Борис Викторов. 1947-2004. Избранное

Борис Викторов ( 1947 - 2004)

Родился в Уфе в бедной рабочей семье. В 1958 году семья перебралась в Молдавию, в русско-еврейский город Кишинев. В Кишиневе Викторов прожил двадцать лет. Там в 1968 году вышла его первая книга "Паром", затем "Свирель", "Живая изгородь", "Каркас", "На пути в Долину", "Магический круг".
Учился в Москве на Высших литературных курсах (семинар А. Межирова). Жил и умер в Москве. Похоронен на Троекуровском кладбище.
 Ольга Викторова. "Борис Викторов. К биографии"

Стихотворения взяты из двух книг Бориса Викторова, опубликованных издательством "Эра":

Борис Викторов. Челоконь. М., 1999 г.
Борис Викторов. Поэмы, М., 2006 г.

Публикуется с разрешения Ольги Всеволодовны Викторовой.




 Осень

Светлая осень, я грешен, и мне не понять,
как пережил одиночество, ревность и хаос,
как на безлюдных перронах я ждал, задыхаясь,
и сомневался, и снова любил, и опять,
Светлая Осень, я грешен, и в этом не каюсь.

Хриплоголосые птицы трубят в вышине,
точно архангелы косноязычно и веско
нас призывают к суду и вручают повестку,
но кареглазая, простоволосая мне
женщина машет с откоса, смеется по-детски!

Пригород замер, вокзал опустел, и экспресс
прогрохотал, воскресая вдали, среди сосен.
Что мне ответить допытчикам хриплоголосым?
Может быть, там, на окраине синих небес
тоже перрон? И деревья? И Светлая Осень?

1967, 1977

 

из поэмы « Заявка на киносценарий. Гицель» (1972)

1. Базар, массовка

Базар, как поднос в исполинских реках,
шатало в чаду от гратарной,
дымилась латынь на гашеных губах
прожженных товарок базарных.

Рублем – дореформенным, тем – выручал
сосед участкового Лешу,
и чей-то карман – наизнанку – торчал
из перелицованных клешей!

Я, ежась, у Бога отгул попросил,
готовя для неудов тачку,
пятью единицами день мне грозил,
но я – избежал их удачно!

Шатало столы,
рассыпалась айва,
и грелся за пазухой жаркой
плод, напоминающий льва,
сбежавшего из зоопарка,

и первый надкус (ведь недаром же спас!)
усиливал сходство
со зверем – чудесная сочная пасть!
(Озвучить, я думаю, просто –

карьер в двух шагах, он грохочет…) Шофер
пинал ненавистный шлагбаум.
Шатался в чаду исполин – без рессор,
и трезвых шатало, как пьяных.

И гицель («О, чтоб он, проклятый, сгорел!
Взгляните на рожу!»),
и гицель («О, только бы сгинул скорей!»)
являлся прохожим.

А тысячеустый шиповник шептал:
«Осанна!» - и вздрагивал странно.
«Оставь нас!» - деревья озноб прошибал,
крестилась соседка Оксана.

«Оставь нас!» - визжали собаки в петле,
и гицеля руки немели,
«Оставь нас!» - он шел по кричащей земле,
и камни вдогонку летели.

«Оставь нас!» - так просят птенцы пацана
в гнезде разоренном, над ставней,
и каменным градом с карьерного дна
взлетало: «Оставь нас! Оставь нас!»

* Гицель – собаколов.




из поэмы «Пир во время затмения» (1977)

2

Не день, не ночь, не вечер,
не утро – тишина,
и красный лист, и ветер,
и солнце, и луна!

Гроза – и следом эхо
на четырех холмах,
как всадники в доспехах
на четырех конях,

и, значит, прав Чижевский,
столетия связав,
и Хлебников честнейший
в своих подсчетах прав,

и скоро темь нахлынет,
осипнут голоса,
и шутовской надвинут
колпак на небеса,

исчезнет пилорама
и котельцовый дом,
и очертанья храма
с антенною-крестом,

и кочет безголовый,
взлетев на небосвод,
уже мессией новым
воскреснет у ворот,

он остановит пули,
от счастия слепой,
он солнечные бури
загородит собой,

и прекратятся в мире
смерть, войны, мор и глад,
и всадники – четыре –
поворотят назад,

он над Землею плоской
три раза прокричит
(сей трюк Иногородский
затем разоблачит)!

