Денница

(Севастополь - Санкт-Петербург, 1989 - 1990)

E vado via
ti lascio sulle labbra una poesia
Quel che sara’
In questa vita che importanza ha

Toto Cutugno, “Il sognatore”

Сальваторе, единственному и неповторимому.


 
***

О Господи, как много в жизни света!
О Господи, как мало нужно мне:
Проблемами упитанное лето
И жидкий виноградник на стене,
Сухие точки горестные ягод,
Далекой горлицы утробный звук.
Тетради, измочаленные за год,
Неугомонно валятся из рук.
Пылится, янтарем блестя, гитара,
Из рвани тусклой неба дождь пошел,
И от того, что я чуть-чуть устала,
Мне необыкновенно хорошо.

Севастополь, лето 1989



Луна твоего лица

Луна твоего лица
Маячит кругло и бело.
Я выйду смотреть с крыльца
На поля нагое тело.
Невнятно и глубоко
Повеяло плодородьем,
И свежее молоко
Растаяло половодьем.
Луна твоего лица,
Высокая и святая.
Отлитые из свинца,
Над рощей курлычут стаи.
И поступь твоя легка,
Как запах осенней розы.
Узорным концом платка
Смахну ледяные слезы.
И вечеру нет конца,
И свету отдалось поле...
Луна твоего лица
Щемит и щемит, до боли.

Севастополь, 29.11.98



***

Уходи, непонятный и жадный!
Уходи, я тебя не люблю!
Твои губы мягки и отрадны,
Но я счастья на миг не терплю.
Колкий веер гусиных созвездий
Обдает меня злой ворожбой.
Уходи! Кто-то бродит в подъезде,
И мне страшно: ведь он за тобой!
Неподвластный и глубокоглазый,
Ты надрывен, как струны твои!
Неужели ты хочешь, зараза,
Чтобы я умерла от любви?
Кто-то черный хохочет в подъезде,
Истерический, с вывертом, всхлип.
И танцуют картинки возмездья,
Как к твоей райской музыке клип.
О Спаситель! От лунного света
Красен крест в волосатой груди.
Я тебя обожаю... Навеки...
Потому... я молю... уходи!

Севастополь, 29.11.89


 
***

И все ж безумная река
О риф кремнистый разобьется,
И безразличная рука
Меня кощунственно коснется.
Черкнет нерусские слова
Автоматически-небрежно...
И будет дальше жить Москва -
Так муравьино и кромешно,
Так суетиться и мельчать,
Так жизнь разменивать на глупость...
Я буду яростно глотать,
Сжав кулаки, сиюминутность.
И в зале вытемнят огни,
И, надругавшись, выйдут люди,
И мы останемся одни,
И ничего больше не будет.
Все в будней сумерки уйдет,
Непостижимо и ничтожно.
И так никто и не поймет,
Что счастье было так возможно.

Севастополь, декабрь 1989



***

В субботу Ты мелькнешь,
Блестяще и поспешно,
Как огнеглазый смерч,
Проведший борозду
В моей смешной душе,
Отважной и небрежной,
И, расплескать боясь
Тепло, я в ночь уйду.
И каждый шорох тьмы,
И горький пепел неба,
Покажется, вот-вот
Крик выплеснут навзрыд.
И судорогой сна
Меня измучит нега -
Как будто бы прорвет
Невызревший нарыв.
Невнятно и светло
Молясь богам искусства,
Я искренне замру,
Глотая голос твой.
Окуренное сном,
Родится снова чувство,
Как чистая заря
Над выжженной землей.

Севастополь, осень 1989

 

Полусиреневое утро

Полусиреневое утро.
Бесцеремонная роса.
Предыстерически и мудро
Сияли черные глаза.
Неисчерпаемая тема
Неутоляемой любви.
На гребень кручи вышел демон,
Взъерошив волосы свои.
Суровый гриф над бездной взреял,
И стало опий пить невмочь,
И душной бабочкою в шею
Вцепилась ссушенная ночь.
Непредсказуемой угрозой
Кривило «Браво!» щели ртов.
Осатанело лили розы,
Испепеляя пальцы в кровь.
Вдаль через тернии и звезды
Шагал, пружинясь, человек...
Когда плодам родиться поздно,
Деревья украшает снег.
По желвакам и синим кудрям
Судьбу так просто предсказать...
Полусиреневое утро.
Полуреальные глаза.

Севастополь, 05.12.89



***

Старинный город. Колышет воздух
Вкус отрешенья и табака.
Смеются блекло и ранне звезды
Над сизой крышею кабака.
Жасминный вечер, обмывший стены,
Пунцов от солнца, как древний сказ.
Спаситель вспрыгнет на гребень сцены:
Мальчишка с резким стенаньем глаз.

Плеснет в ладоши, погладит струны,
Всколдует силу простейших слов,
Вернет заблудшим на миги юность,
Предскажет веще еще любовь,
Вселит надежду, разбудит гордость
И в непроросшем крыле размах.
И безвозвратно людское горе
Вдруг растворится в жасминных снах.

Когда ж безмолвье кабак наполнит,
Поняв непрочность священных фраз,
Он спрыгнет к людям: простой и вольный
Мальчишка с ярким сияньем глаз.
Он будет щедро платить по счету,
Щипать девчонок, просить винца...
И лишь корона из капель пота
На лбу наметит печать венца.

Севастополь, 06.12.89



Вечер перед концом света

- Здравствуй! Ты куда это? Одна!
Господи! Темно уже! И поздно!
- Мне светло. Бубенчиком луна
Искрами раскалывает звезды.
Мне плевать. Я даже не гляжу.
Я не слышу веток злого лая.
Знаешь, я навеки ухожу.
А куда? Да я сама не знаю.
Знаешь, я же верю в чудеса.
Музыка - чудесная аптека.
Я ныряю в смертные глаза,
Зная, что люблю не человека,
Зная, что без этого нельзя -
Как меня безбожье убивает!
У людей такие голоса
И такие очи не бывают!
- Ты куда? Я что-то не пойму.
- Все равно. В пучину вдохновенья.
В бред стихов, в иллюзий кутерьму,
В снов самозабвенные мгновенья.
В ад и рай. Навеки. Навсегда.
Пусть там будет голодно и плохо.
Пусть меня погубят холода -
Все равно сорву проклятый кокон!
В мире изначально нету зла.
У добра ужасно много силы...
- Я тебя совсем не поняла...
- Это мелочь, все равно спасибо.
Знаешь, почему-то мне смешно...
- Зонт возьмешь? Там тучи - ни просвета.
- Не хочу. Зашпингалеть окно.
Этой ночью будет конец света.

Севастополь, 09.12.89



Рождество

Над жемчужной зернью зимы -
Прямотой обметанный рот.
Тихим взглядом пристальной тьмы -
Позолота черных ворот.
Позолота черных очей.
Белый шарф на смуглом стволе.
Холоднее тебе? теплей
От алмазных звезд на челе?
Рождество. Усталая блажь.
Белизна, декабрь, кружева.
Моей воли искренний страж.
Синева. Дымок. Синева.
Новогодье. Ладан и снег.
Холод смирны, звончатый лед.
Свод кустистых жертвенных век.
Позолота черных ворот.

