О жизни и смерти или о Родине и Гадине

Люблю Россию я, но странною любовью..
М.Ю.Лермонтов

 Любовь к Родине. Почему она странная вот уже у многих поколений наших людей? Почему это не просто любовь и что еще у нас к ней накопилось такого, помимо просто любви? Какие еще чувства включены в эту странную гамму? Можем ли мы откровенно признаться в этом? А что, если это чувства противоположные любви, например в некотором роде Байроновское нейтрально отрицательное равнодушие – как в хрестоматийном стихотворении у Михаила Юрьевича Лермонтова, а может быть еще и непонимание, презрение, страх, ненависть? Ничего себе списочек. Можно подумать, что автор этих строк маньяк какой – то, или просто ущербная личность. Нет, это не так. Просто как-то автор размышлял над этой темой, пытаясь в неявной мере поверять полученные в результате этих размышлений выводы на ближайшем доступном круге своего общения, т.е. на людях, принадлежащих в общем – то к разным слоям нашего общества, культурным, национальным, профессиональным. И смесь эта, в большинстве случаев сочетала перечисленные выше чувства, причем естественно в разных пропорциях у разных людей.
 
 Так что великий русский поэт просто отметил существование некой неоднозначности, двойственности, одновременном присутствии и альтернативы этой любви. Хотя как-то странно было слышать такое именно от Михаила Юрьевича. Ведь хотя всех нас и учили в школе, что Лермонтов – великий поэт, и это без сомнения так, все ж надо отметить, что в обычном, так сказать житейском смысле, Михаил Юрьевич был прежде всего профессиональным военным. А поэт это, образно выражаясь, просто состояние его души. Как сейчас бы сказали: «Командир роты спецназа капитан Лермонтов в перерывах между спецоперациями против терорестических бандформирований пописывал стихи.» А еще неплохо рисовал – наверное, что бы нервы успокоить. И такому служивому человеку Родину полагалось любить, без всяких оговорок на странности. Но даже и его эта неоднозначность достала до такой степени, что выплеснулась в эти строки. И не эта ли двойственность выразилась в других, не менее знаменитых строчках про умом не понять, аршином не измерить? Неприятие открывающейся в результате рационального анализа бездны настоящего и переключение разума в другую, так сказать расширенную реальность - как еще можно воспринять призыв перейти к иррациональной вере? Вера самодостаточна и не нуждается ни в каких обоснованиях. Хороший выход из этого противоречивого восприятия Родины предложил нам Федор Иванович Тютчев! А верил ли он сам? Может быть да, впрочем жил он в России очень неплохо. И его "шалости", которые и в наше то, не сильно отягощенное нравственными предрассудками время все же кажутся выходящими за грань допустимого, ему и тогда удивительным образом сходили с рук. С легкой его руки, целые стада паразитов, литераторов, политологов, политиков разного ума, калибра и разной степени подлости по сей день пасутся на этой, все еще неиссякаемой ниве иррациональной веры.

 Что же за Гадина такая, тесно сплетенная с нашей Родиной - Россией пораждает такую сложную эмоциональную смесь в отношении к ней? Можно ли как то придушить Гадину, не убив при этом Родину? Пытались и с наружи, и изнутри, войнами, бунтами, революциями, вовлекая в тему огромные массы людей, ресурсов, неся невиданные жертвы. Наполеон ввел в Европе равенство всех перед законом. Европейские народы встречали его как освободителя, а крепостные крестьяне России, устроив ему партизанскую войну отстояли Родину, а вместе с ней и свое ярмо. Литераторы воспели победу России. Но и Гадина победила вместе с ней. В литературе и общественной жизни пошли тенденции – одна Герцен - убъем Гадину любой ценой, другая Достоевский – не трогайте Гадину, она выживет и сто крат усилится, а Россия погибнет. Прав Федор Михайлович – Россия гибла, а подлая Гадина выворачивалась и продолжала травить и убивать, все что от нее оставалось. Всегда. Так все и живем, в этом заколдованом кругу Родина – Гадина. У Гадины много имен, но единая суть. Гадина тесно оплела Родину и до сих пор неотделенна от нее. Что же будет дальше с Родиной и Гадиной? Не знаю. Время покажет.

