Ангел на фотографии

По зимнему ельнику путник идет.
Он очень устал и надеждой живет,
Что все же увидит в кромешной ночи
Сияние ламп или пламя свечи,
Что люди ему предоставят ночлег,
За что он полюбит их, глупых, навек.

За лесом у речки находится дом.
Живет человек уважаемый в нем,
Хозяином добрым слывет он вокруг,
Кому-то приятель, кому-нибудь друг.
Сейчас же закрыты все двери его,
Ведь ночью хозяин не ждет никого.

А путник идет, увязая в снегу,
Идет и терзается: – Все, не могу! –
Как вдруг увидал за деревьями свет...
Но, может, ошибся, и нет его, нет,
Мираж, как в пустыне, – ум за ум зашел, –
Нет, вновь огонек, да, огонь, все – дошел!

То не было сил – а тут вновь богатырь,
То елей пугался – теперь хоть упырь!
Один шаг, другой шаг – и вот он тот дом,
Наполненный светом, уютом, теплом...
Теперь осторожно в окно постучать,
А после войти, заползти, забежать.

Но что-то на сердце, как кошка, скребет
И руку к окошку поднять не дает.
А вдруг этот свет и тепло не для всех?
А вдруг это проигрыш, а не успех,
И тот, что живет в этом доме, на стук
Лишь глубже задвинет засов или крюк?

А вдруг... Нет, зачем же себя заводить?
Есть разные люди – и все может быть:
Кто зол – тот не пустит к себе на порог,
А добрый поймет, что – зима, что – продрог,
Что тот, кто на улице, очень устал...
И путник легонько в окно постучал.

Хозяин не сразу услышал тот стук.
Не то, чтобы старый был на ухо туг, –
Тут он молодых бы за пояс заткнул, –
А просто читал и от скуки уснул.
Когда же проснулся, не понял сперва,
Стучит кто иль в печке стреляют дрова.

Нет, все же стучат. И кому это там
Не спится – побрал бы их черт – по ночам?
Хозяин с дивана поднялся, кряхтя,
Подумал секунду-другую спустя:
А стоит ли позднего гостя пускать?
Нормальные люди не будут блукать.

Но сам уж лениво к двери подошел
И крикнул: – Кого ко мне леший привел?!
 – Я путник, – в ответ. – Я устал и продрог.
Я б дальше пошел, но уже бы не смог.
Пустите ж, прошу вас, меня на ночлег, –
Сказал и с тоской опустился на снег.

Уже равнодушие входит в него:
 – Замерзну и пусть – волноваться чего?
Не будет ни зла, ни обид, ни потуг,
А будет лишь тишь и покой, и... Но вдруг
Дверь настежь открылась, и вышел старик.
 – Да ты, брат, – сказал он, – совсем уже сник!..

Решительный жест не обиден ни чуть:
За шкирку поднять и под что-то толкнуть –
Такого бы путник вчера не простил,
А нынче и рад, ибо нет уже сил.
Он – в доме, здесь ластится к телу тепло,
Свеча на столе, и, как в сказке, светло.

Так вот он каков – непридуманный рай!
Хоть навзничь на пол – и лежи не вставай,
Ничто не встревожит ни душу, ни плоть.
А дед седовласый – ну чем не Господь?!
И ангел прекрасный с портрета глядит,
У ангела – славненькой девушки вид...

Как вдруг осенило: «Не может быть так,
Чтоб в этой глуши жил добряк иль простак.
Старик, сразу видно, – себе на уме,
Решил, что замерзший у дома – к тюрьме.
А вот как согреюсь, прогонит опять,
Дойду – хорошо, не дойду – наплевать».

И путник на деда пытливо косит.
А тот котелками у печки гремит,
Ворчит что-то под нос про глупых бродяг...
Все ясно: бродяга – хозяину враг.
Но вот обернулся и молвил (ей-ей):
 – Ты вот что, дружище, поешь и попей.

Горячие щи и крошащийся хлеб,
и чай обжигающий, терпкий – да где б
Сказали ему, что попотчуют так,
Он лишь усмехнулся бы: «Шутишь, чудак!
Хороших людей извели всех давно,
Остались отбросы, осталось... дерьмо».

«Ишь лопает как! – восхищается дед. –
В душе-то, наверно, сплошной винегрет.
Пытаешься мысли мои прочитать:
Оставлю иль снова отправлю гулять.
Конечно, отправлю. На что ты мне тут?
Поешь – и шагай куда шел, баламут».