Севастополь, 11.12.89
 


Соло для скрипки

Над рябью серебряных рек,
Над Сенной графитовой жижей,
Тебя истерзала навек
Щемящая скрипка Парижа.
Гнет вечера, клекот и плач,
Ковры Люксембургского сада,
И осень - размокший калач -
Над прянью цветного распада.

Каминный уют и теплынь.
Опухшие ноты на нитях.
Кипящая жадная синь
В то время питала Таити.
Не слышал никто при луне
Под буйное звездное скерцо,
Как слабым бутоном во сне
Тихонечко лопнуло сердце...

Кликушею осень взахлеб
Рыдала, то дальше, то ближе,
И ты навсегда изнемог
От приторных скрипок Парижа.
Крылатые, вышли на плес
Поджаро и бодро мустанги,
И брызнули паводки звезд,
Как искры с оборванной штанги.

А в полночь Notre Dame de Paris
Ударил темно и безбрежно,
И с первым журчаньем зари
В душе оборвалась надежда.
Мелькали каскадами крыл,
Горбясь, словно айсберги, крыши,
И ты беспощадно разбил
Старинную скрипку Парижа.
Химера - безглазый скрипач -
Завыла от жути аккорда,
И осень, как грустный палач,
Маячила скромно за мордой.

О если б ты смог пренебречь
Безверьем и бросится в воды!
Не стала б я звуки стеречь,
И краткой бы не было моды,
И бабьего лета слюда
Меня не мутила бы пьяно.
Не снились бы мне невода
На Сене и храмы Милана.
 А так выпал жребий иной:
Пить чувство все глубже и тише,
И впитывать детской душой
Расстроенность скрипок Парижа.

Севастополь, 14.12.89



***

О не плачь! Пусть тебя сбережет от беды
Обнаженных озер киноварь.
За окном торжеством ослепленной воды
Мытый март вытесняет январь.

Пусть в глазах твоих скачет назойливый бес
Непослушных и славных стихов,
Пусть тебя бережет голубой Херсонес
Всей плеядой своих черепов!

Перестань выставлять, как тома на стеллаж,
Неприглядность изглоданных дней.
Пусть тебя охраняет мистический паж
В самоцветье тяжелых перстней.

Перестань излучать с откровеньем немым
Неприязненной нервности ток,
Потому что кто любит, тот будет любим -
Так сказал твой возвышенный бог.

Посмотри: за окном в криволинье небес
Ветер жизнь будоражит, упрям.
Вытри слезы: покуда стоит Херсонес,
Я тебя никому не отдам!

Спрячь пурпурный комочек пугливой души
За любовью от всех неудач.
Слушай музыку. Пой. Звездной солью дыши.
И пока ею дышишь - не плачь!

Севастополь, 19.12.89



***

Час. Пупырчато-кремовы пики
Над горячим корявым замком.
Час. На ставнях узорные блики
Расплываются мутным клубком.
Томно хнычут набухшие весла.
Над рубцом от акульих зубов,
На вспотевшей груди безволосой -
Амулет из сухих плавников.
Суеверья, мораль и боязни
Я в себе не желаю хранить.
Все сегодня собрались на казни.
Мы, рыбак, во всем мире одни.
От Голгофы до бухт синей пасти
Далеко. Я владею одна
Твоим бычьим дыханием страсти
И губами пьянее вина.
Жарки руки, тугие, как снасти,
Жарка мокрых волос рыжина...
Жарок воздух. Кончается счастье.
Твое тело испито до дна.

...Каждый мученик вызовет жалость
И уйдет в небом даденный путь,
Но останется стыдная жадность,
Бередящая лоно и грудь,
И священней пророчеств та песня,
Что родится из пены, хмельна.
Это верно, как то, что мы вместе,
И как то, что мурлычет волна,
И как то, что прожаренной глиной
Сухо пахнут разломы земли...
И как то, что меня Магдалиной
Лет семнадцать назад нарекли.

Севастополь, 20.12.89



***

Над прудом потухшими шагами
Ходит призрак жуткой красоты,
Озаряя лунными глазами
Свои дивно длинные персты.

Ходит в гуще пены поседелой,
Раздвигая путаную вязь,
И хитон его, молочно-белый,
Ровно дышит, в сумраке клубясь.

Я слежу, невольно холодея,
Как над смолью целятся сычи
И летают руки-орхидеи
По ворчащим клапанам ночи.

Я слежу, притихшая и злая,
За невинной трубкой алых губ.
Я бездумно молча присягаю
И тепло причастья берегу.

Над прудом одышечным разгулом
Пляшут духи, слепы к красоте,
И мне страшно белую фигуру
Потерять из виду в темноте.

И опять мне жаждется забыться,
Содрогаясь в вызвезденном сне,
Колдовского варева напиться
И смотреть мультфильмы о весне.

И опять ломают в клювах птицы
Что-то душно-мощное, на «к»,
И опять распятою мне снится
Мою жизнь пронзившая рука.

Севастополь, декабрь 1989

 

***

Над твоей разветвленной цветком душой
Глухо рыли грунт поезда,
И ты понял: если ты всем чужой,
То это твоя беда.

А прозревшему сущность легко успеть,
Но никто не подаст руки,
Потому что если ты хочешь петь,
То это твои грехи.

И ты входишь в вопящий азартом храм,
Не надев назло пиджака.
Ведь ты знаешь: если ты так упрям,
То это твоя тоска.

И тебе не отвергнуть мой емкий слог,
Тебе выпить его до дна.
Потому что если ты - чей-то Бог,
То это твоя вина.

Севастополь, 16.01.90


***

В осадок рыже выпадет зарницы
Запекшееся пенкой молоко,
А я приду к обшарпанной больнице
Сказать тебе, что мне с тобой легко.

Нас мирит с этим миром только вера:
Неважны ее выделка и ритм.
Акации раскрапленно-незрело
Размажутся по высшей из палитр.

Скукожатся обугленные струны
В отточенной космической траве,
И будешь ты - ненужный мне и юный -
Пылая, говорить о божестве.

И в золоте волос я буду тщетно
Искать мерцанье мешаной фольги.
И в глаз голубизне под прядью медной
Не будет ни тревоги, ни тоски.

И мне, стряхнув заветные вериги,
Захочется язычески парить.
...Нелепо сочетание религий.
Заката до рассвета не продлить.

Молчание единственно и мудро.
Я преданна. Я буду далеко.
Когда-нибудь ты сам ворвешься в утро
И скажешь, что тебе со мной легко.

Севастополь, 17-20.01.90
 


Синий замок

Синий замок стоит на горе,
Главы башен библейски вздымая,
Шоколадисто-выпуклый в мае,
Искрометный, как блажь, в феврале.

Синий замок стоит на юру,
А вокруг тлеют розы багрово,
И жестянкой доверчивой слово
Дребезжит на неровном ветру.

