На свой напев, на свой живой обычай...

 



* * *


Кохання – в кухне ль, в поезде, в лесу –
оно и есть, пусть хоть в степи, кохання.
Я крест свой недомыслия несу,
и ты свой куль. И всяк в своем обмане

влачит по кочкам и ухабам дни.
Жизнь под откос идет, дичает поле.
Но дни кохання... Видит Бог, они
даруют высший смысл земной юдоли.

Не беспокой, мой друг, Петрарки сон. –
Я знал и Беатриче, и Лауру.
Как солнце всходит, так пиит влюблен
и сердцем умным ловит пулю-дуру

летучую – себе ли на беду,
педанту ли на страх иль курам на смех…
Я сам с раскладом давним не в ладу,
где стих мой молодой клянется наспех

кому-то в чем-то... Вовсе не спешу
я возвращаться в п.г.т. Рыжово,
чужих оград приветствовать паршу,
чужой черешней любоваться снова…

Не окликай и ты меня, разлёт
лихих бровей, и вы, ресниц фантомы!
Мальчишества стрекозий самолет
уткнулся лбом в траву аэродрома...

Отнюдь мне электричка – не сестра,
не брат – поселок типа городского.
И юность та мне не мила – остра,
занозиста любви ее полова.

А все ж кохання – в тамбуре, в саду –
на свой напев, на свой живой обычай
я с мёртвых языков переведу,
со слов невнятных в путаном году,
с очей-черешен поселковой Биче.





* * *


Львиного зева лиловая морда
с каплею солнца на верхней губе...
Длинное лето нелучшего сорта
всё ж под конец улыбнулось тебе.

Веет покоем понтийское лоно.
Можно, вдохнув, никуда не бежать,
на широченных перилах балкона
книжку и гроздь винограда держать.

Рядом, внизу, с ленкоранских акаций
не облетел еще розовый пух.
Можно о малом, своем, усмехаться,
не выходя за молчания круг.

Можно, в конце-то концов, этим летом
ту иль иную из преданных муз
кликнуть. И разбередиться ответом...
Бражники вьются над шёлковым цветом,
осы на вспоротый рвутся арбуз.