Бабушка

Струи прозрачные, холодные - майские.
Спешит ручеек. В нем крестами играют лучики, таинственно просверкивает мглистое дно, водоросли льнут к нему. Вокруг заливной лужок, изумрудная трава, пение птиц и ветерки в высоких кронах. Мы идем с бабушкой по берегу, сандалики у меня в руках, солнышко ласковое, весеннее, бабушка в белой косынке, а я семеню, и устала уже, и сесть хочется. Но мы все идем. Рядом обгоняет нас, перекатываясь, вода, вдали, виднеется бочажина с карасями, а за ней… Туда мы идем, где полуобвалилась монастырская стена и белеет бок трапезной, где маковки с облупившейся краской и сломаны кресты, где теперь все заброшено и никого нет, и только бабушка моя все ходит и ходит, да меня водит за собой. Придем мы, встанет она рядом с растрепавшимся сиреневым кустом, завяжет косынку поровнее и зашепчет с придыханием: «Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ…» И будет голос ее прерываться и дрожать, и будет она плакать и улыбаться одновременно, и креститься и кланяться, и гладить меня по голове. А у меня вдруг в душе вспыхнет и распустится такое радостное что-то, свежее, бодрое! И усталость с меня сойдет, и кушать не будет хотеться. Обниму я бабушкины колени и буду смотреть на нее снизу вверх, на подбородок ее дрожащий, на прозрачные слезинки, и на солнце над ее головой и…
Очень скоро бабушки не станет. Все также будут раскачиваться во дворе красивые качели, которые нам в Броницы привез после войны дядя, и я буду бродить одна по ручью с сандаликами в руках, и даже загляну однажды за монастырскую стену… А когда мы, уже выросшие, с сестрой найдем на чердаке завернутые в тряпицу псалтирь и Евангелие, которые могла читать из всей семьи только одна бабушка, то на все время, что отпущено мне жить, поселится в моей душе весенняя радость. И буду я старая, и слезинки на дрожащем подбородке будут, и благовест, и храм отстроится, и мы встретимся, бабушка, милая, любимая, по твоим молитвам, встретимся!