В этом замке живет мой король:
Беспощаден, как молнии жало,
Эйфоричен, как возгласы бала,
Сокровенен, как лучшая роль.

Моему королю сорок пять,
А тебе и семнадцати нету,
Моя жизнь - устремление к свету,
А ты даже не смеешь мечтать!

У меня руки рвутся к перу
Сладострастно, наивно, предтечно,
Лишь затем, что незримо и вечно
Синий замок стоит на юру.

Лишь затем, что зрачков чернослив
Баснословно блистает графитом,
И в палаццо, звездами омытом,
Каждый смертный причастьем счастлив.

И пока пахнет цветом земля,
Мне в твои не зациклиться рамки:
Ведь я верю в воздушные замки
И люблю моего короля.

Севастополь, 20-22.01.90



***

Когда я поймаю твой взгляд, будет дьявольски поздно,
а может быть, рано, а может быть, и никогда.
Распухшие тропы присыпкой обмазали звезды,
и в окнах кружилась замершею пылью вода.

Пылали, как нежность гигантских магнолий, петарды,
и чайки дичали подобием белых сигар.
От многих гаданий измучились вязкие карты,
и все выпадала любовь и какой-то удар.
 
И все выпадала любовь и ворсистые розы -
багрово-черны, как зрачков раскаленных руда...
Когда я смогу в них упасть, будет дьявольски поздно.
А может быть, рано. А может быть, и никогда.

Севастополь, 04.01.90




***

На полночных дугах слепых кострищ
Ты будешь один.
На крутых порогах чужих жилищ
Ты будешь один.
Ты не верил в это, но дали старт -
Нагрета труба.
Ты целуешь руки чужих Астарт -
И это судьба.
Раздробило солнце, как шишку клест,
сокровища льдин.
В заповедном мире глазищ и звезд
Ты будешь один.

И в любых банкетах, капризах, снах
Ты будешь собой.
В комплиментах, пытках, поту, цветах
Ты будешь собой.
Ты сжимаешь руки других мужчин -
как будто борьба.
Ты сжигаешь сети своих морщин -
и это судьба.
Твой кадык прохладит, щекочет, бьет
незримый прибой.
Капризуля, дьявол, безумец, мот -
Ты будешь собой!

И пока пространство фантазий есть -
Ты будешь любим.
И пока - как странно! - мы верим в честь,
Ты будешь любим.
Кто умрет от страха, от лет, от слез,
вендетта - груба.
А тебя задушат ужами роз,
и это - судьба.

Пока пыль любви на скрижалях зла,
Ты будешь любим.
Пока трансцендентность еще цела,
Ты будешь любим.
Пока нас хватает за горло дым,
Ты будешь любим.
И, клянусь, раз ты родился таким -
Ты будешь моим!

Севастополь, 13.01.90

 

Будущей поклоннице

Мою тетрадку держи тревожно,
Читай серьезно, скрививши рот:
«О Боже, это на что похоже:
Какой-то «смуглый», какой-то «мот»?»
Читай невнятно, читай бездельно,
Читай запоем, забыв про сон.
Читай, нелепа и запредельна:
«О черт, скажите, но кто же «он»?»
Ищи кассеты, ищи газеты,
Ищи пластинок сухой сургуч,
Детализируй его портреты,
Родных, машины и книги мучь.
Детализируй его движенья,
Его походку, его глаза,
Пока не выпадет отраженье
Того, что прозой сказать нельзя.
И хоть он смуглый, а не зеленый,
И хоть погиб он со всей Землей,
Твой хобот втянет азот влюбленно,
И будет сердце твое со мной.
И ты, возжаждав земной эстрады,
Мои сравненья кулем вали -
Слова последней земной тетради,
Кружившей чудом в клубах пыли.
И даже звезды оторопеют
И будет лик их промыт и нов,
Когда в созвездье Кассиопеи
Ты станешь первой рабой стихов.

Севастополь, 29.01.90



***

А ложь все равно очертанья сломает,
Невинно глаза опустив,
И я, натолкнувшись, тебя не узнаю,
И даже умру, не простив.

Упрутся в небесность нагретые шпалы,
Вконец озвереют дожди,
Ты будешь промокший, обычный, усталый,
С цепочкой на впалой груди.

Полярных сияний большие поляны
Расплавятся, лужу клубя.
И будет окурок и кожа дивана
Уже продолженьем тебя.

Раскосый бубенчик шального трамвая
Начнет роковую игру,
И, натолкнувшись, тебя не узнаю -
И это, наверно, к добру.

Севастополь, 04.02.90

 

***

Щебенка крошится сыпуче,
Стремясь от вечности уйти.
Еще хоронится за тучей
Начало Млечного пути,
Еще оборочки припева
Горчат на мокрых волосах,
А ночь - поэтов королева -
Уже густеет в небесах.
Еще дышать сыро и сложно
От неоплаченной вины,
Еще раздвинуть невозможно
Две темно-палевых стены,
Еще ладони обнимают
Щербатых выбоин панно,
А я уже не понимаю,
Куда идти, когда темно.

Севастополь, 05.02.90



***

Зачем все так долго, тягуче и длинно,
Что свет упирается в лоб?
Зачем меня смачно зовут Магдалиной -
Горласто, как Ноев потоп?

Зачем тротуары сегодня безгрешны
И вести хорошие есть?
Зачем так хочу я, чтоб выпала решка -
Чтоб сбить его мятную спесь?

Зачем я сегодня так верю диезно,
Кто дал мне горенье и мглу?
...Предчувствуя краткость желанной болезни,
Я сяду к пустому столу.

Севастополь, 31.01.90



***

Я разобью вспотевшие очки,
Чтоб видеть мир размытым и нечетким,
И растворятся в блеске кабачки
Фосфатно-грязной, розовой слободки.
Заблудший дождь на скошенном лугу
Сосет стерни обломанной конфеты.
Я разобью очки и убегу
Туда, где с неба сыплются кометы.
Звезды уж нет, а свет еще идет.
Звезды уж нет, но разве это важно?
Я слышу звук и знаю наперед:
В размытом сне ни капельки не страшно!

Севастополь, 06.02.90
 


***

В эту ночь чудовищно и сине
Лопнул туч вельветовый рубец.
Хлынул дождь, оборванный и сильный,
И пиликал капельный скворец.

Гнила рожь на мокрых полустанках,
Пух пергамент бренных мостовых.
Искры рдяно плавали в поганках,
Как в лампадках сирых и больных.

И в разбитом мукой смрадном люке
Зря брыкалась жидкая луна,
И никто не смел подать ей руки,
Чтоб поднять с изгаженного дна.

Город пил, смакующе, весенне,
Опадая каплями тоски.
Я одна ждала землетрясенья
И твоей слабеющей руки.

Севастополь, 08.02.90



***

О, если б каждый миг тянулся час
И если б нота семь столетий пелась,
Я б все равно не оторвала глаз
И никогда бы всласть не насмотрелась!

