Войной опалённые

 Путник! Замри на мгновенье...
 Поклонись этим камням Земли...
 Чтоб ты родился и жил –
 Здесь мы костьми полегли.

 Вольный перевод надписи на камне
 древнего кладбища воинов

 ТРЕТИЙ БРАТ

– И что вы, бабуля: «Тогда... да тогда...»,
Прошедшие все ворошите года,
В которых столь много познать довелось
Вам голода, холода, лиха и слез.
Вы славно трудились, хвала вам и честь,
Теперь отдыхайте. Ведь всё у вас есть,
Чтоб легче жилось, чтобы лучше жилось:
В «хате» и свет, и «тепло», и «мороз».
Не надо колодца и дров про запас.
Стирают и моют машины за нас...
Вольготно живем! Привольно живем.
Да что ж вы грустите порой о былом?!


 – О том мои думы, о том мои сны,
Как ждёшь, не дождёшься желанной весны...
Быков запрягаешь и: «Цоб, цобе!» – в степь,
Живёшь там, и пашешь, и сеешь там хлеб...
О, борозды эти, что в даль повели!
О, дух этой вспаханной, жадной земли!
О, небо, в которое хочешь взлететь!
О, руки, которым работать, как петь.
...А вечером тихим у сонной реки
Покойно и мирно вздыхают быки...
Как сладок был сон после жарких трудов!
Нет! Больше таких не увидеть мне снов.

Нет, счастья страды под родимой весной
Ничем не заменит мне дом городской...
Нет, праздная жизнь для меня – не почёт...
А впрочем, не это в былое влечет,
А судьбы, а души тех тысяч людей,
Что встретила я на дороге своей.
Ах, жизнь моя, поле и встреч, и разлук,
Ты столько дала мне друзей и подруг,
Я каждого помнить хочу и хочу...
Люблю. Потому и в былое лечу.
Ах, сёстры и братья! Ах, сколько же вас?!
Вот слушай про третьего брата рассказ.


– В тот июль, когда край наш война обожгла,
Довелось от фашистского волка
Скот колхозный спасать... До парома гнала,
Сменщик – дальше, за матушку Волгу.

А попутно бойцам там снаряды, здесь тол
Подвожу, и пораненных – тоже.
Племенной мы спаси. А с последним гуртом,
Со своим, получилось негоже.

Нас отрезал фашист. Вот бежим мы домой...
И бомбят, и грохочут из пушек...
Разбрелись по дворам. А в округе – гром-бой.
Полыхают дома – и не тушим.


И вопит в нашей Дубовке каждый листок.
То – враги. То – свои. Свет – смешался.
Вот и охаем в щелях, что вырыли впрок,
Каждый «ох!» нам последним казался.

...Чу! затишье. И крики: «Эй! Есть кто живой?!»
Наши! Чёрные, впрямь – из могилы,
Натерпелись мы – страсть, ну, а им – каково
Не погибнуть в том пекле, где были.

«Вот, что мать! Мы уходим. Лежит там в степи
Офицер ихний, раненый очень.
Видно, стоящий гусь! Только сам – лишь хрипит,
А таскаться с таким, нету мочи.

Сохрани его мать! Мы вернемся за ним.
Только лишь оклемаемся малость».
 Ох, неправ был солдат, но его не виним,
 Малость – долгой, как жизнь, оказалась.

...В волокуши впряглись, и пошли мы вдвоём,
Я и дочка. Чу! стон. Мы – на голос.
Глядь, и, вправду, в бурьяне лежит он ничком,
Мух согнали: в беспамятстве, квёлый.

Ух, намаялись с ним!.. Притащили домой...
Даже как-то забылось, что фриц он.
Ой, пораненный был! А мужик – коль больной,
Так – дитя! И чего тут рядиться!

И пошло врачеванье своим чередом...
Вот – обмыли всего. Вот – согрели.
Вынимаем осколки да пули ножом,
Аль пинцетом, коль глыбко сидели...

А поили-кормили и впрямь, как дитя.
Кто сиделкой, кто нянькой трудился.
Что родной человек, стал нам немец, хотя
Свой мужик то с такими же бился.

...Да. Тогда под германцем познали мы срам:
И кормили – и мух отгоняли...
И предатель ходил с молотком по дворам,
Постучит где – того и стреляли...