 Михаил конечно Достоевского не читал, хотя великий писатель волею обстоятельств провел много времени в тех местах, где Михаил прожил большую часть своей сознательной жизни, и в общем-то разминулись они совсем не на много лет. Михаил не задумывался и не анализировал все это. Сложные рассуждения это не для него. Чего сибирскому мужику анализировать – он и так это все ведал. Просто ведал и все. Жизненный опыт его предков, деда и отца, собравшихся еще в прошлом веке из тесной Полтавской губернии на вольные Сибирские земли. Собрали весь свой скарб и в путь. Ехали на поезде, а потом на телегах. На зиму ставили землянки, в дороге рожали детей. Власть помогала, но не сильно, в основном расчитывали на себя. Граница рядом – но и казачий форпост здесь же. В общем все беды они здесь, не там. Забрались далеко – были на то причины. Первый дом сожгли местные – достроить не успели, а он заполыхал. Слишком большой им показался, справный. Перезимовали в землянке и двинулись дальше – к границе. Второй дом поставили лучше первого, и опять, самый большой в деревне – восемь братьев все же, надо подниматься. Михаил старший. С отцом вместе выбирали деревья для дома, вместе валили, вязали плоты и сплавляли вниз по реке. Нашли удобное место, отвели воду из реки, поставили мельницу. Обтесали валуны, превратив их в идеально подогнанные жернова, со спиральным каналом. Засыпаешь зерно, жернов вращается – мелет. Зерно идет по каналу а на выходе мука. Отца в деревне зауважали после этого, хоть и не местный и не из казаков – чистый хохол. Муку то мужики раньше возили в другую деревню за сорок верст, да и там очередь желающих помолоть со всей округи на несколько дней. Почерк у него был к тому же красивый – хоть и мужик, а грамотный. На ближайшем осеннем сходе избрали церковным старостой. Весь учет народонаселения стал на нем – кто родился, а кто и представился. Постепенно освоились – земли на девятерых сыновей выделили много, все работали, а если трудиться исправно, то и жизнь становилась все лучше, обильнее и богаче – это Михаил знал от отца и деда. Только не пить еще вина, но слава богу, в семье в рот никто не брал – вот тебе и русские пьяницы. Были лошади, коровы, пасека на заимке у мельницы, да и с каждого помола полагался мельнику процент муки. Михаил женился первый, за ним и остальные братья. В поле летом выезжали с рассветом целым поездом, работали пока не поднималась жара, к полудню возращаясь видели нерадивых односельчан, стоит такой нечесанный, только вышедший из покосившегося дома, в рваной рубахе, осоловелый спросонья. Справит малую нужду прямо у крыльца, щурится на жаркое солнце, а то почешет себе спину выдернутым тут же из жидкой ограды деревянным дрыном и недобро смотрит им вслед. Смешно ? Да нет, не очень. Михаил чувствовал, что это Гадина его глазами смотрит на них, замышляет недоброе. Но пока не пришло еще ее время. Михаил любил осень – в это время после сбора урожая целый обоз собирался в город. Лошадям по украинскому обычаю вплетали в гривы разноцветные ленты. Сами лошади с утра чувствовали что-то праздничное, радость и возбуждение хозяев передавались им. Они весело ржали и играли копытами. Везли на ярмарку муку, мед и зерно в телегах. Обратно – цветные ткани для платьев , сахар, чай, баранки и пряники. Деньги всегда оставались – их меняли на золотые червонцы, так, на всякий случай. Ассигнации дед не уважал, это неуважение к бумажным деньгам было и у отца. Михаил всегда потом вспоминал это время, как самое счастливое в своей жизни. Когда утро только занимается, дом еще спит. Свет проникает сквозь ситцевые занавески на окнах, первый тонкий луч падает на зеленый лист фикуса в углу. Уютно щелкают ходики на стене.Ощущение тихого счастья... Первая мировая война, революции – все вроде обходило их сторной. В гражданскую заходил в деревню отряд Колчака – устроил призыв военнообязанных. Хотели забрать Михаила, но отец переговорил с казачьим есаулом и Михаила не тронули. Потом пришли коммунисты. И Гадина стала быстро расти, набирать силу. Как там написано в библии? – «..и последние станут первыми». Так и случилось, когда в деревне коммунисты организовали Актив - власть из самых отъявленных лентяев и пьяниц, не пользующихся никаким уважением у ее жителей, да еще и роздали им нарезное оружие и револьверы. Впрочем отец, раньше любивший при разговоре вставить строчку из Писания – все таки церковный староста, давно уже забросил эту свою привычку. А Актив, гордый полученными привилегиями активно брал реванш за годы насмешек и унижений – их старались обходить стороной.