Не уходи! Скажи, что ты придешь!
Не улетай! Сложи крутые плечи!
А может, ты, как жизнь, лишь тем хорош,
Что так мгновенен и недолговечен?

Севастополь, 10.03.90



Все равно

Мне сдается, так уже было...
Ах, и было ж, Господи Боже!
Только ты был каплю моложе.
Только я поменьше блудила.
Ветхий домик в несколько комнат,
Кипариса жирное жало.
С твоих ног я пыль утирала
Волосами - разве не помнишь?
И потом - от белой фигуры
По спине гусиная кожа.
И никто не верил: ты ожил.
Только я, наивная дура.
Ох, вот видишь, я и забыла,
Что по-русски ты - ни полслова...
Все равно. Распятье готово,
И дрожит сверхновой кадило.
Все равно. Мир грустен и ярок.
Ты пришел. Сквозь сытость и ярость.
Хорошо. Земля исстрадалась,
Ожидая радужных арок.
Все равно... Закатная пена,
Ветхий домик в несколько комнат -
Как ты смеешь это не помнить?!.
- Мамма мия!.. Ма... Маддалена!..

Севастополь, 12.02.90



Паутинка

Мертво усмехнувшись, ты стер паутинку со лба
И жалобой глаз ярко-черных ударил под дых.
Прости, ради моря, за то, что я многим люба:
Глазастым, упорным, безоблачным и молодым.

Прости за пунцовые губы хоральной зимы,
За то, что мне снится клок смоли на белом пальто,
За то, что на лунной дорожке вбираем не мы
Серебряный тоник испуга и веры в Ничто.

Мечта расслоилась, отсеялась вся мишура,
И небо - как море, и море - тропический зной,
И смерть - как везенье покоя, и жизнь - как игра,
И слава - как кукла с витрины с понятной ценой.

А годы как годы - подлы ни за что ни про что.
А вера как вера - приподнята и голуба.
А люди как люди. Вот только пока что никто
Не может так честно смести паутинку со лба.

Севастополь, 20.02.90



Смейся!

О, смейся над жизнью, ведь жизнь - это тлен,
Ведь жизнь - это глупость ненужных забот.
Бросай ей мгновенья, и требуй взамен
Литую пластичность изменчивых нот.

Ликующе смейся - ресницы вразлет,
Распахнутый ворот и брюки мешком.
Что счастье - бессмертье, и наоборот,
Поймут те, кому наплевать, что потом.

Джокондовски смейся и дьявольски мучь,
Неровно и пьяно дыша в микрофон.
Холодный и ясный, как утренний луч,
Дразняще-чужой, как забывшийся сон.

И только в гримерной немного поплачь
О том, что везде суета из сует,
О том, что приходит разгадка задач
И счастье метанья сбивает на нет.
 
О том, что мир дышит сегодняшним днем,
О том, что в стакане завяли цветы,
И очи, зияя в зеркальный проем,
Так стыдно юны и забвенно пусты.

Севастополь, 23.02.90



Там

Там гибко и плавно звучание струн,
Солен и прекрасен шумящий прибой.
Меня там не станет терзать Гамаюн
Гражданскою распрей, кровавой рекой.
Там матовый мрамор и бархатный плющ,
Там жирны маслины и бурна вода.
Неужто и правда так Сфинкс всемогущ,
Что сможет настигнуть меня и тогда?
Но плата за трусость - бессонница лун,
Бесстрастно-багровых, как вызревший тис.
Зловеще и страшно орет Гамаюн,
И смотрит угрюмо всевидящий Сфинкс.

Севастополь, 27.02.90



Завтра

Завтра под полночь твои каблуки
Простучат литургию о звездном песке.
Глухо и странно мои дневники
Пропоют дифирамбы костлявой руке.
Гнуто и рдяно морская луна
Отразится в пучине голодных зеркал.
Чаша - чеканна, зловеща, полна -
Будет подана троллями дремлющих скал.
Пестро, пьяняще и неглубоко
Будет кто-то внизу копошиться и ждать,
Не понимая, как зло и легко
Велишь розам бумажным ты благоухать.
Броский и скудный прогулочный флаг
Станет ночью трехцветным брильянтом паши.
Белое солнце - всего только лак
Для саднящей и скорбной безбожной души.
Маг и астролог! Земные стихи
Неизбежно накличут на город беду.
Завтра под полночь твои каблуки
Простучат литургию, ломая звезду.

Севастополь, 27.02.90

 

***

Оранжевой книжки лампада
От мрака меня не спасет.
Кипящая югом ламбада
Весельем тоски не забьет.
Надежда из принципа слепа.
Совсем не по нашей вине.
Варенка измятого неба
На ткани приятней вдвойне.
Предчувствие страшного лета
Вонзает в лопатку иглу -
Острей треугольников света
На желтом паркетном полу.

Севастополь, март 1990



***

В нагруженной сети экрана,
Как рыба, барахтались звезды.
Хвалиться победами рано,
А плакать о будущем поздно.

Зубастые листья платана
Ложились устало и розно.
Смиряться пока еще рано,
Бороться - пожалуй, что поздно.

Не надо, не надо, желанный,
Смотреть восхищающе грозно!
Мне бредить тобою так рано,
Тебе мне ответить уж поздно.

Зеленые глади лиманов,
Кусачие губы морозов,
Атласные груди каштанов,
Объемные сочные гроздья -

Все-все, от венка до обмана,
Тебе принесу я, бесслезна.
Сдаваться чудовищно рано.
Расстаться давно уже поздно.

Севастополь, 01-02.03.90



Крыло

Я болела и плакала, мучаясь этим крылом.
В мшистом сумраке спальни ворчал потревоженный шкаф,
А оно все шумело и билось за пыльным окном,
Обвивая перила, как белый надушенный шарф.
 
Был час ветра, когда пентаграммы взбухают в гербах.
Перламутрово кликала пегая-пегая хмурь.
Чью-то боль мыли бурые волны на рыжих горбах,
А крыло наркотически плыло сквозь форточку внутрь.

Я молилась о том, что тебя никому не отдам.
Я молила о месте - мой Бог! - меж тщеславных глупцов.
И колючие перья лупили меня по губам,
Неустанно-зловеще платя за такую любовь.

Севастополь, 05.03.90



***

Я стану целовать твои следы,
Не ведая расплаты.
Раскинуты над далями воды
Лианные палаты.
В заплаканные яркие глаза
Свисают орхидеи.
Когда щеки касается лоза,
Колени холодеют.
Я стану целовать твои следы,
Печатные, как сплетня.
Летают попугаи у воды,
Загадочной и бледной.
Мне в руки грузно падают плоды,
И сок мне губы мажет.
Я б стала целовать твои следы,
Но кто мне их покажет?