И добрался до нас: «Где германский герой?
Отравили, небось, комиссарши!»
С ним – фашисты... Кричу: «Не стреляйте! Живой! –
Бух! и в ноги тому, кто постарше, –

Эвон, в хате лежит! Только больно негож.
Но в сознание пришёл понемногу.
Дюже пахнет нога и распухла, и всё ж
Жив пока что, и то – слава богу».

...Взяли Ганса. Ушли без бандитства враги,
Немец наш прошептал им чего-то.
...Он потом заходил, но уже – без ноги,
Деток малых показывал фото.

...А под Дубовкой вновь загремели бои.
И «Катюши» – страсть божья – как били...
Ожидаем: вот-вот возвратятся свои,
А «вернулся» – один лишь Василий.
 
То мой меньшенькой братец. Любим, как никто!
Самый первый ушёл, – словно сгинул.
...Был в разведке, и вот – вся спина – решето:
Напоролся, сердечный, на мину.

Благо, ночью (стреляли вслепую в него),
И в местах, что обшарены с детства...
«Слава богу! Пришёл! Слава богу! Живой!» –
Но куда с ним – не знаем – и деться.

Как сбесился фашист! Лезет в хаты – битком.
Обнаружат – уж так будет худо...
Мы сховали в курятник Васютку. А днём
Заявились фашисты с иудой.

«Ну, Настасья, выказывай: где человек?
Наследил у тебя он, неряха!»
– Вот, и жизнь уже вся. Сорок лет – бабий век!
Натерпелась я, не было страха.

Мимо рынка ведут. За село. Там – овраг.
А предатель – хохочет вдогонку.
– Не спасла я тебя. Ты прости меня, брат!
Дочку Аню жаль, вовсе девчонку.

«Шнель!» – спешит немчура. Мимо так и снуёт:
Утекают гуртом из станицы.
...Вот стоим... Смерть – напротив, шесть глаз у неё,
Молодые, холодные лица.

Поднимают стволы... И – команда... Вдруг – крик!
Словно с Неба. Всё громче. Всё ближе.
Глядь! к нам немец бежит, через степь, напрямик.
И кричит... И сейчас это вижу.

От колонны бежит. Да неловко-то как!
Без ноги... С костылями... Конечно!
Это он! Наш спасенный. Увидел ... «овраг»,
Опознал через степь нас, сердечный!

Вот споткнулся. Упал. Замахал костылём...
И кричит. Над всей степью, как птица.
...Там примета теперь: три берёзки рядком,
К ним навстречу спешит их сестрица.

...Да. Тогда он – успел. Заслонил нас собой:
«Найн!» – Хрипел в автоматные дула.
Немец в чёрном осклабился, сделал рукой:
Мол, живите!.. Как ветром, нас сдуло.

Так летели от смерти в родимый мы дом,
Словно крылья у нас за плечами!
Даже раненый брат, кубарьком, кувырком –
Поспешать умудрялся за нами.

После – наши пришли...
Вот, и сказ весь, кажись...
Нет! Не зло. Мы – добро поминаем...
Одноногий пропал, расквитался за жизнь,
Что с ним, где – и доселе не знаем.

Только в сердце порой засвербит, засвербит,
Да закружатся думы в тревоге...
И старшой мой – убит. И меньшой мой – убит.
Жив ли третий мой брат, одноногий!?

Сколько ведали зла! Только сгинуло зло.
А вот это... Вот это – осталось...
Нет! Не чудо тогда нас от пули спасло:
За добро - нам добром и воздалось.

Доброта к доброте – льнёт, таков тут закон,
И найдёт свою долю – из тыщи...

...Где ты, третий мой брат?!
Сердце чует, что он
Тоже помнит меня.
Тоже – ищет...
 

 БОЛЬНАЯ ПАМЯТЬ

Двадцать третий февраль. За столом – мужики.
И стаканы звенят. И звенят ... пиджаки.
Хорошо на душе. Впору песню теперь!
– Что, мой дядька герой, хмуро смотришь на дверь?
Может, вспомнилось что? Так поведай родным.

И повёл он рассказ – по дорогам войны.

– В плен к фашисту контуженный я угодил ...
Нас в сарай натолкали «навалом.»
Кто стонал, кто хрипел, кто и вовсе остыл –
Кровь сенник до стопил пропитала.

... Прижимаюсь к стене. Волю слушаю: дождь ...
«Нет фундамента?! Нет! Слава богу» –
Раскрошил себе зубы, но вытащил гвоздь.
И скребу, и скребу понемногу.

