Написать бы хоть строчку

Написать бы хоть строчку о мужестве,
Не о том, что привычно показывать,
Не о том, что с бравадой в содружестве,
А о мужестве нерассказанном.

Написать бы хоть строчку о голоде,
Не о том, что терзает вечером,
Не о том, что уйдет с разносолами,
А о голоде том, что не лечится.

Написать бы хоть строчку о выстрелах,
Не о тех, что охоте в спутниках,
Не о тех, что в потеху замыслены,
А о выстрелах – смерти лазутчиках.

Да писать, что-то, право, не хочется.
Тот, кто видел все это – расплачется,
Тот, кто слышал о них – не поймет уже.
Ведь они все войной называются.

Той, где мужество век не рассказано,
Той, где голод до смерти не сжалится,
Той, где выстрел убьет безнаказанно,
Той, которой никто не похвалится.

Но пройдут с той поры годы многие
И забудутся страхи те лютые.
И метель запорошит дороги те,
По которым возили снедь скудную.

И уйдут уж из жизни Великие,
О которых смолчала история,
И затихнут выстрелы близкие,
По ночам пугали которые.

И смеяться будут, играя
В ту войну под их окнами дети.
Понарошку в кого-то стреляя,
Понарошку куря сигареты.

Понарошку патроны вставляя
В понарошку носимые ружья.
Понарошку врага убивая,
Понарошку трясясь от стужи.

А потом, нацепив те медали,
Что подарены были их деду,
Что вручал так давно ему Сталин,
Побегут на кухню обедать...

Ну а позже, взрослее став, внуки
На медали те взглянут тоскливо,
Скажут, деды их – просто пьянчуги
На раскопках их братской могилы.

И к чертям разнесут о них память,
Наплюют на их подвиги в прошлом.
И начнут во всю глотку горланить
Так, что просто становится тошно.

И останки великих героев,
Словно мусор какой, перетащат
Вместе с памятником. Упокоив,
Разойдутся, о чем-то судача.

И гордиться теперь уже будут
Только теми, кто рьяно желал им
Жить в колониях, зваться не-люди
Перед кем деды насмерть стояли.

И не вспомнят, как дедом гордились.
И не вспомнят, как в детстве играли.
Ни того, как с медалью носились,
Ни того, как к обеду бежали.

Ничего эти дети не вспомнят
И прощенья у них не попросят,
Тех, кто прожил и раны, и голод,
Тех, кого они нынче поносят.

На могилах Великих проступят
Утром слезы. В них – боль и обида.
Тех, кто видит, как мрази ликуют.
Пусть и с неба, но все они видят…

Не пройтись им по лужам пОутру,
Не взглянуть им внукам в глаза.
Не простить им предателей сговора.
Все, что есть у них – эта слеза.

И никто образумить не сможет,
Выбить дурь из голов молодых.
Вряд ли кто-нибудь внукам поможет
Вспомнить дедов – Великих, седых,

Вспомнить детство и как понарошку
По фашистам стреляли, как в тире,
Как у мамы просили картошку,
Чтоб испечь по-солдатски, в мундире.

Тем, кто детство провел в благодарности,
Тем, кто юность встретил в беспамятстве,
Тем, кто зрелость встречает в предательстве,
Тем, кто век не захочет покаяться.

Знать не знают ни капли святого
И не думают, как это больно:
Умирая в фашистском логове,
Делать вид, что смеешься довольно.

И ребенком терпеть в концлагере
Издевательство, голод и муки.
Умирать после в газовой камере.
Да имейте же совесть, суки!

Кто позволил забыть вам их подвиги?
Кто науськал назвать их убийцами?
Боже правый, святые угодники!
Я надеюсь, что все это снится мне!

Ну а если не так – поквитаемся.
Слышишь, мразь, на святое поднявшая
Свои лапы? А не повидаемся,
Так ответишь потом, перед павшими.

Нет прощенья тебе, недостойному,
Оправдания нет, позабывшему,
Чьими подвигами свободному,
На Земле чьей заслугою жившему.

Неужели альбомы сжег детские,
Рисовал со звездою где армии,
Что спасали от войска немецкого
Целый свет – и твоих маму с папою?

Неужели над сердцем не колется
Там, где орден носил ты с гордостью?
Позабыл, как бабушка молится,
Чтоб без войн ты прожил свою молодость?

Неужели забыл, как обедая,
Кушал хлеб, представлял его пайковым,
Как просил рассказать ты про деда,
Одеяльцем укрывшись байковым?

Хоть взгляни в небеса поздним вечером,
Ведь оттуда глазами печальными,
Тщась найти хоть чуть-чуть человечьего
На тебя смотрит дед, ненормального.

И покайся, еще ведь не поздно.
Попроси же прощенья – простят ведь.
Только ты, поглядев на те звезды,
Продолжаешь могилы копать их...