3
Пока в дому проклятом
пьют, спорят и галдят,
и трезвый оператор
снимает всех подряд, -

петух себе пророчит
трагический конец,
но торопить не хочет
события, мудрец,

он жаждет совпаденья
единожды в сто лет
бессмертья и затменья –
иначе смысла нет

идти под нож кухонный,
заботиться о нас,
он бережет коронный
свой номер про запас.

Он мудростью житейской
давно по горло сыт,
и слышит стук библейский
шестнадцати копыт,

припав к Земле, он слышит
ритмичный перестук
копыт – он прав – он выше
тебя, Точильный Круг!

(Точильный Круг – точильщик, один из гостей в доме, где происходит застолье).

 

Первое посвящение Велимиру Хлебникову

Русло русской поэзии
с берегами кирпичного цвета,
с лодками ржавыми,
и голубые воды –
это футляр из потертого фетра,
а содержание – флейта.

И соловей,
запинаясь, цитирует оды
торжественного Державина,
иволга – Фета.

В дебрях орешника,
яблонь,
охристых кистей
скрыты раешник,
ямб и хорей.

Даже верлибр
расхристанный
благоволит
к вербам и липам,
требует пиетета,
и обернуться велит.

Горлица околдованная
стряхивает с березы
слезы,
размером не окольцованные.

И до рассвета
Хлебников бражничает среди теней
замоскворецкого сада в начале лета.
Узник ничей.

 


из поэмы «Каркас. Человек с ягненком» (1972, 1976)

12

Был воздух приторен, как жмых.
Смеркалось. И, насколько помню,
по трое в ряд, на грузовых
везли коров на скотобойню –
пятнистых, красных, золотых.

Я был попутчиком случайным
их полых сумеречных глаз,
неловко вспархивал с лужаек
смех пацанов – в последний раз…

Скрип тормозов, а по низинам
стелился синим молоком
туман, пропитанный бензином,
листвой, гудроном, табаком.

Под августовским звездопадом,
в репейнике, на грузовых
по трое в ряд, -
летело стадо
пятнистых, красных, золотых,

вдоль пастбищ и бензоколонок,
на полпути оставив нас,
в небытие – без остановок –
в последний раз,

боками вздрагивая нервно
и в сто борозд, как будто плуг,
рогами вспахивая небо –
свой будущий, свой вечный луг…

 

из поэмы «Солнце в горле овчарки» (2002)

----
Я завидовал вольным
дружным птицам среди
линий высоковольтных,
вожакам впереди.

Знал, меж раем и адом
есть тупик, где беда
обрывается на день,
на ночь. И навсегда.

Что мерещится? – жаркий
полдень, степь вдалеке,
солнце в горле овчарки,
горсть кизила в руке.

Что останется? – петель
скрип в ничейной избе,
и развеянный пепел –
весть с пометкой: «тебе».

----

День и день в оголенной
азиатской степи
с головой раскаленной
ходит пес по цепи,

жжет ошейник на вые,
брызжут искры из глаз,
пояса часовые
поменялись не раз,

солнце плавится в горле
и на тысячу лет
время сдвинулось, горе
мчится скорому вслед

над шоссе, телебашней,
Чуйским трактом, бахчой –
баш на баш! – с бесшабашной
человечьей башкой.

 

Небеса

Небеса шелестели железом.
В разряженном пространстве сквозном
шли составы, груженные лесом,
содрогалась река под мостом.

Ослепительной северной ночью,
раскаленной уже добела,
мост владел человеческой мощью
и гудел, как пила.

Луч прожекторный в ребрах чугунных
бился, торкаясь о парапет,
и расталкивал спиленный лунный
шелушащийся свет.

А внизу – опрокинутым небом –
проплывали плоты по реке,
и звездами наполненный невод
провисал вдалеке…

Я хотел, чтоб меня озарило
синим светом, внезапным, как месть,
увлекающим с бешеной силой
от семей и насиженных мест,

я дышал исторически правым
ржавым воздухом, палой листвой,
и когда проносились составы,
шевелилась земля подо мной…

---

В небесах реактивных колючих,
перекрученных, как провода,
бились рыбы, скрипели уключины,
в переметах металась звезда.