Вынул камень. Другой ... Всё влажней глинозём...
Дождь и волю лакаю я жадно...
А потом – в темноту:
– Хоть достойно умрем!
Кто прорвётся – пусть мстит беспощадно.




...Подползли... Десять рук... И поверили в лаз.
В самый раз нас, и больше – не надо!
– Смерть одна, командир! Объявляй свой приказ!
Мы клянёмся, что будет порядок.

...В лаз я шапку просунул. Воля – молчит... Выполз первым под сырость ночную.
Чую: кто-то чужой, ненавистный. Волчит!
Всем нутром, каждым волосом чую.

Вжался в землю. Но вижу: метнулся ко мне...
Часовой – сволота! Обнаружил!
Как спокойно подходит. На этой войне,
Знать, привык убивать безоружных.

– Врёшь! – Взвиваюсь, как зверь. Хвать! его «под уздцы».
Рву горячее горло руками...
– Брось! Он кончился! Брось! – где-то шепчут бойцы.
Всполошатся! Уходим садами.
 
Нет, не слышу – терзаю, и на пальцы – течёт.
Чей-то липкий язык чуют щёки и рот.
Тут бойцы налегают. Мы вьёмся клубком.
Разжимают мне пальцы ребята штыком.
Я зубами тогда рву врага своего,
И едва отрывают меня от него.

...Вот бежим тишиною на взрывы вдали.
Нет, не ноги, нас крылья на волю влекли.

По осколкам, по тракам, по кровавым следам
Крылья воли несут нас к родимым огням.

...До сих пор по ночам мне их слышится стон...

О, родная земля! Ты простишь ли нам то,
Что топтал тебя враг?! Что тут скажешь теперь?!
Лишь молчание помнит, сколько было потерь...
Столько павших друзей.
Но ... всё дальше они.
Всё туманней их лица в те чёрные дни.
Вот и этот побег... Я забыл тех ребят,
С кем, как зверь, пробирался к своим наугад,
С кем я спал, прижимаясь щекою к щеке,
Вот и мины прошли, вот и вышли к реке,
Но на берег другой выполз только один...
И с тех пор буду помнить до смертных седин,
Что из нас, породнённых войной, шестерых
Лишь один я остался в ту осень в живых.

После мстил, побеждал...

Впрочем, речь здесь о том:
Ну никак не расстаться мне с ним, с мертвецом.
Столько лет прошумело, а он всё со мной:
То вдруг призраком тёмным, то тенью ночной.
...Вот сейчас он возникнет и подставит кадык.
И полезет в лицо снова липкий язык.
И уставится взгляд. И оскалится рот.
Ну а пальцы мои – словно язвами жжет.
– Вновь нашёл ты меня, мёртвый мой человек!
Неужели с тобой не расстанусь вовек...
И теперь суждено нам, солдатам чужим,
Находить здесь друг друга, как братьям родным.

...Ни молчать... Ни сказать... Так мне тошно порой.
Вот на руки смотрю – дрожь по коже,
Вот черты человека, убитого мной,
Узнаю вдруг в случайном прохожем...

Вот боюсь повстречать мертвеца того мать...
Вдруг меня, «палача», опознает, –
Ведь одно нам доводится небо вдыхать,
И одна нас земля поднимает...

Он – умолк...
И вдруг мне:
– Что, солдат мой, опять?
Ты подходишь из чёрной той ночи?
И всё так же – убить меня хочешь?

Я его тормошу: «Полно, дядя Антон.
Это я, твой племянник...
Прими мой поклон.»

 ПОЛЕ

Не знаю, откуда всё это
Во мне, беспокойном, во мне:
Являюсь я белому свету –
Является быль о войне.

Мне чьи-то и судьбы, и души
Из прошлого вести несут,
Хочу узнавать их и слушать,
Хочу «оживить» я их тут.

По бывшему минному полю
Брожу ли, в дубравах войны, –
Страдаю военною болью
И вижу военные сны.

Наверное, где-то подслушал
И этот я скорбный рассказ,
Ведь слышит – имеющий уши,
Кого? – И не важно сейчас.

И пусть это мне нашептали –
Поля. Облака. Журавли.
...Пусть – песни военной печали
Приносят мне ветры Земли...

Блуждаю в зелёном раздолье,
И в травах лежу по весне,
И что-то шепчу тебе, Поле,
В ответ – что-то шепчешь ты мне...