 Зимой тридцать второго Гадина вошла в полную силу. Отца предупредили заранее – что будут его брать а хозяйство раскулачивать, не важно использовал ты батраков или нет. Зачем ему батраки при девяти сыновьях? Но хозяйство самое крупное в деревне, да мельница еще – желающих на дармовое имущество много. Ночью он ушел, ссыпал золотые червонцы в валенки и поминай как звали. На заработки – шить тулупы по деревням – он же на все руки мастер. Оперуполномоченный ОГПУ с Активом пришли утром – описывать имущество. А что нет отца – не беда. Разнорядка есть - посадить одного, остальных выселить с конфискацией. Кого сажать будете? – Ясно кого – старшего сына. Взяли Михаила, связали, посадили в сани и в район. Актив по дому ходит, вещи себе присматривает. Один грамотный – опись имущества составляет: лошадей – двадцать, коров – двенадцать, фляги с медом двадцатилитровые – сорок... Ну и так далее. Бабы воют, мужики молчат. Пошли по родственникам и знакомым, разъехались кто куда. Жену Михаила Наталью с пятилетним Лешкой и трехлетней Нинкой приютили сердобольные соседи – в сенях. Там и перезимовали. Лешку отдали в детдом – кормить то нечем. На прощание мать сунула Лешке кусок сахара, утаенный от Актива - подсластить жизнь ребенка в тяжелую минуту.
 
 В переполненной районной тюрьме, в обществе таких же горемык Михаил пробыл всю зиму и половину лета. Куда их девать Гадина так и не решила, а летом в тюрьме из за скученности, антисанитарии и плохого питания вспыхнула эпидемия сыпного тифа и проблема, куда девать раскулаченных стала решаться сама собой. Во дворе тюрьмы выкопали глубокий ров, сверху его прикрыли брезентом на колышках и трупы на носилках начали сносить туда. Уложат плотными рядами, присыпят тонким слоем землицы, сверху известью для дизенфекции и так слой за слоем. Вскоре зараза добралась и до Михаила – заболел и он. Так бы и закончил он свой земной путь в этом рву, если бы не одно немаловажное обстоятельство. Оказалось, что в родной деревне Михаила у Актива начались проблемы с мельницей. Отобрать то конечно отобрали, но заставить работать систему, передающую вращательный момент от большого водяного колеса к каменным жерновам так, что бы они при этом не клинили а вращались, да еще при этом смалывали твердое зерно в тонкую муку - эта двуединая задача никак не давалась Активу, не смотря на усиленную методическую помощь из районного комитета партии. То есть у Актива получалось только что-то одно - или жернова вращались но не мололи, или начинали молоть но тут же клинили и перставали вращаться. К этому времени нашелся и отец Михаила. Актив проявил известную гибкость, учел зреющее народное недовольство и предложил районному комитету в виде единственного выхода из создавшейся ситуации назначить директором кохозной мельницы ее бывшего хозяина. Райком утвердил это решение и у отца Михаила появились возможности и некоторые ресурсы. В результате Михаил был выкуплен из тюрьмы и перевезен к отцу на заимку, где его и выходила Наталья, а Лешку забрали из детского дома.

 Михаил устроился на работу ночным сторожем и стал строить третий свой дом, уже в районном центре, подальше от колхоза и сельского совета, который размещался в отобранном у его семьи доме. Учитывая скудость ресурсов новый дом был построен не из полноценного леса, как раньше, а списанного сухостоя – но и это было похоже на чудо. В райцентре творилось ужасное. У окрестных кочевых народов начали конфисковывать скот. Гадине нужны были ресурсы. Куда деваться кочевникам без скота Гадину интересовало меньше всего. Они шли в райцентр, но что они могли там делать полезного? Они умели гнать свои овечьи атары через степь, скакать на лошадях, развернуть и свернуть юрту, может быть играть на своих музыкальных инструментах или делать какие-то изделия, нужные им в степи. Ничего этого Гадине не было нужно. И они умирали от голода прямо на улицах. Михаил сам много раз наблюдал эти картины, сидит ослабевший кочевник у забора на корточках и внимательно смотрит куда-то в пространство остановившимся взглядом. Потом раз, заваливается на бок и уже не дышит. Умер. По улицам ездили спецмашины – собирали трупы. А из недавно установленных на столбах репродукторов сюреалистически громко неслась бодрая музыка. Впрочем слова "сюрреализм" в лексиконе Михаила не было. Он только чувствовал ужас и нелепость происходящего. Он знал, что эта Гадина играет свою музыку в полную силу, но не знал, что образованные люди называют это его чувство сюрреализмом.

