Из цикла Венский замкнутый круг

Веер мне подарили. Испанский веер.
Трепетный томный ветер цвета корриды:
красное с черным золотом перевиты.
Только зачем мне этот бесценный веер,
если тореадоры мои убиты?

Можно представить какой-нибудьдревний дворик –
мы же не знаем, где их там поселили.
Пьют втихаря, и вслух размышляет Жорик
- Ян, на фига ей веер-то подарили?
Лучше бы дали баллончик или топорик,

или фонарик. Фанданго она не пляшет.
Вечером, даже дома, дрожит от страха.
Дали бы, что ли, какую-нибудь наваху -
ножик такой, им в драке обычно машут
в старых испанских фильмах лихие махо

- Жорка, она, ж, наверное, постарела...
Смертью нелепой мы оплатили кредиты.
Даже поэму мою не помнит, смотрит сердито.
Помнишь, как нам она под гитару пела?
Правда, зачем ей веер, ведь мы у нее убиты…

***

Так Янис полюбил Гомера,
что в доме стало не до шуток:
Гекзаметром он, для примера,
чесал однажды двое суток.

Ну и осточертел, конечно.
Кто в силах вынести такое?
С утра – гекзаметр кромешный,
без перерыва и покоя.

Ему Гомер служил бикфордом.
В мозгу коснувшись некой точки,
заставил в упоенье гордом
низать классические строчки.

Мы с дочкою в кино сбежали.
Домой вернулись – там все то же:
Оне на койке возлежали,
стихи неслись из пьяной рожи.

И за столом – опять туда же.
Есть не могла, швырнула вилку.
Заткнувши брешь в бредовом раже,
пробормотал: «Послушай, Ринка,
первый раз вижу, чтобы культурный человек,
ученый филолог, до такой степени ненавидел гекзаметры…»

***
 Саше и Диме.

Дочка и внук. Александра и Дмитрий.
Вечная боль моя и вина.
Девочка едкая, словно натрий.
Брызнет прицельно – скорее вытри,
чтобы не выгорело до дна.

Умная, слабым - сестра милосердья.
Ожесточилась: одна да одна.
В юности было в ней столько веселья.
Так хохотали – до колик в предсердье.
В двадцать глядим – у нее седина.

Димка был мелкий, смешной, кошатник.
Вырос с коломенскую версту.
Хиппи – не хиппи. Битник – не битник.
Бьет в барабаны – хоть на уши ватник –
наш музыкант на ударном посту.

Любят – не любят? Наверное… все же…
Злятся, конечно: не так живу.
Мало забочусь. Сама – в грильяже.
Вечно в работе. Лезу из кожи,
но не для них. Всегда на плаву.

Ведь не попросишь, чтобы любили.
Кровь моя в них замолчала уже?
Жизнь на излете просвищет, как пуля…
Из-за статей моих дочку избили.
Гнет этот горький горой на душе.

Трудно заснуть. Тяжелее - проснуться.
Прячусь в себя, как в окоп, как в нору.
Надо держаться и улыбаться.
Кисти пылятся. Книги не чтутся.
Ветки ночные дрожат на ветру.

***
 Моей маме,
 Марии Васильевне Салахутдиновой

Мама любила глобальный мир, в целом свете.
Но, поскольку росла когда-то в детдоме,
не понимала, что есть еще нечто, кроме,
как накормить, одеть - когда одолели дети.

И что для мира в семье надо с нами петь песни,
строить замки из глины, шить кукол, ходить в походы.
Какие там песни… В отцы нам дали урода,
и мама билась одна – хоть умри, хоть тресни…

Господи, как мы жили! В долгах и дырах.
Был наш отец ловец ощущений острых.
Маму вожжами бил, говорили сестры.
И уезжал, забросив нас, бедных, сирых.

Позже, со мной оставшись, она вспоминала:
холод, война. Дети с хохлушкой-няней.
Каждую ночь - пятнадцать верст для свиданий
с дочками, после работы. Сил не хватало.