 I

Я – Поле. Скорблю и страдаю
О доле несчастной своей,
Здесь жатву твою собираю,
Война, из надгробных камней.

Здесь бой шёл, кровавый, упорный,
Живых, словно травы, косил,
В меня зарываясь, как корни,
Бойцы умоляли: «Спаси!»

Здесь звёзды над нами из бездны,
Пустынной и мёртвой, следят:
На пулю наткнувшийся резко,
Срывается в бездну солдат.

Здесь чёрные взрывы метает
И судьбы взрывает война...
Здесь всюду дух смерти витает,
Здесь плоть обретает она.

Меня окропляют закаты,
И кровью – отцы и сыны,
В меня здесь вмерзают солдаты,
Сугробами став до весны.

... Я глохло, я слепло, немело
От боли сильней и сильней,
В моё белоснежное тело
Железо впивалось всё злей.

 Зачем эта страшная доля,
Ты, мир, почему такой злой,
Людей и меня, твоё поле,
Зачем убивает здесь бой?!

 II

... Палатка – в тылу возле леса
С красным, заметным крестом,
В палатке – кусочки железа
Из тел извлекают ножом.

Я Поле, я русское Поле,
Узнало здесь этой зимой,
Как пахнут страданья и боли:
Вы пахнете – кровью парной.

Халаты надев на шинели,
Здесь глаз не смыкает санбат...
Я слышу, как слушают ели,
То хрипы, то стоны, то мат.

Сюда, словно в омут бездонный,
Война всё несла и несла
Побитых, пораненных воинов:
Лапник, носилки, тела.

Февраль был суров небывало,
Боец застывал за бойцом,
Сестра им глаза закрывала,
Всё больше старушась лицом.

 III

И долгая очередь к жизни,
В санбат «прорывалась» с утра...
Врачу запотевшие линзы
Опять вытирала сестра.

Устал он. От крови, от дрёмы
Казалось: и раненый – сын,
И тело вдруг чем-то – знакомым:
– Лицо покажите! – просил.

Но руки – две белые птицы,
Всё вьются над кровью солдат,
Ведь очередь длится. И длится
Здесь жизни и смерти парад.
Я Поле, скорблю и страдаю
О доле несчастной своей.
Я жатву твою собираю,
Война, из надгробных камней.

В брезентовом храме надежды:
«Живи!» – ты приказывал мне,
Мой ангел в кровавых одеждах,
Велел: «Не убий!» – ты войне.

Вот слышу:
– Зашей-ка, сестрица.
Я выйду чуток на мороз. –
И вышел: на миг отрешиться
От крови, от стонов, от слёз.

Вот за небо смотришь, вот – замер,
Спиной прислонившись к сосне,
Представилось: молишься в храме,
Где молишься и обо мне.

Как долго же я тебя звало!?
Чего же ты медлил – идти,
Спасая бойцов, я ведь знало,
Кого не успеешь спасти.

Но всё же, услышал как будто
И мой окровавленный снег...
Сейчас всё случится! Минуты,
Увы, продолжают побег.
Вот в мир из живых и убитых,
В хаос из войны и зимы
Влетел, словно сон позабытый:
– Па-ап! – возглас. Из света. Из тьмы.

Из эха родимого дома.
Из мирных, далёких времён.
Сильнее военного «грома».
Призывней молитв и знамён...

Замолкли, застыли мгновенья
И пушки кровавой войны.
И снова вдруг – зов-Воскрешенье,
И снова – режим Тишины.

– Сынок! – и две белые птицы
Летят меж носилок на крик...
О, боль! Как горела пшеница,
Я вспомнило вдруг в этот миг.

И как в неизбывной печали
Расспрашивал встречных отец:
« Я сына ищу. Не встречали?
Такой-то-такой он боец».

– И вот ты дождался, родимый! –
Я Поле, ну что я могло?
 – Он здесь, дорогой твой, любимый,
Три шага до сына всего!

Три шага, безбрежных, как море,
Безмерных, как радость и горе,
Летишь ты, не чувствуя ног,
И вот она встреча:
– Сынок!

Соколик! Кровинушка! Коля!
Лежит пред тобой на снегу...
Я ведало, Родины Поле,
Что встретиться вам – помогу.

Вас вместе на ратное дело
Жена провожала и мать...
Халат у отца будет белый,
У сына – шинель, автомат.

А после – ни слуха, ни вести...
И снится отцу по ночам:
Могила, звезда алой жести,
И залпы над ней к облакам...