 Тем временем жизнь Михаила опять как-то стала налаживаться и схема его хрупкого благополучия была проста. У Михаила в хозяйстве уже была корова и дети могли пить молоко. Его было в избытке и Михаил продавал часть на рынке. Появилась и наличность. Немного подкопив Михаил покупал теленка и отводил его на вольный выпас у отца на заимке. А в середине зимы, когда заготовленное сено подходило к концу, он перегонял подросшего теленка к дому в райцентр и там резал его на мясо. Эта схема конечно была сопряжена с известным риском – гнать теленка приходилось зимой по малолюдным местам несколко дней, но другого выхода не было и Михал принимал эти риски. Зато в семье теперь не переводилось и мясо – это в голодные тридцатые годы. Михаил скопил денег и обдумывал варинты, куда бы их потратить – обновить дом или докупить еще корову. Он было сделал во дворе у дома пристройку и сладил там печь, что бы пускать квартирантов, но и тут Гадина показала себя во всей красе. Появились какие-то люди, что – то ругались и объясняли. Из всего этого шума Михаил понял только одно – печи в пристройке строить Гадина ему не позволяет, равно как и ладить к дому второй этаж. Он не пытался понять Гадину, ее мотивы, ее психологию. Он точно знал – Гадина в полной силе, она может сделать с ним, с его семьей все что захочет. Она давно бы прикончила их в своей зверинной ненавести, но по какой то причине не делает этого. И деньги остались лежать в заветном месте под половицей. Потом началась война. Вначале в этом отдаленном месте никто толком и не понял этого – война, подумаешь. Сколько их было еще совсем недавно – Халкин-Гол, Испанская, Финская. Но уже скоро стало ясно, что это война не та, что были раньше – эта из ряда вон.

 Михаила призвали поздней осенью сорок первого года. В райцентре формировалась та самая, знаменитая на всю страну сибирская дивизия, вошедшая в историю войны под именем командовавшего ей генерала, которая закрыла собой Москву в критический момент немецкого наступления зимой сорок второго года и почти вся полегла там вместе со своим командиром –в нее то и призвали Михаила. Но ничего этого он конечно не знал. В свои сорок с небольшим ему приходилось иметь дело с нарезным оружием – все же в тех местах каждый мужчина – охотник. Шинелишки выдали тонкие – третьей категории, кирзовые сапоги и буденовские шлемы. И началась муштра. Целыми днями на ледяном пронизывающем ветру печатали строевую, кололи штыками чучела. Кормили из рук вон плохо. За первый месяц все так отощали, что форма висела них мешком. Михаил и раньше был не болтлив, а после тюрьмы стал совсем молчаливый. Ни с кем близко не сходился, среди товарищей слыл бирюком. Перед отправкой на фронт снабжение улучшилось. Всем выдали белые полушубки и валенки, сменили буденовки на шапки ушанки. В рационе появилась тушенка - на пятерых выдавали четырехсот граммовую жестяную банку. И вот их всех погрузили в вагоны и отправили на запад. Молодые сослуживцы Михаила шутили и веселились, на станциях высыпали гурьбой из вагона, что бы поглазеть на девчонок. Но ближе к линии фронта все больше становилось черных следов копоти на снегу и разбомбленных зданий. Появлялись колонны беженцев. Ребята мрачнели и клялись отомстить врагу. На фронте Михаилу повезло больше чем другим. Он успел немного повоевать, после тяжелого ранения его отправили в госпиталь, а потом в чистую комиссовали и в сорок втором он вернулся домой. О войне Михаил не любил вспоминать и тем более рассказывать. «Бойня или мясорубка – чего хорошего то?» – Это максимум, чего от него удавалось добиться окружающим.
 