Поднимались несметные воды –
дважды в них не войдешь, хоть убей,
задувал осененный юродивый
электрический свет фонарей,

погибали в морях рукотворных
беспризорные храм и погост,
с гулом рушились своды соборные,
на века умолкал Алконост…

Райской птицей в затонах вечерних,
сбитой птицей на темной корме
средь столетий, сносимых течением,
здешний ангел сопутствует мне.

---
Царь Небесный летит в облаках
над безлюдной беспамятной бездной,
след инверсии тянется, как
вагонетка в просторах небесных.

Царь Небесный спустился со звезд,
вьется пыль известковая в храме,
где основой для будущих гнезд
служат перья и кровь под ногами…




***
Безумец, вновь из лазарета
за белой птицей побредет
и в минном поле до рассвета
в слезах у надолбы уснет,

он будет «мессером» разбужен,
войной контужен и убит,
и на вопрос: «Кому ты нужен?» -
не удостоит, промолчит.

И госпитальными, глухими
ночами в городе чужом
однажды вспомнит свое имя
и вновь забудется потом,

он выйдет в город сыроватый,
суровый, северный, смурной,
в тот незабвенный 45-ый,
(46-ой, 47-ой…),

где в пол открывшейся питейной
костыль прохожего стучит
и на гармонике трофейной
родное «Яблочко» звучит!

Он оживет, вернется к людям,
и грач взъерошенный ему
письмо загадочное клювом
протянет: «Ждут тебя в дому!»

Но память горечью прошита.
И до скончанья дней своих
он на поруках общепита
и всех вокзалов городских.

Мир забывает о теплушках
и только месяц иногда
над степью хлебною краюшкой
сопровождает поезда,

где у людей прощенья просит,
клянет и славит этот век
по ходу поезда – и против –
разноголосица калек,

припомнится, как на дощатом
перроне хлебом и теплом
Москва делилась в 45-ом,
(46-ом, 47-ом…),

порой под снегом зимовала,
но от юродивого не
отодвигала самовара,
отогревала наравне,

и кто последней телогрейкой
с ним не делился? не рыдал:
«Подайте Гришеньке копейку…»?
и крупных слез не вытирал?


Маша

В палисаднике на траве
представительствуют бичи
в телогрейках и галифе,
охмуряют шалав, молчи.

Все же слышится посреди
****ословия и вранья:
- Маша, Маша, не уходи
от меня…

Приамурский закат навис
ликом огненным над рекой.
- Маша, сука, остановись! –
Доигрались. Вокруг конвой.

Лжесвидетельствует в суде
злоумышленница-любовь
в том краю незабвенном, где
стынут реки, как в жилах кровь.

***

Зверовек прикроет лицо руками,
виноград и хлеб превратятся в камни,

и тогда покинутая блудница
обернется, встанет с колен, приснится

часовому, скажет: «Укрой шинелью!»,
просвистит, вернется в ночи метелью,

сновиденьем давним вернется в зону,
в оперенье славном – не по сезону…

Синей аурой меж твоих лопаток
вспыхнет свет, как свиданье, краток,

затоскует сердце по небосводу,
разорвется в клочья, познав свободу,

словно птица, бьющаяся меж рёбер,
и блудница скажет: «Спасибо, ёб.рь»



из поэмы «Воздвиженье» (1983)

2

Пусть в дни невзгод и печалей припомнится куст
перед домом, что нынче оставлен и пуст,

весь на виду, волновал нас, как тайная весть,
за которой расплата и месть,

гость, я срывал золотую ознобную гроздь
винограда, смотрел на прошедшее сквозь

кровь, что лозу покидала и в нас продолжалась, и вновь
ты пребудешь любимою, не прекословь!

5

Ветер гудит над яблоней, и сторожкой,
и над колодцем с протянутою ладошкой.

Ночь разворачивает перед нами
созвездие, обернувшееся дикой кошкой
с двумя изогнутыми хвостами.

Семь поездов пройдут до рассвета мимо
реки холодной и нелюдимой,

и семь костров догорят на холмах мгновенно,
когда уснешь и сомкнутся твои колена.


Составил А. Пустогаров