И вдруг всё совпало... Мир тесен.
Не так неуёмна война.
Свела в моём русском полесье
Две Веры-Надежды она.

Здесь чудо немыслимой встречи,
Войны роковая звезда:
 – Сыночек! Родной человечек!
Мы вместе теперь, навсегда.

А Коля – какой-то далёкий...
Щетина... И с проседью чуб...
Глаза провалились и щёки.
Но родинка – та же у губ!

Сам папу позвал, но «не хочет»
Его узнавать. Смотрит сквозь...
– Сыночек! Сыночек! Сыночек! –
И плакал, и не было слёз.

Ты пал на колени над сыном...
И знало я: ты опоздал.
И, как никогда, ты бессилен.
Твой Коля, твой сын – умирал.

Конечно, ты тоже всё понял:
Твой сын за чертой – роковой,
Теряем мы Колю: агония,
Всей жизни – минуты всего...

Увидел предсмертным ли зреньем,
В бреду ли – мальчишеский вскрик,
Послало ли я озаренье
Отцу в этот горестный миг –

Свершается Встреча-Прощание:
– Папа! Ведь ты не во сне...
Где мама?. Как тихо...молчание...
Холодно! Холодно мне...

Укрой меня... Холодно... Слышишь?..
В траншее накрыл артналёт...
Попал в окружение... Вышел...
Ребята! Прорвёмся! Вперёд!

Письмо у меня... Всё ... уходит...
Я Поле огня и свинца,
Где втёмную смерть хороводит,
Где сын «упреждает» отца.
 
Где ищет, находит, теряет
Сын голос и облик родной...
 Где снова отец повторяет:
 – Узнай меня. Здесь я. С тобой.

Где плачут мужчина и Поле,
Всё небо от плача темно,
Где все мы рыдаем над Колей –
Нас горе спаяло одно.

Целуй затвердевшие губы,
Щетинку на впалых щеках,
И стискивай, стискивай зубы,
Чтоб вопль не взлетел в облака.

Мы все понимаем, что поздно
Не смерти просить у войны.
Мы слышим: спускаются звёзды
На Колю, как белые сны.

Мы слышим: «бинтует» солдата
Зима, как сестра, второпях...
Вдруг шёпот над миром: «Куда ты?!
Не вижу! Не вижу тебя!

Мама!..» Я – Поле печали,
Где скорби ещё быть одной...
К губам две снежинки припали –
Не становились водой.
 IV
Я Поле – могил, а не хлеба...
Отец, нам теперь не помочь,
Мы слышим: вон чёрное небо,
Как ветер, уносится прочь.

Вон саван-снега прибывают,
А так же – могилы во мне, –
Война передышки не знает,
И шлём мы проклятья войне.

Сынок нас дождался. И – умер...
Я Поле. Я – смерти жнивьё...
Войну, видно, дьявол придумал, –
Будь проклято время её!

А ты, словно сросшийся с сыном,
Застыл, мой военный собрат,
Тяжёлые слёзы мужчины
Стекают на кровь, на халат.
Всё так же стонала округа,
И взрывы кромсали меня,
Отцовское горе хирурга,
Мгновенья кровавого дня.
 V
... В санбат, что дремал наготове,
Явился, весь белый ... старик.
Медсёстры, привычные к крови,
И те «омертвели» на миг.

Узнали... Опять завертелось:
«Скальпель! Ланцет!.. Поживей!»
Отец! Продолжай своё Дело:
От смерти спасать сыновей.

... Несло к тебе снова я, Поле,
Конвейер бойца за бойцом,
И каждый похож был на Колю:
У боли – одно ведь лицо.

...Вновь шепчет хирург по-отцовски:
« Терпи, мой родной! Будешь жить!»
Ликуйте, кусты и берёзки,
Не даст здесь сынов хоронить

Спаситель. Война – не дождётся...
Глаза его – верой сильны,
И зорки. И жизнь – не прервётся,
И руки дрожать не должны.

Броня извлекалась из тела,
И горка брони всё росла,
И очередь – жизни хотела, –
И к жизни текла и текла.


А в Поле навстречу раскатам
Ещё необъятной войны
Всё так же бежали солдаты
К салютам Победной Весны.

ЗВЁЗДНЫЙ ЧАС

Он напротив возник. Из парилки – любитель!
По рубцам узнаю: фронтовик, победитель!
– Что, война – донимает?
Вижу, рад обращенью, –
В бане тянутся души к родству и общенью.