 Военком помог ему устроиться на какой-то склад ночным сторожем – сутки на трое. В свободное время занимался хозяйством – все той же коровой и все так же выращивал и перегонял в город телят. Хоть и опасным стало это и раньше то рисковое дело – в окрестностях было неспокойно, появились какие–то беглые солдаты – дезертиры, шли слухи о грабежах и даже убийствах. Город наводнили беженцы. Многие приезжали целыми семействами –папа, мама, детишки. «Чего это папаши не на войне то?», думал иногда Михаил, - «вон какие здоровые мужики. Непонятно».
 
 Война закончилась, отложенные с торговли деньги после войны пропали. Михаил так и работал сторожем на своем складе и торговал молоком. После того как умерли отец и мать заимка опустела и Михаил перестал выращивать телят. Впрочем жизнь как то налаживалась, в магазинах стали появляться какие-то продукты, на городском базаре продавали плов и пирожки. Сын и дочь поступили в институты, закончили их и разъехались, но в городе появилась новая напасть – военные построили в степи, недалеко от города полигон, на котором испытывали новые системы оружия. В момент испытаний в городе завывали сирены, жители выходили из домов и слушали громовые раскаты взрывов. Взрывы были такой силы, что иногда в домах вылетали стекла, причем каким-то странным образом все осколки всегда оказывались не внутри зданий а снаружи. Появилось много больных, причем их стало так много, что пришлось открыть для них специализированную больницу. Михаил по надобности раз зашел туда – нужно было передать ключ работающей там соседке. Его пустили во внутрь, и то, что он там увидел удивило даже его, ко многому привыкшие глаза. Больных было много, палат не хватало и койки стояли в коридоре. Ему запомнился один мальчик – казах лет четырнадцати. Михаил проходя мимо взглянул на него. Безволосая голова, бледное несмотря на смуглую кожу лицо с печальными глазами, которые не отрываясь смотрели на Михаила. Из ноздрей его сочилась кровь. Тонкие алые струйки стекали со щеки на подушку, оставляя на серой застиранной наволочке бурые пятна. В голую руку, лежащую поверх одеяла была вставлена полая игла а от нее шла желтая резиновая трубка к большому стеклянному флакону с прозрачному жидкостью, закрепленному в изголовье кровати. Опять она, Гадина – понял Михаил. Больше он никогда не бывал в этой больнице.
 
 А жизнь шла своим чередом. Михаил старел, но держался молодцом – купил себе велосипед и ездил на нем на работу и рынок. Денежная реформа шестидесятых в очередной раз подвела итог его сбережениям, но все равно, как то все снова налаживалось. Он получал пенсию, его несколько раз приглашали в военкомат и чествовали как ветерана, вручали какие – то медали и подарили именные часы. После смерти жены Натальи сын Лешка звал его к себе. Михаил приехал в гости, посмотрел как живет сын, но жизнь в двухкомнатной хрущевке с семьей сына после своего просторного дома ему не понравилась и он вернулся обратно. Да и тяжело почти в восемьдесят срываться с насиженного места. Прошло еще два или три года, когда сын получил срочную телеграмму от соседей. Из телеграммы следовало, что Михаил в больнице и с ним что-то случилось.

 Прилетев, Алексей застал отца больнице, он был еще жив, но на теле не было живого места - все в синяках и ссадинах. Ему сказали, что он попал под поезд – но так ли это было на самом деле наверняка не известно. Просто его нашли недалеко от железнодарожных путей. Алексей обмыл и осмотрел его. Кроме синяков на позвоночнике был след от пункции – они забрали у него костный мозг. В городе, переполненному больными лучевой болезнью костный мозг человека устойчивого к радиации, даже если это восьмидесятилетний старик – для кого то может быть последний шанс на жизнь. Бедный Михаил. Он узнал руки сына, но от боли не мог даже открыть глаза. «Гадина все ж добралась до меня», – это наверное он хотел сказать сыну. Но не смог, и умер молча у него на руках.

 Алексей забрал тело с собой. Похоронил отца на городском кладбище по православному обряду с отпеванием в церкви, пригласил на похороны и поминки еще живых старушек – подружек покойного. И рассказал эту историю мне. Это все, что он мог сделать для Михаила.

май 2007