Севастополь, 13.03.90



Gli Amori

Пасхальный готовящий звон упадет
На мирты, дома и обитель.
По сдавленным улицам тихо пройдет
Невидимый ангел-губитель.
Я вымажу жертвенной кровью косяк
И сяду в ознобе к камину,
Невольно заслышав, как, чем-то хрустя,
Тот ангел проследует мимо.
О, если бы точно, доподлинно знать -
Но я в этом деле невежда -
Кого бы еще на закланье отдать,
Чтоб ты улыбался, как прежде.
Чтоб белым сияньем затмила тебя
Струистых ступеней палитра
И руки-шедевры скользили любя
По масляным граням пюпитра.
 
И что-то, подобное мутной волне,
Внутри меня делает стойку,
И хочется выйти на улицу мне
И крикнуть: «Простите!.. Постойте...
Вы ангел-губитель, вам вверена смерть,
Но мой разговор отвлеченный.
Смотрите, он входит в цветов круговерть:
Обиженный, собранный, черный.
Смотрите, как царственно он головой
Кивает, и как элегантно!
Но он же когда-то был резко живой -
Весь, как... септаккорд доминантный!
Он весь рокотал, как нечаянный смех,
Он мчался, прибойно-капризный...
Вы ангел-губитель, вам вверена смерть,
Но смерть - кульминация жизни!»

...Но я не посмею, я вспомню тебя:
Как ясен ты и безупречен.
И пламя застонет, на тени дробя
Пасхальный насупленный вечер.
Объемные звоны пройдут вдалеке,
Вселяя покой и доверье...

Но чья это кровь на моем косяке?
И... кто этот ангел за дверью?!.

Севастополь, 11.03.90



***

Вот, небо царапая, лыбедь все кружит, итожит,
Утюжит, сжимает воронки всецветною аркой.
Умеющий видеть да видит, а прочие - что же,
Пожалуй, удобней смотреть лебедей в зоопарках.

Чу, крайнее дерево дышит: устало, смятенно,
Я даже волнуюсь - а вдруг где-то кожица треснет.
Умеющий слышать да слышит, а тот, кто ученый, -
Читайте ботанику, может, она интересней.

Сегодня мне клавиши пели, затронуть сильнее -
Подушка ленивой ночи парусами заблудит.
Умеющий верить да верит. А кто не умеет -
Ах, как мне их жаль! Ведь их даже Христос не разбудит.

Севастополь, 18.03.90



Плоды беспокойства

Мне снится опять по ночам чертовщина -
Плоды беспокойства в сиреневом блюдце
И ты - диковатый и рослый мужчина
С глазами подранка и ртом честолюбца.
 
Наш экзаменатор, крахмален и тонок,
Достанет билеты, не знаю, откуда.
Грядет принесенный нам в жертву ребенок
С глазами Христа и губами Иуды.

Над нами заблещут, горчично-достойно
Две капельки - гуще крепчайшей заварки.
Прости, насвиставший нам жажду разбойник
С лицом палача и душою Петрарки.

Севастополь, 23.03.90



Одесские мотивы

Этот город был рисован мелом,
Разноцветным, мягким, нежнотонным.
И пилястры мялись очумело,
И цвели коринфские колонны.

Этот вечер был рисован тушью.
Пласт рекламы бегал сиротливо,
И к заборам, пестрым и послушным,
Уплывали нити перспективы.

Эти мысли глазу не давались,
Как туман косметики, размыты,
И меж них опорно улыбались
Затяжные бабочки-софиты.

Эта ночь топорщилась, как льдина,
И корвет о рог ее разбился.
Жженый голос каплей серебрина
В переулке мозга затаился...

Одесса, 31.03.90



***

Разлетелись цветные снимки,
В ямки солнечный стек налет.
В разных ракурсах на картинках
Разрывался горящий рот.
Мне негромко и бренно пелось,
Вязкий ветер сводил и стыл,
И немного чихнуть хотелось
От набившейся в рот пыльцы.
Разлетались подъезды, дети,
Кралось небо, клонило в сон.
В баламутной миндальной цвети,
Как гондола, скользил балкон.
Белым тальком челнились крыши,
Бил фонтаном апрель - в лицо.
И я пела все злей и выше.
И чернело на мне кольцо.

Севастополь, 04.03.90
 


***

Разбудите меня ко всенощной.
Я по хрусткому насту пройду
И в церквушке, запятнанной ночью,
Перед ликом твоим упаду.

Хорошо - бледнозвездно и сине,
Только льдинкою колет в плече.
Тонкорунный колядочный иней
Растворяется в светлой свече.

Полукругом рубец на сугробах
От опухшей дубовой двери.
Что ты хочешь сказать, низколобый?
Я так жду! Мы одни. Говори!

Я озябшей ладонью взласкаю
Почерневших подсвечников медь.
Может быть, нынче то я узнаю,
Без чего так боюсь умереть,

Без чего так легко и непрочно,
Без чего может сердце остыть...
Разбудите меня ко всенощной!
Я учусь бескорыстно любить.

Севастополь, 05.04.90



***

Сегодня запах дня стал ветреным и прелым,
И тушки голубей оклеили крыльцо.
А трещины теней растравлены апрелем,
И прячешь в гриве ты счастливое лицо.

И тихо на земле. И солнечная накипь
Буреет на камнях пузырной мостовой.
И утро все в любви и в ожиданье знака,
И злые духи слов кружат над головой.

Севастополь, 07.04.90



***

Как смешно! И как хочется лета.
И как странно тебя целовать.
Удобренная прелостью цвета,
В переулках пробьется трава.
С нарастающим наглым напором
Снова горлица мне загудит
И заброшенный дом у собора
Тленным запахом вглубь поманит.
Зачернеет чужая черешня,
Заморочат стрижи синеву,
И, смотрясь в твои очи нездешне,
Я свалюсь в голубую траву.
Лягу навзничь меж комьев нагретых,
Чуть помятый портрет теребя.
Как смешно! И как хочется лета...
И как хочется видеть тебя!

Севастополь, 06.04.90



***

Закатной землей
невинно ползет
день.
В холодной заре разбросана сыпь
дул.
Ты только пойми,
что в море уйдет
тень,
Ты только поверь,
что в скалах замрет
гул.
Мне надо любить
и лавром мостить
путь.
Мне нужно ловить
холодно-литой
свет.
Ребенок, прости,
не надо стучать в грудь.
Ведь я все равно
негромко скажу:
«Нет».

Севастополь, 10.04.90


***

С утра я раздвину опавшие шторы,
Смотреть, как планирует снег
И пальцами рвут на бинты бузотеры
Стерильный простыночный век.

Мечи переплавят в надежные плуги,
И девичий хор воспоет
Закрытые веки, раскрытые руки
И страстью расплющенный рот.

И, может быть, правильней всех эпитафий,
Чей звук так рассыпчат и пуст,
Смешные признанья, пяток фотографий
И имя из горличьих уст.

Севастополь, 16.05.90

 

***

Убегу-ка я в Русь, где ночами темно и морозно,
И надежда, как сруб, косолапо стоит у реки,
Во влагалищах туч зеленеют бесстыжие звезды
И в полуденной ржи мельтешат на ветру васильки.