– Да, парок – помогает. Для души и для сердца
Банька с паром, известно, наилучшее средство.
... Вот в окопе, бывало, крыша – серое небо.
Промерзаешь насквозь от дождя ли, от снега.

А потом по грязищи – за верстою верста,
Поелозишь ужом от куста до куста,
И о баньке тогда грезишь, словно о чуде,
А случится она – то-то радости будет!..

Воевал?
– Не пришлось...
– То и видно, что гладкий.
Глянь! Мозоли навек от сапог и лопатки...
Ничего!.. Если высушить можно портянку,
Да ещё старшина оборудует баньку,
Да перловка у повара – не подгорит, –
Можно жить, хоть и смерть беспределом дурит.

– Сколь от Волги до Эльбы – полегло наших братьев!?
И над каждой могилою – клятва, проклятье...
Сиротила война: за утратой – утрата,
Только разве лишь в том и вся доля солдата,
Ну а если затишье, калибры – молчат?

– О, тогда и комарику каждому рад.
Ведь не тьма наша память, а светы во мгле
И земной благодати, и Добра на Земле.
...Тишина на войне это ветер, что стонет,
Кроны леса лаская, в любовной истоме,
И уносит пастись облаков вереницы,
Это песня непуганой ангела-птицы,
Это шмель на ромашке, и зов родника,
Это радуги радость, светла, высока,
Это гром отдалённый не пушек, не пушек...
Это каждый листочек бы слушал. И слушал
Из- под звёзд окликающий клёкот небес,
Когда грустное золото дарит нам лес,
Это дума, что смерть где-то бродит вокруг...
– Ну, а высшая радость бывает там, друг?
Вижу: тело – в рубцах, вижу: жизнь твоя – в шрамах.
Но всегда же есть час, озаряющий память...
И прошу я, герой! Не припомнишь ли мне
Звёздный час на твоей этой страшной войне!

– Чаще прочих, вот этот является час:
Мы в окопе одном собрались для привала,
Было пятеро нас. Вдруг, как жахнет фугас –
И сознанья не стало, и света – не стало.
Я – живой, не живой, сам ещё не пойму...
Тишина, как в могиле. Но врубаюсь, врубаюсь...
Разгребаю руками и почву, и тьму,
Словно червь, из земли, из родной выбираюсь.
Оглянулся вокруг... Что тут скажешь, браток!
От ребят – ни одной самой малой былинки.
Одного лишь меня этот час и сберёг.
Никого. Ничего – вот такая картинка.
А кому повезло? Только им и судить,
На войне – позавидуешь даже убитым,
Здесь порой умереть много легче, чем жить...
Смерти, грязи, кровищи натерпелся, что пыток...

Только есть ли моя в том пред ними вина,
Что для жизни – меня отбирала война,
Что не стал я убитым, остался живым,
Что та «звёздная» участь жжёт очи, как дым,
Что спасенья тот час был ли звёздным, иль нет,
Я не знаю? И ты сам найди-ка ответ.

... Вот – возмездия, в логове свастики, битва
Вспоминается с трепетом, словно молитва...
Я – Победы свершитель. Я – штурмую Рейхстаг...
Глянул в небо: над Никой – сияющий стяг,
Заревой наш, победный, над столицей чужой...
Как звезда Мирозданья. Но гремел ещё бой, -
Ратный подвиг привычно вершила пехота.
Перебежками крался я к огню пулемёта.

Упоенье Победы разве выразишь словом –
Так оно величаво и так звёздна основа,
Той Победы Восход на Земле – не убудет:
Песни, немки, цветы в жерлах наших орудий,
Орденами звенят гимнастёрки и блузки...
« Я пришёл!» – написал у ворот Бранденбургских...
Ошалел от восторга и расслабился, видно,
Не заметил «лягушки»... Эх! Браток, как обидно!
На немецкую землю опрокинуло взрывом...
Помню: мама клонилась ко мне, или ива
К милой речке, где рыбку ловлю пацаном...
Помню: птицы поют, я стучусь в отчий дом...
... Мне потом рассказала сестра из санбата,
Как в беспамятстве крыл я войну русским матом,
И к победе взывал, и победою – бредил,
А весь мир уже песни слагал о Победе.