Все ясно обоим: развязка близка –
Бери не бери за рожища быка,
Проси не проси, все равно не помочь, –
Изба – старику, ну а путнику – ночь,
Со снегом, с морозом ли или с пургой,
Романтик ли он или вечный изгой.

Понять это просто, труднее сказать,
Но путник готов узелок развязать:
 – Спасибо за хлеб и за соль! Мне пора.
Теперь я смогу идти хоть до утра. –
Он встал, а усталость – на плечи горой,
К двери, но старик ему тихо: – Постой.

 – Постой! Не возьму я на душу греха.
Ты еле стоишь, а там стужа лиха.
Ночуй – раз пришел. Поутру же, Бог даст,
Уйдешь – и покажется скатертью наст.
Скребет, понимаешь ли, кот по душе,
Ведь кто-то, слыхал я, замерз так уже.

 – Спасибо, дедуля! – растрогался гость,
Забыв, что кипела в нем только что злость. –
Ты даже не знаешь, насколько ты прав,
О том, что устал я, вослед мне сказав.
Я б вряд ли протопал и сотню шагов
По черному царству сыпучих снегов...

Тюфяк на дощатом полу и постель,
В трубе завывает ночной менестрель.
Про что? Ни про что. Про неведомый край.
Про то, что не нужен придуманный рай.
Ведь если и есть он, то здесь, на земле, –
Вот в этом идущем от печки тепле...

«Ну что я ворочаюсь-то, идиот?!
На левый, на правый бок – сон не идет!» –
Казнит себя путник и слышит, что дед
Не спит что-то тоже, расходуя свет.
Взглянул – а он свертки из шкафа в диван
Какие-то прячет... Боится, болван!

«Не бойся, старик, я не вор и не тать, –
Хотел уже путник под руку сказать,
Но тут же осекся. – Молчи, пилигрим.
А то дед решит, что следишь ты за ним,
И тотчас с испугу покажет на дверь,
Ведь в людях легко просыпается зверь».

«Но что же в тех свертках? – зациклило вдруг. –
Деянье станка иль деяния рук?
Добро или зло? Сбережений навар?
А может, какой незаконный товар?
Темнит что-то дед. Потрясти его, что ль?
Глядишь – и посплю, и уйду, как король...»

Все так же, как было, – две комнаты, – но
Луна любопытная смотрит в окно,
И свет от нее серебристый такой,
Как будто подкрашен самою зимой,
Да путник с постели нагретой встает
И к спящему деду, крадучись, идет.

Скрип-скрип половица – и вновь тишина.
Такой в перерывах бывает война.
«Смотри не удумай, дедуля, чихнуть,
Я ведь не украсть хочу свертки – взглянуть».
Да спит, как убитый, беспечный старик,
Не слышит, что путник дивана достиг.

Но дальше-то что – привязать, задушить?
Гость думает, как все вопросы решить.
И каждая клетка в нем напряжена.
Тут точно: чихни – и бродяге хана.
Уйти бы, но стыдно уже напопят –
Со стенки глаза чьи-то в душу глядят.

На корточки сел, чуть потрогал диван
И пол оглядел – вдруг забыл старикан
Какой-нибудь сверток вовнутрь положить.
Ша! Дверцу в диване увидел! Фьюить!
Вот это удача – открылась она!
И в темени мрачной видна белизна.

Шуршащая тяжесть дрожит на руках.
С удвоенной силой колотит в грудь страх.
В глазах нетерпения зуд или хмель.
Но риск-то какой! – Надо снова в постель,
И там, только там, развернуть, разглядеть,
А после решить: возвращать – завладеть...

Вернулся, укрылся, как вдруг голосок:
 – Ой, кто это занял там мой уголок?!
 – Тсс, внученька! – сразу же дед забубнил. –
Бродяга какой-то на свет зарулил.
 – А он не сказал разве, кто он такой?
 – Да я и не спрашивал – мне с ним не в бой.

«Откуда здесь внучка? Что – явь, а что – сон?
И дед? Да ведь только что спал крепко он!
Не видел, как я у дивана возник,
Не слышал, как мной был очищен тайник...
Ба! Сверток-то где? Он же должен быть здесь!
Где сверток, мать вашу?! Куда он исчез?!»