Волки ее не съели, хотя голодали, как люди:
не было в селах уже ни овец, ни куриц.
Нечем измерить, как этот путь был труден.
Мама едва бредет, «козью ножку» курит.

Всех подняла. Видно, книги ее спасали.
Каждой минутой чтенья она дорожила.
Всем нам служила, да надорвала жилы.
Стенокардию ей в карту врачи вписали.

Снятся мне сны, что скоро увижусь с мамой.
Только бы вот успеть написать все строчки.
Все, что решила, до самой последней точки.
А не успею, так это не будет драмой.

В ноги ей брошусь: - За все нас прости, родная!
Как я кричала, когда ее выносили…
Может, услышала да подарила силы -
их до сих пор не вычерпала до дна я.

***
 Сестре моей
 Розе Угловской
Маленькая старшая сестра
Победила строгую столицу.
План имела с детства: поселиться
В вотчине великого Петра.

Эту крошку храбрую гигант
Мог носить, как ложку, за ботфортом.
Он бы разглядел в созданье гордом
Дух несокрушимый и талант.

Тот талант, что силы ей давал
Дочь растить, горбатиться и верить:
День придет - она откроет двери
В дом на Невском (не в гнилой подвал).

Столько лет галерного труда
В Заполярье гиблом, без подмоги,
Строила она свою дорогу,
Чтобы точно выбраться туда,

Где мосты ажуром над Невой,
Где дворцов и парков панорама.
Где жила в детдоме наша мама.
И дошла. В Санкт-Петербург. Домой.

***

Автопортрет с летальным исходом
Не обосабливайся, а приспосабливайся.
Не ерепенься, а остепенься.
Так школа жизни мой нрав чинила
и окунала лицом в чернила.
Но ученица-то никакая -
я не сникаю, а возникаю.
Держусь, как шпала - с прямой спиною.
Совсем устала. Порою ною.
Но переделаться невозможно,
чтоб жить не сложно, а осторожно,
чтоб все на свете меня любили
и не забыли, и не прибили.

Не приспособилась, а обособилась,
остепениться же не сподобилась.
И каждый божий день ерепенюсь,
смеюсь и плачу, от гнева пенюсь.
Плевать на возраст. Опять стартую.
Мне на могилке поставьте тую.
Нет, лучше елку – как я, колючую.
Стихи – на полку. Не все, но лучшие.

***

У мня внутри стихи.
Тихо спят, как листья в почках.
В одичалых одиночках
не грехи – одни стихи.

Неохота ворошить.
Пусть сидят, как мышки в норках,
в темноте, на старых корках.
Мало – выжить. Надо жить.

У меня стихи на дне.
Может, просто я шкатулка?
Но нейдет из переулка
вор с отмычкою ко мне:

там лежит не бриллиант,
совершенно очевидно.
Это даже не обидно,
что запрятан талант.

Слов несказанных полно.
Просвистят, как ветер в поле…
Зарифмуешь шепот боли –
и в шкатулочку, на дно.

***
Посмотрела хаски
разными глазами:
правый темно-карий,
левый - голубой.
Потому-то хаски
видят мир, как в сказке.
Это на Аляске
подтвердит любой.

Ах,собаки! Вы прекрасны!
Лучше нет на свете зверя.
Правда, есть еще и киски,
не о них сегодня речь.
Жизнь нисколько не опасна,
если я собаке верю.
Это друг мой самый близкий,
он сумеет уберечь.

А еще бывают
хаски-синеглазки.
Встретила в Париже:
с виду - просто волк.
Подошла поближе.
Глазки просят ласки.
Это понимает
тот, кто знает толк.

Ах,собаки! Вы, как люди.
Впрочем, нет людей на свете
(а во тьме, уж точно, нету)
лучше преданных собак.
Если вас собака любит,
вы ей главное доверьте.
Жизнь свою отдаст за это,
будь вы гений иль дурак,
будь силач или слабак
будь хитрец или простак,
шкурник или же чудак
даже если вы – скорняк…

Ни за что отдаст, за так.