Размышления у трамвайного космодрома

РАЗМЫШЛЕНИЯ У ТРАМВАЙНОГО КОСМОДРОМА
или попытка определения русской поэзии XXI века
       
Поэтами рождаются. Поэтами становятся. Поэтами, в конце концов, умирают. Таков неполный метафизический цикл, который проходит среднестатистический русский поэт. А упущено нами только одно звено – поэтами и воскресают, в том случае, если той или иной эпохе угодно вспомнить о том или ином поэте и назвать его гением.
       
Когда я впервые понял, что пишет петербургский поэт Андрей Романов, мне пришлось пожертвовать достаточно большим количеством времени для того, чтобы ещё раз всё окончательно взвесить. Неужели это то, о чём я думаю? Неужели это та самая пресловутая поэзия XXI века, которую все так давно ждут? Или же я заблуждаюсь?
Поэт в современном обществе – это чрезвычайно слабый человек. Он не верит практически ни во что, и с возрастом его закомплексованность только усиливается (в разных случаях это объясняется отсутствием образования, достойной профессии, полноценной семьи). Подобно Акакию Акакиевичу Башмачкину, в имени и отчестве которого дважды прописан извечный вселенский вопрос маленького человека «А как…?» (действительно – а как сделать, чтобы тебя заметили, как доказать своё право на существование?), современный поэт по-детски обижается на общество и государство, которые якобы должны обратить на него внимание. И с этой обидой доживает остаток своей жизни.
Сильный же поэт живёт и пишет. Потому что он обязан жить и писать, а не сбрасывать по собственной прихоти возложенную на него вселенскую ответственность.
В современной литературе и искусстве лирический герой, как и его создатель, возводит в абсолют свою беспомощность: барахтаясь в алкогольных и наркотических видениях, он теряет Бога, который когда-то нашёптывал ему простые истины; женщину, которая его когда-то любила и не требовала ничего взамен; город, который зафиксирован в паспорте как место его рождения и проживания; стыд; кровь, выпущенную из вен.
Лирический герой Андрея Романова не таков: он жаждет выживания и спасения посредством высокой любви. Он любит эту жизнь: любит городское солнце, любит асфальтовую поверхность, смоченную дождём, любит женщину, и за всё это он готов сражаться.
Образ Романова, с одной стороны, динамичен и размашист, но с другой стороны, он почти всегда имеет чёткие границы своего применения. Поэтому мы всегда можем проследить, где заканчивается один образ и где начинается другой. Это – своего рода поэтическая аналитика. Если попытаться провести доступную параллель, то поэзия Романова очень похожа на «аналитический метод» в искусстве, разработанный Павлом Филоновым. Подобно тому, как Филонов прописывал «каждый атом», Романов прописывает каждый образ-ячейку, создавая в конечном итоге сложносоставную картину собственного мироощущения. Стих Романова – это, прежде всего, Формула. Такая же Формула Весны или Формула Космоса, как у Филонова, только на бумаге, а не на холсте.
сделать поэзию современной очень просто. Достаточно всего лишь грамотным русским языком написать о действии, которое возможно лишь в наше время. Вот и всё. И – никаких тайн мадридского двора. Вот почему один простой образ Романова становится настоящей, современной поэзией: «Двадцать две лошадиные силы истязая в маршрутном такси». А вот пример для тех, кого интересует ещё более современный образ: «Прячет стыд компьютерная нечисть в Интернете, сплетнях и долгах». Прекрасный пример: над стихом идёт работа, и это сразу видно. Образ не усложнён лишней информацией, которую используют компьютерщики, поскольку это, прежде всего, часть стихотворения, а не глава прайс-листа в компьютерном супермаркете.
Поэтому мне близок Андрей Романов, который свою поэзию никому не навязывает. А при желании может до мельчайших деталей разъяснить созданное произведение, демонстрируя тем самым соответствующий уровень работы.
       И всё-таки, сложна ли «аналитическая поэзия» Романова? Достаточно сложна. И нужно приложить большие усилия, чтобы понять её и увидеть в ней уникальное культурное явление в современной России. Но в связи с этим у меня возникает и другой вопрос – почему же мы перестали себя уважать? Почему мы спасаемся от сложной поэзии и сложного искусства путём их отрицания? И почему нам больше не важен культурный диалог, а важна лишь поверхностная и недалёкая литература, не требующая обсуждения?
       Все те, кто сейчас избрал верлибр формой выражения своего творческого «я», идут по очень простому пути.
       Поэзия Андрея Романова при всей её содержательной сложности создаётся по классическим канонам русского силлабо-тонического стихосложения. Так что в отношении формы всё, можно сказать, по старинке. Однако Романов чаще всего использует не «опостылевший четырёхстопный ямб», а ещё не исчерпанные трёхсложники. Добавьте к этому точную рифму – и у вас получится вроде бы стандартная модель поэзии. Современной же она становится благодаря содержанию, индивидуальной авторской концепции (не отдельной удаче, а именно – разработанной и функционирующей концепции), о которой мы и продолжаем размышлять.
Размышляя о том, каким же образом Романов создаёт «не такую» поэзию, я снова обратился к статье Рэма Трофимова. Исследователь приходит к выводу, что в поэзии Романова существует концепция искажения действительности. Причём, не отражения (естественная форма индивидуального осмысления действительности), а именно искажения (сознательный, резкий уход в иную форму осмысления).
Действительно, Романов часто опротестовывает все законы, по которым нам предлагается жить. И потому в своей поэме «Обратная сторона» он обязательно скажет:

       Ты считал, что ночь придёт с востока –
       Ночь пришла с обратной стороны…

       Мы уже начали говорить о лирическом герое Андрея Романова и как-то резко оборвали ход рассуждений. Андрей Романов поступает весьма мудро – он создаёт «мужской» архетип лирического героя, который, соответственно, ведёт «мужской разговор» со временем (кстати, одна из книг поэта так и называлась – «Мужской разговор»). Этот разговор сложен и неоднозначен. К примеру, в поэме «25 – час» Андрей Романов лихо заявляет, что ему нужен особый, новый час – а если Время не согласится с его доводами, то он, наперекор всем существующим законам мироздания, этот час создаст сам. Смело, вызывающе, но ведь поэт, в общем-то, и должен задавать собственную систему координат. Что и делает Романов, сообщая, что «я играю словами, скользя по канату, игнорируя вечность меж мной и тобой». Помимо осмысления времени в вышеупомянутых строках мы можем наблюдать также и внезапно возникнувшее циркачество, доставшееся от Семёна Кирсанова: именно так и нужно постепенно расшифровывать поэтическую формулу Романова.
иногда Романов использует ритмическую основу всем известных песен и фольклорных мотивов – таково, к примеру, стихотворение «Эй, отключи "Голубой огонёк"…». Основой становится строка из известной песни «Крутится, вертится шар голубой…». Казалось бы, как можно обыграть такое простое ритмическое соответствие? А вот как:

       …Мчит вертолёт над селом Ведено,
       Мёртвый пропеллер, довольный собой,
       Крутится-вертится над головой…

       Кто бы мог подумать, что поэт сможет внести в такой лёгкий, почти шуточный контекст, столь сложную драматическую ноту? Мы снова возвращаемся к трагической параллели «Россия – Чечня»; не прекращающаяся ни на минуту южная война действительно чем-то напоминает бесконечное кружение человеческих судеб, дьявольскую эквилибристику под куполом мироздания. Поэт прав – об этой войне, о которой размышляют со времён Лермонтова, нужно размышлять дальше, не нужно делать вид, что этой проблемы попросту не существует.
       Есть и женский архетип, и именно здесь Романов блистательно объединяет классическую поэзию с современной. В основе этого архетипа – традиции русской любовной лирики. Удивлены? Именно так: хулиганская, жёсткая и непримиримая поэзия Андрея Романова является на самом деле тонкой современной лирикой, если угодно, футуролирикой.
Подавляющее большинство стихов Романова адресовано женщине. Иногда в «мужском разговоре» Романова звучат и особые нотки смелого натурализма. Вот как это выглядит:

       Ведь пока над Русью тать глумился,
       У невесты богатырь родился.
       Русский мальчик, светлые мозги.
       Чтобы он сразился с иноверцем,
       Для него у мамы, рядом с сердцем
       Молоком наполнились соски.

