Сказка про Старого Хрыча

 Жил когда-то на свете Старый Хрыч. Жил он себе в лесу средь болот, счастья не знал, но и горя не ведал. Песни, что сочинялись в молодые годы, были забыты, как и само их сочинение. Хозяйство, некогда растущее, интересовать его перестало – от застойности жизни – и со временем стало приходить в упадок. А всё разнообразие в жизнь Хрыча вносили только старая сварливая Курица да маленький Цыплёнок. Курица, вроде и в хозяйстве помогала немало, и неслась исправно, но до того надоела Старому своим квохтаньем и даже клеванием, что хоть из дома беги. И иногда бегал. Но, куда в лесу денешься!
Одна радость была в жизни Хрыча – это его Цыплёнок. Как приятно было взять его в руки, посадить на плечо, прижаться к нему ухом и слушать радостное птенячье попискивание! С каким наслаждением и восторгом он наблюдал, как растёт и учится жизни его желторотый любимец!
И вот однажды задумался Старый Хрыч о своей жизни. Дай-ка, думает, похожу, посторожу соседнее болото – и там поспокойнее будет, и дома, может, достатка прибавится. И стал сторожить.
И всё-то у Хрыча ладно пошло: на болоте все им не нахвалятся, а дома Курица даже клеваться перестала (только изредка нет-нет, да и заквохчет по старой привычке, но на это можно и глаза закрыть).
Но вот как-то раз залетела на это болото Цапля. Редкой красоты была птица. И видать, сама это знала: много местной живности вкруг неё увивалось. И задумал Хрыч её приручить. Стал он к ней подкрадываться, а она, вроде, и не боится. Он подсвистнет и смотрит, затаив дыхание. А она повернётся этак бочком, ножку подожмёт, шейку выгнет да и подмигнёт ему левым глазом, в ответ будто. А Хрыч сделает пару шажков к ней и снова подсвистнет. И приблизился он, было, к Цапле, и только руку протянул, чтобы, значит, погладить, а она как долбанёт его клювом, да прямо в голову. Ох, как больно ударила! Чуть не потерял Старый от этого удара свою головушку. А Цапля взмахнула своими красивыми крыльями, сделала над болотом прощальный круг и улетела к далёким берегам своего родного озера Иссык-Куль.
Но долго не пришлось горевать Хрычу после такого удара. Конечно, и больно было, и жалко – упустил-таки красоту редкую – да, видать, и впрямь не по Сеньке шапка. А может, настойки из трав лесных помогли.
Только пришёл в себя Хрыч, как стал примечать: прилетает на болото к его сторожке одна птичка. Сама – не болотная, а смотри-ка, занесло. Прилетит, сядет на твёрдую кочку у воды, пощебечет весело так и снова улетит. Птичка-то птичка – птенец совсем, только летать выучился, а оперение не обычное, а вроде журавлиного, и на голове как небольшая корона обозначена. И чем дольше прилетает птаха дивная, тем больше нравится она Хрычу Старому. А в последние дни и совсем она расцвела.
Э, нет, думает Старый Хрыч, не терпит народ птичий рук моих, режут слух его мои песни. И потянулся за ружьём. Не обманешь, мол, меня, птаха молодая; насмотрелся, нахлебался я в жизни своей обмана разного.
Только прицелился, а тут солнышко зарёй вечерней прошлось по птичьим пёрышкам. Заиграли они радужным разноцветьем, сверкнули в глазах стрелка так, что тот зажмурился от красоты этакой. Но на курок нажал. Ну, думает Старый Хрыч, подстрелил Журавушку. Да разве ж с закрытыми глазами кто попадает! Такое только в кино бывает, да и то не в каждом. Открыл глаза «ворошиловский стрелок», а птица – тут как тут, только раненой прикинулась. Что ж ты, старый, делаешь, кричит, куда ж тебя несёт с твоей берданкой! Шёл бы лучше к своей Курице да хозяйством занялся! И нечего тебе, пень трухлявый, среди лесной молодёжи тереться! А сама на крылышко опирается – раненая вроде.
Не стал слушать её гомона птичьего необдуманного Хрыч – подобрал. Задумал дать журавлю степному всё, чего тому на болоте не хватает, и понёс лелеять на солнечную опушку. Несёт, а сам думает: ну не может быть, чтобы мне вдруг так повезло: ведь не синица какая, а журавль, вот он, в руках. А Журавушке, вроде, того и надо было – затихла, прижатая к груди, и глазки закрыла.