Я забуду мечты, я забуду о всех незадачах,
Я вернусь к тишине, отрешенности и простоте -
У хохластых ворот голубино и вяло судачить
О покосах, грибах, домовых и Иисусе Христе.

Буду по воду я проходить с расписным коромыслом -
Вся напевна, кругла, в белой шали, расшитой крестом.
И теперь по ночам перестану метаться от мысли,
Что ты умер уже, а я даже не знаю о том.

А потом потечет жизнь святая, тупая - любая -
Мягкий отсвет лампад, вечеринки, гармонь, огород.
И когда-нибудь вскользь я отмечу, что грусть голубая
Стала парою слов из роскошества жалящих нот.

Так и буду дышать и рожать, все надеясь на что-то,
В золотистом селе, вдалеке от людского пути.
А умру я весной, натолкнувшись случайно на фото,
Что ховала всю жизнь, и до жути боялась найти.

Севастополь, 20.04.90



Azzurra malinconia

Незатоптаных слов нету силы найти,
Чтоб светло и безумно сказать,
Как до ужаса хочется в нежной горсти
Твои губы набухшие сжать

И держать, обмирая от пуха тепла
И от близости платы собой,
Чтоб тоска из оков фиолета плыла
В голубой, голубой, голубой...

Чтоб по телу плыла размягченная страсть,
Чтобы голос мурлыкал и ныл,
И прожектор твоих мутно-аспидных глаз
В мою бледную мордочку бил,
 
Чтоб гудяще аккорды брала и брала
Парой пальцев паучья рука,
И из стрельчатых окон безбожно плыла
Голубая, как губы, тоска...

Севастополь, 21.04.90



***

Когда отпевали коричневый гробик мальчишки,
Был воздух так сперт, что, и взрослый, устал ты дышать.
Наверное, это уж было чудовищно слишком -
И проблески пепла в глазах закруглялись в печать.

И ты задыхался - коротким безбуквенным словом,
Которого просто не знали еще на земле.
А мальчики пели. И рай был разверзнут готово
Для этого тельца - в цветах, на безмерном столе.

Стояло мгновенье. Спокойная мерная пытка.
И мятые лица размноженных мозгом невест.
Сквозь сердце тянули тихонько суровую нитку:
Наверно, чтоб вышить на нем чей-то вензель и крест.

Как нудно играли - на флейте, а может, на лире,
Как будто на голову капал горячий ручей.
И только глаза разрывались все шире и шире
От страшного жжения черных кадильных лучей.

Был воздух пропитан дыханием, потом, отравой
И тлеющей вонью старинных потрепанных книг.
И только мальчишка из хора, кудрявенький, справа,
Вдруг понял, что ты обретал триединство в тот миг.

Севастополь, 21.04.90



***

Пожалуй, дождь смоет следы на дорогах мечты,
И мясом опять заплывут угловатые скулы,
Рубинами бус оплетут свои шеи порты
И в майской мокрети беду прокричат караулы,

Но ты окунешь в рассиренье остриженный лоб
И жаждущим ртом зацелуешь косматые грозди,
И вынырнешь - юный, мокрющий, сияющий сноб
Со звездами, вбитыми в бархат костюма, как гвозди.
 
Трава уничтожит асфальт, прорастая насквозь.
Застынут в кривых зеркалах голубые скамейки,
Пространства не станет - останутся плоскость и кость
И лепящий в грудь слезопад из клубящейся лейки.

Заплаканный город обнимет последних богов.
Я в грязь, поскользнувшись, осяду, нарочно и больно.
И ты, в восхищающем нимбе тончайших рогов
Склонишься в сиянье улыбки смятенно-довольной.

Простите за дерзость, но я бесконечно права.
Как важен момент - но я снова таращусь на ноги.
Вы с дождиком братья, вы оба в своем амплуа:
Ведь должен же кто-то и слизывать солнце с дороги.

Севастополь, 30.04.90



***

По ночам приходила любовь, неизвестно откуда -
Нарастающий сонный напев покореженных фраз,
Вдохновений, молебнов, висков, ожидания чуда,
Пыльных раковин, родинок, пьесок, пороков и глаз.
По ночам приходила любовь и срывала завесы,
И нежданные краски бросала в предметы и лиц,
Перед грустным оскалом частично седого повесы
Заставляя шаблоны и ценности броситься ниц.
По ночам приходила любовь, а потом - уходила,
Целовать горизонт и поулочно гнать сизарей,
Но заклятие странных ночей вулканически стыло
Над чужим гололедом оболганных холодом дней.
По ночам приходила любовь, а потом улетала,
Но и днем золотыми казались мне лица людей.
Обаяние темных стихов - разве этого мало,
Чтобы помнить незваную гостью всегда и везде?

Севастополь, 05.05.90



***

Co времени Гете земля опаршивела вдвое, -
Ты думал, гуляя в подножии Лысой горы.
Натужно скрипела сплоченная старостью хвоя,
Тонюсеньким писком ругали тебя комары.
Накрапывал дождик, фосфатно светили гнилушки,
Морозило кожу, и мысли не слушались рук,
И лопались сосны - солидно, как выстрелы пушки -
От сырости, может, - а может, от нравственных мук.
Лениво зевалось, и было до ужаса скучно.
Король-победитель устало ощипывал пень.
Бежавшая к сборищу ведьма кивнула радушно,
И ты улыбнулся. На этом закончился день.

Севастополь, 11.05.90



***

Холодный холл. Нетопленый камин.
Следы пантер, ведущие к пещере.
Твои глаза, маститые, как тмин.
Твоим холстом обтянутые двери.
О как тебя люблю, чудной скворец!
Всего, от преступлений до блаженства,
От дружбы до подтяжек и колец,
От свинства и вина до совершенства.
Холодный холл, нетопленый камин,
Броня и кофе, рыцарские залы...
И я залита трепетом одним,
И мук и маеты все мало, мало...
И мало слов, взывающих к любви,
И мало рук, хватающих за горло,
И мало дней. Но все они - твои,
И потому я даже плачу гордо.
Игра огней кругляшками рябин
Ложится в ряд на вытянутой шее.
Холодный холл. Нетопленый камин.
От талых звезд на улице траншеи.

Севастополь, 16.05.90



***

Не исчезайте в тишине
В перинах царственной аллеи,
Когда при галечной луне
Газоны бляхами алеют,
Где сладострастно разгрызать
Ты можешь пенными зубами
Рябины горькую печать
И слушать морок под ногами.
Где люксембургская печаль
И благоденствие природы,
И зябко кутается в шаль
Закат удачливого года.
Не растворяйтесь в пелене!
Но, впрочем, паники не надо.
Ведь вы расплавлены во мне,
Весь, вместе с листьями и садом.
Вы смутно слышите, как там,
За опаленными кустами,
Подобна маревым цветам,
Дрожит звезда моя лучами.
Ногтей потресканная кость
Горит, измену заподозрив,
И виснет сгущенная гроздь
В твои очерченные ноздри.

