро время-ножницы
Отрежут снов живую радугу.

Ещё и дни бывают разные,
То в них надежда, то прощание.
Ещё борьба любви и разума
Вся впереди, как обещание.


    Причастность

Свежее мир, чем в юные года,
Осознанней твоя к нему причастность.
Всё менее он делится на части.
Всё сладостней обычная вода.
И прошлое – не вынужденный груз,
А солнечное, доброе богатство,
В котором светит преданность
                и братство
Сквозь лёгкую, как дым над полем,
                грусть.


   Спокойный день

Пускай по атому, по капле,
Без притязаний на огромность
Слова стекают, как смола.
Я не страшусь, что в Лету кану
В спокойный день без труб и грома,
Что будут тихими слова.


  ***   

Люблю смотреть в людские лица.
Вот человек, что до конца
Давал страстям запечатлиться
В чертах подвижного лица.

Гулял, как видно, пил, наверно,
Отведал мёд, изведал яд.
А вот лицо не стало скверным
И всё притягивает взгляд.

                Стр. 29

  В первую книгу Николая Курицына « Вечер за городом» вошли
стихи, посвящённые судьбе маленьких ленинградцев, которых гостеприимно
приняла во время Великой Отечественной войны братская Киргизия.
Поэзия инженерного труда, осмысление пережитого, раздумья о повседневных
заботах – таков тематический диапазон представленных в книге произведений.
                Лениздат, 1982г.