С тех пор забыл Старый Хрыч обо всём на свете. Чуть свободная минутка – он бежит на опушку птичку проведать. Прибежит на минутку, да так и просидит с ней до самого вечера, сочиняя новые песни и позабыв про все дела.
А дома Курица, почуяв неладное, снова клеваться стала, да похлеще петуха. И Цыплёнок стал грустный совсем, испуганный. А Хрычу уже всё едино: моя Журавушка, приручу, не выпущу – каждый день ходит к птице своей ненаглядной, тешит её ласками, песнями новыми да байками разными. Даже службу на болоте пропускать стал – за что его вскоре и выгнали.
Может, и наладилось бы у Хрыча счастье с журавлём, да стал появляться в их краях один Селезень, молодой, упитанный, с яркими перьями. Появится, пока Хрыча нет, зазовёт Журавушку на родничок поплескаться, повеселиться – и был таков. А потом – опять.
Заволновался Старый Хрыч: ведь уведёт, окаянный, птицу несмышлёную, – забегал по лесу от полянки к полянке в поисках любимицы. А та вылезет из-под кустика, пёрышки поправит, коронкой тряхнёт: сам виноват, старый. Где тебя носило? Да и чего ты так волнуешься, мой любимый Хры-Хры, я ведь тебя так люблю! Только дай мне, молодой, жизнь лесную свободную посмотреть, а то ведь твоя полянка хоть и солнечная, хоть и красивая, но дыра дырой. И не переживай, и не психуй понапрасну: у меня ведь даже и права-то такого нет, улетать от тебя, – столько ты со мной уже возишься... Ну, хорошо, обещаю тебе, что больше не буду с этим Селезнем летать, раз тебе это так неприятно. А сама-то думает: «Э-э, да я из него верёвки вить буду, из Хрыча этого – всему верит».
Свисти-свисти, приятно слушать – проухал пролетавший в это время над нашей парочкой старый, умудрённый опытом Филин, – знаем мы, зачем со своего озера в наш лес эти селезни дутые прилетают…
Да как ты смеешь, мы с ним всего лишь друзья и только, – завозмущалась было Журавушка. А Старый Хрыч молча слушал её возражения и обещания и, не веря ни тем, ни другим, вздыхал про себя: твоё бы пение да Богу в уши; а Селезню этому опереньице надо пообщипать – оно-то ему от породы досталось, а своим умом ему и чужого пера готового не приладить будет. Ох, доберусь я до него.
Прошло совсем немного времени – снова пропала хрычова подопечная. Долго искал её Хрыч. Даже вышел на окраину леса, где ночевала стайка журавлей, но и там её не было. Только старый подслеповатый Вожак клюнул раз Хрыча. Видимо, спросонья не разобравшись и приняв за кого-то другого, думал напугать и отогнать от своей стаи. «Зря стараешься, этим меня не испугаешь – и не такое видел. А Журавушки-то моей тут всё равно нет», – уходя, с горечью думал Хрыч.
Она появилась через несколько дней. Коронки на голове уже не было, перья были какие-то блёклые, и вся она казалась какой-то помятой, уставшей, чужой. Знаешь, прощебетала она, пожалуй, мне с Селезнем лучше: он моложе, перья у него яркие, думать с ним ни о чём не хочется, да и не о чем. И вообще, у тебя Курица есть – возвращайся к ней. А всё, что ты дарил мне, я на память оставлю. А про себя добавила: «А то ведь от Селезня-то этого не дождёшься – не дано ему».
Неуклюже разбежалась по полянке обычная серенькая птица отряда журавлиных, оттолкнулась, как могла от земли и поднялась в небо, даже не оглянувшись. А Старый Хрыч долго смотрел вверх, прижав одну руку ко лбу, а другой вытирая слезу, выжатую из глаза ярким солнечным светом, и думал: ни одна птица: с короной или без оной, с ярким оперением или с блёклым, поющая или безголосая, водоплавающая или вовсе не умеющая плавать, – не заставит меня обратить на неё внимание. А уж песни мои вообще давно пора из головы выбросить. Лучше вон местных куропаток стрелять. Среди них много молодых попадается. У тех тоже мясо нежное, особенно ножки. А чтобы ещё так переживать – нет уж, извините! Пусть кому-то это будет впервой, а для меня лично – в последний раз…
А в это время одна молодая Волчица, которой тоже приглянулся тот Селезень, уже точила на него свои зубки, которые вскоре и обломает. Но, не об него. Правда, это будет уже совсем другая сказка…


август 1995 г.