Севастополь, 24.05.90



Жертва

Когда ты входил в этот дом, ворковали часы
О том, что до срока осталось четыре недели,
И снежной прохладой лукаво манили постели,
И где-то внизу комковато хрипели басы.

Когда ты вошел в этот дом, начинался прием,
Из комнаты в комнату фрачная лезла короста,
Тебе этот дом умиляюще был не по росту,
Но ты не заметил стесненья в запале своем.

И сколько прошло: две секунды, четыреста лет?
Как мертв этот дом, как богат, чудотворен и жабист!
Ты бродишь меж клеток и банок, по-хамски разлапист
И так непохож на свой сладкий индийский портрет.

И нет ничего, лишь гитара и их ледоруб,
И звездная пыль, и ремонт, и консервные банки,
И тянущий вкус обалденно-нехитрой приманки,
И ты - жизнелюб, женолюб, винолюб, правдолюб.

Когда ты вошел в этот дом, ты не знал, что потом.
Мне жаль того мальчика, был он росист и пречистен.
Но в сумерках лжи мы пошли по сокровища истин,
И лишь потому, что ты все же вошел в этот дом...

Севастополь, 01.02.90



***

Нарцисс мой, отбросьте свое фанфаронство.
Простите, но даже не хочется спорить,
Когда пустоцвет архибелого солнца
Нелепым розаном свисает над морем.

Эмалевый город сатиров и граций,
Где заросли справа, а мраморы слева,
Мозоли ладоней, ажуры акаций
И рыльца фигурные львиного зева.

Как все это просто, до хриплого треска
В единственной песне, которую помню.
Мой город исполнен невинного блеска,
Развалов и лестниц, пролетов и молний.

Усталые строки, небрежные губы,
Пустынные пляжи, щербинки на стенах.
Те люди грубы, а быть может, и глупы,
Кто яркость находит в боях и изменах.

А если б вы знали, что славы чудесней
Пластичная сила небрежного брасса,
Ленивое лето, незримая песня,
Значок на лацкане и баночка кваса.

Севастополь, май 1990



***

Твой пламенный шарф зацепился за куст повилики.
Давай оторву, а не то будет поздно, поверь!
Твой сумрачный нос отдает перезрелой клубникой,
Но ша! Кто-то ломится в дверь - незакрытую дверь.

Твой медный браслет, как гюрза, убегает меж пальцев,
С гримасой болезненной ты его сгибы следишь.
Ты маг. Все понятно. Греши - только после не кайся.
И, милый, не дуйся: мне впрямь тебя жалко, малыш.

Я правда страдаю. Звонками, гудками, крестами,
Рожнами, шестами, заборами, пулей, метлой
Меня не отбить, не отвадить - я крепко пристала,
И этот клекочущий звук до судилища - твой.

Севастополь, май 1990



***

День дан в две краски - салатный и бежевый
И производные их.
Что-то возвестное в небе забрезжило,
Голос мурыжащий стих.
Алые камни родимого капища
И лихорадочность щек.
Видишь: не плачу, хоть сладостно плачется,
Что ж тебе, странный, еще?
Я бы тебе, что попросишь, все б сделала,
Зря закусил удила.
Видишь: упругая розочка белая
В тихом дворе расцвела.
Видишь: салатною сочной проталиной
Счастье свербит впереди?
Спрячь же лицо в моем свитере, маленький,
Вдруг полегчает в груди?

Севастополь, май 1990
 


***

Опять несет в туманы окрыленность,
Прельщая страстной думой о тебе,
Но остается недоговоренность
В неровных снах, объятьях и стрельбе.

Опять несусь я в редкое и злое
Своей негармоничною душой.
Кого из четверых я жду с луною,
Закрывшись от неведения рукой?

Подол спадает судорожной массой
На пыльные саднящие стопы.
Ах, кто из четверых накинет лассо
На жилистое дыхало судьбы?

Шаги не затихают часового
И цокают копыта за стеной.
Ну кто же, кто из вас мне скажет Слово,
Достойное того, чтоб быть со мной?

Севастополь, 02.06.90



***

Он вышел в предутренний час на предрозовый двор
И жадно незряче смотрел в перезревшие звезды,
Которые пели и плыли, как святочный хор,
Которые хором твердили, что верить не поздно.

Он сел на перила, закутанный в дым и халат,
И долго смолил папиросу, надеясь на чудо,
А месяц рыдал в пелеринку, румянен, рогат,
Похож из-за дыма и слез на большого верблюда.

Он мял каблуками утоптанный дачный песок,
Он рот открывал, чтобы сшить его струями с небом,
И яблоком света смеялся прекрасный восток,
И боль под лопаткой сменилась предшоковой негой.

Был час пробужденья. Был час пресыщенья мечтой,
Серебряных туч, соловьев и помет на конверта.
Он жил - и не слышал, как чуть приминала цветы
Походка бальзаковской дамы - безвременной смерти.

СПб, июль 1990

 

***

Настенных гигантов перчаткой касается полночь,
И маятник в преданном ходе заходится хрипом,
И в эти секунды умышленно кажется полым
Бесплодного чувства карминный увесистый слиток.
Уходят мгновенья, багряные, битые плюшем,
Пылают блокноты, и ставень касается утро.
И даже в паденье бестрепетно хочется слушать
Затяжки сигарой и кашель, похожий на мудрость.

СПб, июль 1990


Кони

Сегодня я песню писала морей и высот,
И ноги так ноют, как будто шагали до Рима,
Но чьи-то бескрылые кони стоят у ворот,
И я напою их: я знаю, как быть нелюбимой.

Наверно, я все-таки зря заключила пари,
Наверно, я все же начну потихонечку верить.
Но как-то болезненно-ярко горят фонари,
И кони опять бьют копытом в закрытые двери.

Я знаю: кому-то невыгоден этот полет.
Я знаю: в таком своевольничать явно не дело.
Но чьи-то бескрылые кони стоят у ворот,
А небо без них отвратительно, пусто и бело.

СПб, июль 1990



***

А кто-то рисует и снова смывает машины
На темно-червленом ковре посеребренных троп,
И снова целую я солнечный профиль мужчины
Туда, где у фаса по логике должен быть лоб.

А кто-то рисует и снова смывает дороги,
И реки-чешуйки, твоими ресницами - плес.
И в церкви опять многотрудно вещают о Боге,
И лица заплаканы бляхами дождичных слез.

Мой вещий, мой сущий, мой вечно живущий и юный!
Паршивец, не давший отведать второго глотка.
Я цепи ногою качаю размерно, как струны,
И мокрое солнце дрожит в безупречье зрачка.

СПб, август 1990

 

***

У меня есть немного: всего только ты
Да кольцо с синим камнем на левой руке,
Золотая заря, голубые мосты
И терновая веточка в пряном венке.

И опять абрикосовы шпалы дорог
И похожи на твой полосатый пиджак.
И вернувшись, как ты, я не чувствую ног
И шепчу, забываясь: «Что ж, пусть будет так!»

Я люблю твой облезлый потеющий лоб,
Я люблю твое мятое в бурях крыло,
Я люблю твое сердце, ведущее в гроб,
Потому что огромно оно и светло.