       Современное общество, перепутавшее эротику с порнографией, вероятно, не поймёт смысл сказанного. Дескать, писать больше не о чём – разврат это всё и бесовщина. Вышеприведённые строки демонстрируют, во что верит Романов. А верит он в Россию и в её светлое спасение.
Искусство и литература не всегда может победить идеологию. Понятно, что и для поэтов-шестидесятников космос был всего лишь «площадью для освоения», не более того. Но шестидесятничество – это опять же пафос и политкорректность. А поэт, работающий вне идеологии, всегда пропускает через себя не космос (пространство), а космогонию (философию пространства). То есть, автоматически становится и философом.
       Андрей Романов всегда был поэтом, который стремился сделать свою поэзию космогоничной.
В космос можно отправиться и на трамвае, где «пела кондуктор Лида Клемент, мою судьбу держа в руках» (к образу трамвая в поэзии Романова мы вернёмся несколько позже). И это, возможно, будет самый трогательный и самый интересный образ, когда-либо созданный русским поэтом.
       «Формула космоса» у Романова – это, пожалуй, самая сложная из всех созданных им когда-либо формул. Именно эту формулу Романов насыщает уникальным набором образов и сюжетных ходов. Оценим:

       Театральные кассы две тысячи лет как несут
       Откидные билеты на Страшный космический суд...

       Скажу честно, для меня данные строки являются высшей напряжённостью, чем-то вроде музыки Вагнера или военных мотивов Шостаковича. Одновременно с этим поистине великолепен значительно расширенный христианский подтекст: Страшный суд становится действительно осязаемым масштабным действом, а не забавной безделицей. Здесь мы сталкиваемся с ещё одной важной составляющей поэзии Романова – осмыслением христианства.
Поэтому Романов обещает любимой женщине: «Я, родная, тебе разъясню, что такое в России Соборность…»; поэтому поэт должен совершить какое-либо действие, означающее степень его посвященности: «Я Андрей, твой вечный Первозванный, с прошлым восстанавливаю связь…». Именно здесь проскальзывает устойчивое творческое «Я» Андрея Романова, по которому мы можем, наконец, точно сказать, в каком случае поэт хочет «рассекретиться», а в каком нет.
Однако: если Романов ведёт футуристическую неохристианскую линию, то здесь, скажете вы, и до кощунства недалеко. И будете не правы в корне.
Смысл работы любого писателя – создание текста. Чем больше я углубляюсь в поэзию Андрея Романова, тем больше убеждаюсь, что этот поэт создаёт поэзию-гипертекст, и это не похоже ни на что из того, что можно было видеть ранее.
Кстати, Романов в одной из наших многочисленных бесед как-то указал на то, что в поэзии чрезвычайно важна «энергетика». Думается, создание гипертекста самим Романовым достигается именно посредством мастерского овладения вышеупомянутым «энергоязом» - языком всех языков.
Сейчас же мы обратимся к одному из наиболее интересных образов А. Романова – образу одинокого трамвая и рассмотрим его более детально. Снова обращаясь к прекрасной работе критика Рэма Трофимова «Глагол времён», посвящённой творчеству Андрея Романова, мы найдём смелое и неожиданное сравнение поэзии Николая Тихонова и Андрея Романова. Одна из точек соприкосновения – образ трамвая: «Трамвай Николая Тихонова изображается больше с живописной точки зрения, это как бы урбанистический этюд кубиста… Дело, собственно, в том, что ленинградский трамвай здесь выступает как бы свидетелем всех прошедших событий, в том числе, событий, связанных с войной. Однако нужно понимать, что всякий раз, когда поэт Романов говорит о каком-то событии, которое в нашем представлении должно быть освещено только с соблюдением соответствующих правил, может возникнуть автоматическое отторжение. Дескать, опять он ёрничает, если не кощунствует. Подобной «неприкосновенной» темой остаётся Отечественная война вообще и блокада Ленинграда в частности. И всё-таки даже противники футуристической поэзии Романова признают неповторимость таких строк, как:

       Кто же звёзды склёвывает в лужах?
       Выцветший блокадный воробей…

       А ларчик открывается довольно просто: вместо того, чтобы в бог знает какой раз описывать батальные сцены с горой трупов, морем крови и количеством потраченных боеприпасов, восхищаться в своих стихах каким-нибудь славным красноармейцем, который гнал врага от стен Москвы до Берлина и т д, Романов ищёт и находит новый символ – будь то громоздкий трамвай или невесомый воробей, склёвывающий звезды в лужах; и тогда у читателя появится возможность реально прочувствовать подвиг великого города и великой страны, столь долго идущей к нелёгкой победе. Ведь именно тогда становится понятно, как этот город смог выжить и как он принял ту Веру, о которой даже страшно было думать.
Для меня до сих пор остаётся загадкой то, как поэт Андрей Романов смог «угадать» многие мои глубоко интимные переживания, которые, казалось, кроме меня никто знать не мог по определению. А «узнавание» было здесь, собственно, вот в чём – Романов увидел в трамвае, который «привстал на цыпочки, слушая снег», не просто транспортное средство, а некое футуристическое существо, которое живёт по всем законам созданной техногенной цивилизации.
       Сложно сказать, что меня больше привлекает в поэзии Андрея Романова. Неповторимая энергетика? Конструктивность? Загадочность? Да, безусловно, однако самое главное, на мой взгляд, заключается в уникальном умении поэта любить жизнь во всех её проявлениях. Просто представим: чьё сердце может завоевать поэт, от стихов которого за версту пахнет мертвечиной и искусственностью? И когда Романов легко и непринуждённо рассказывает о том, как «коммунальный кот по кличке Барсик гонит крыс в подпольную дыру», вдруг невольно осознаётся – вот она, наша неповторимая русская жизнь, которая никогда и ничем не может быть заменена.
Поэт Андрей Романов, родившийся в послевоенное время, также научился дорожить самыми мелкими и, казалось бы, незначительными деталями. Вероятно, поэтому Романов, вспоминая «коммунальные джунгли», просит свою избранницу:
       Швырни мне из форточки
       полупустой «Беломор»,
       и снова спустись
       в искорёженный временем двор,
       где скачет по клеточкам,
       сбив каблучки сандалет,
       твоя однолетка,
       которой на Лиговке нет…
       
Вот он – тот самый «домашний эллинизм»: полупустая пачка папирос, которая, как мы можем видеть по тексту, становится одной из ключевых деталей. Примечательно здесь то, что герой Андрея Романова готов верить пресловутой диалектике – наполовину пустой стакан всё равно остаётся наполовину полным. И если нам не достаётся целостного счастья, то нужно ли об этом горевать?
Да, многие персонажи Романова, исполняя сугубо эпизодические роли, проигрывают в игре на выживание и исчезают в бездне времён. Персонажи, но не сам поэт. Он продолжает сражаться за себя, за любимую женщину, за свою Родину. Существующее безапелляционное «Нет» Романов заменяет смелым и обнадёживающим «Да». И дело здесь не в каком-либо преодолеваемом идеологическом запрете (многие современные поэты и художники по инерции всё борются с идеологией, которой давным-давно не существует), а скорее в естественном желании поэта открыть что-то новое. Задача Романова – открыть месторождения поэзии XXI века. А дальше дело за вами, дорогие современные поэты: занимайтесь собственной «добычей радия», если, конечно, силы позволят.
Так вот, да простят меня поклонники прекрасного поэта Рождественского, но ни он, ни Андрей Вознесенский, ни Евгений Евтушенко поэзии двадцать первого века не создавали. А вот поэт Андрей Романов её действительно создал и именно он мог ещё в двадцатом веке считаться тем самым «десантником из века двадцать первого», сообщившем о нашем мире нечто совершенно непостижимое.
Теперь самое время вспомнить всё сказанное о Романове за последнее время. Откровенный негатив опустим: думаю, читатель приблизительно представляет себе, как и за что ругают Романова. «Этого не может быть, потому что этого не может быть никогда». Конструктивные же оценки, коих, впрочем, не так много, как хотелось бы, делают, в основном, ведущие поэты и исследователи. Итак:
       Владимир Морозов (критик): «Романов – поэт весьма нетрадиционный. Он создаёт свою поэзию, и на этом пути достиг вершин. Андрей Романов, найдя другой путь, прекрасно понимает, что поэт не может быть узконаправленным…».
       Валентин Голубев (поэт): «Чтобы создавать подобные стихи, нужно обладать высокими духовными качествами…».
       Николай Бондаренко (поэт, критик): «Несмотря на всю трагичность, Большая любовь дала возможность поэту ощутить себя Человеком и Гражданином и Земли, и Вселенной. А это даровано далеко не каждому…».
       Александр Новиков (прозаик, учёный, переводчик): «Когда разглядываешь картину в лупу, то видишь лишь застывшие масляные бугорки разного цвета – большое видится на расстоянье! Подробный анализ стилистических и смысловых поисков поэта, несомненно, ждёт ещё своего исследователя…».
       Рэм Трофимов: «Постоянно меняющийся, всегда не однозначный, динамичный по сути своей поэтический образ Андрея Романова – результат нового восприятия человека, привыкшего к созерцанию действительности на экране телевизора, на киноэкране, на мониторе компьютера…».
       Из всего сказанного уважаемыми коллегами мне хотелось бы особо выделить слова Александра Новикова: поэзия Романова ждёт своего исследователя. Это – целый неосвоенный пласт уникальной поэтической мысли. Стоять в стороне всегда просто. О поэзии Романова можно и нужно говорить.
Кирилл КОЗЛОВ; член Союза писателей России