По бездонному поезду мечется свет.
По бездомному поезду ползает люд.
Я люблю твои оперы. Их еще нет,
И, конечно, не будет. Но я их люблю.

Поезд “СПб - Севастополь”, август 1990



***

И улетело призрачное лето,
Тряхнув ведьмачьей ржавой головой,
Но я себя не чувствую поэтом
И вообще не чувствую живой.

Так все уходит - тихо, между делом:
Солоноватый лиственничный дым,
И только пятна изморози белой
Усердно красят густо-вороным.

Ты странно мой по-прежнему, не так ли?
Но только солнце крестиками глав
Прозрачно чертит желтые пантакли
Над нишами из пряностей и трав.

СПб, сентябрь 1990


***

Ты же знаешь: любовь начинает пустяк -
Темнота, холодец, ожиданье, экран,
А возможно, безмолвный загадочный знак
Или новая карта неведомых стран.

Ты же знаешь: любовь начинает пустяк,
Потому что любовь - это веер причуд,
Где вращаются чувства, как новый ветряк,
Подставляющий щеки шальному лучу.
 
Ты же знаешь: любовь не имеет конца,
А имеет начало и высший расцвет.
И смотрю я на утро с резного крыльца,
Неуемными пальцами щупая свет.

И причастие пахнет, как тмин, виноград,
Как полуденный персик, как пена аи...
Ты же знаешь: любовь не имеет преград,
Почему же боишься ты этой любви?

СПб, сентябрь 1990



***

Я хочу целовать тебе руки затем, чтобы мне
В осязании мира пришла неземная подмога.
Дождь сегодня отраден, мечту орошая извне
И солененьким привкусом боли терзая немного.

Если пышная пена ласкает мосты и гранит,
То усталые залпы волны их стремятся обрушить.
Но измученность жесткими пятнами смотрит с ланит,
Разъедая огромную, чуткую, твердую душу.

Мне сегодня неловко: ведь я опоздала к игре,
Между тем все на свете игра, кроме этого тура.
Облетают платаны в пятнистом безлюдном дворе,
Одеваются жлобские лужи в тигровые шкуры.

Сколько чуда на свете, в урочищах света и тьмы...
Я хватаюсь за ручку, за книжку, кассету, гитару...
И осталось мгновенье до приступа и до зимы,
Потому что по-зимнему пальцы сжимают сигару.

СПб, сентябрь 1990


***

Осужденный на чистую честную песнь разлуки,
Ты мне дорог, как мною разбитый фруктовый сад.
Потому что от ветра бывает, что стынут руки,
Потому что от дымки бывает, что стынет взгляд.

Осужденный на резкую гордую песнь до гроба,
Ты мне дорог, как мною открытый незримый свет.
Потому что и море, бывает, ерошит злоба,
А ведь моря добрее существ в Поднебесной нет.
 
Вы хотите сказать: «идиотка»? Вам все понятно?
«Не творите кумиров, отправитесь в ад за то»?
Ах, поймите же: часто на солнце считают пятна,
Но без солнца пока что прожить не сумел никто.

СПб, сентябрь 1990



Разгадка

В той жизни ты был заклинателем змей,
А я твоей змеей,
И, конечно же, ты целовался с ней,
А выступал со мной.
В кувшине извиваясь ночь напролет,
Я встречи с тобой ждала.
Опоенная медом жалящих нот,
Я только тобой жила.
И когда собирался народ гурьбой
И вздыхала в толпе она,
Я, жемчужное тело согнув дугой,
Поднималась из кувшина.
Я скользила, касаясь хвостом лица,
Лаская нагую грудь.
А ты играл сладко и без конца,
Не давая мне отдохнуть.
И монеты ловил ты почти на лету -
Легким таким рывком.
И она подносила платок ко рту,
Тебе делая знак тайком.
В той жизни ты был заклинателем змей,
А я твоей змеей.
И, конечно же, я расправилась с ней,
И, конечно же, ты - со мной.
И привычным жестом обтер кинжал:
Вероятно, не в первый раз...
Неужели же ты об этом не знал?
Я сама поняла сейчас,
Что для чувства дано нам так мало дней,
Но главное - быть собой,
Что в той жизни ты был заклинателем змей,
А я твоей судьбой.

СПб, сентябрь 1990



***

Архаическая улыбка
Пахнет яблоком и весной.
Утро вытоптано и хлипко,
И во рту - первородный зной.
Архаическая улыбка
Выверяет умелость чувств.
Изваяние Бога зыбко -
Что же делать, пока учусь.
Кто из мрамора, кто из глины,
Кто из беличьего хвоста...
Между облаком и павлином
Запечатана красота.
Ах, искала ее я сколько!
И нашла, на свой риск и страх,
У стареющего ребенка
На бросающих в жар устах.

СПб, октябрь 1990



***

Ах, когда по земле так победно проходит весна,
Я не верю, что снова скует ее снежный настил.
Ах, когда на концерте улыбка твоя так ясна,
Я не верю, что после ты сляжешь надолго без сил.
Ах, когда этот мир созерцаю во всей красоте,
Я не верю, что кто-то в нем может быть подлым и лгать.

...Это ты виноват, научив меня верить мечте
И не верить тому, что мешает привольно мечтать.

СПб, октябрь 1990



***

На обоях листвяного отблеска круг,
Потому что кончается лето.
На окне кверху лапками дохнет паук:
А ведь это дурная примета.
Подметает служанка аллей завитки,
Нос щекочет смешно паутинка,
И льет ангельский звук, отпуская грехи,
Позабытая миром пластинка.
А вокруг никого. Только рыжий пожар.
Только полуубогие кущи...
Мне сегодня приснилось, что кто-то бежал
И взывает ко мне Всемогущий,
Мне сегодня приснилось, что этот чудак,
Этот дикий, наивный, забытый,
Проберется сквозь рощу на прелый ветряк,
Прислонится к калитке закрытой,
Пропотевшей спиной смяв изнеженный вьюн,
Окровавив дорожку ступнями.
И, седой, он мне зверски покажется юн -
Даже рубище будет, как знамя.
Мне уже от рассерженных астр горячо -
Что же будет, когда он вернется?
Может быть, он лицом мне уткнется в плечо,
А быть может, лишь зло усмехнется...
Но когда я вчитаюсь в смурные глаза,
День осенний покажется летним.
Мне сегодня приснилось, что верить нельзя
Ни приметам, ни прессе, ни сплетням.
И сейчас... я спокойна, ни мысли - лишь ком
Желтых листьев все легче и легче.
Нареветься успею еще вечерком,
Обнимая страдальца за плечи.
На обоях медвяного отблеска круг,
Потому что кончается лето.
На окне кверху лапками - дохлый паук.
Да, конечно, дурная примета!..
От облупленной рамы простор голубой
Разливается за мирозданье.
Я не верю в приметы, я верю в любовь,
Закаленную жаром страданья.

СПб, октябрь 1990