Возвращаюсь домой. О, пустынно как здесь!
Ни огней, ни домов, ни собачьего лая,
Вдовы в чёрных платках, лес повырублен весь,
Не узнать в пепелищах родимого края.
Но меня узнавал он и нёс до села,
Сколько светлых улыбок и сверкающих глаз!..
Только радость и здесь обежала сторонкой:
«Похоронка» моя мать в могилу свела,
Письма после пришли, а сперва – «похоронка»....

... Звёздный час, говоришь... Вспомнил, был этот час.
Озарил мне судьбу и тогда, и сейчас..
Это было на Эльбе, накануне Победы.
На трофейные сели мы велосипеды –
И в разведку. Был старшим сержант Хорошко,
С ним удача – всегда, и всегда с ним – легко.
Смотрим: «джип» нам навстречу, а в «джипе» – солдаты,
Незнакомая форма, фотоаппараты...
И ... улыбки на чёрных от копоти лицах.
Как-то сразу дошло, что они – не убийцы.
Слез, весь чёрный, один и бежит мне навстречу,
Безоружный, простецкий, говорит – как щебечет.
Мы сошлись, обнялись, и сплелись наши руки,
Будто знали всю жизнь, всю войну друг о друге,
И лицо ему чёрное я целовал,
Он в ответ не по-русски мне что-то шептал.
И стоим мы у двух поседевших берёз
(Сок сочится из ран, культи веток дымятся),
Слёз счастливых не прячем от друзей и от ... звёзд.
Два солдата Земли – встретились, чтоб обняться.
Мы услышим: весна здесь взметнётся в цвету.
Общей кроной своей расшумятся берёзы,
Мы услышим, как тихой травой прорастут
Из немецкой земли наши общие слёзы...
Соловьи, вдруг я чую, над нами поют,
Плещет наша весна белой вьюгой над садом...
Я – под небом родным, я – в родимом краю
Обнимаю, целую я чёрного брата...

... Вот в себя мы пришли и, не вымолвив слова,
Разошлись. Не решился с ним встретится снова...
Это было на Эльбе, сорок пятого года,
Когда буйной весной обновлялась природа.

... Здесь не слышал потом наших птах, соловьёв,
Не баюкал Антоновки вешнюю вьюгу,
Только – был тот солдат, и не смерть, а Любовь
Нас свела с ним на Эльбе и прижала друг к другу.

... Не встречал я в Германии больше берёз,
Но тогда ... так отчётливо помню: берёзы!
Мне полнее той радости – знать не пришлось...

Он умолк. И вздохнул за дымком папиросы.

– Ну! Пойдёшь? Там с берёзовым духом парок!
Поддадим-ка друг дружке там жизни, браток! –
Он взял веник. Ко мне повернулся спиной,
И спина показалась мне раной сплошной.


 ЗИМНИЙ ЛЕС

Мой отец на Сергиевском кладбище спит.
А ещё: мой отец – весь в сугробах стоит.

Я приду в зимний лес на нетронутый снег,
Где ещё никогда не ступал человек...
Там, где в кружеве веток блуждает луна,
Где так тоненько плачет моя тишина.

– Зимний лес, мой отец! Я пришёл к тебе вновь,
Расскажи мне про белую грусть и любовь,
Расскажи мне про белые, сладкие сны,
Я хотел бы с тобой дожидаться весны.

Мой отец, зимний лес, в снежной шубе своей,
Приюти меня возле упругих корней,
Окружи меня сказкой из белых стволов,
Убаюкай меня колыбельной ветров...

Я живу далеко, замурован в бетон,
Где дымами отравлено небо и сон,
Под землёй там грохочут, гудят поезда,
Там заполнена жизнь суетой, как беда...

Зимний лес, я люблю твой бодрящий покой.
Эй, сосед мой, и ты здесь, когда выходной...
И в безмолвии белом вершим мы поход,
Лыжный след нас по давним траншеям ведёт..
 Мой сосед, ветеран, оттрубил полвойны,
И меня он учил: «Не топчи целины,
Здесь повсюду друзья, мои братья – в снегу
Эту вечность и мир для живых стерегут.

Здесь когда-то замёрзших бойцов мы нашли
И никак их разнять, разлучить не могли.
Был изранен один, а другой изнемог,
Но оставить товарища, видно, не смог.

Так и смёрзлись они. Мы решили тогда
Хоронить, не ломая их: глыбою льда...
Не могу я об этом. Давай помолчим.
Только ты целины не топчи. Не топчи».

Занемог мой сосед. Я пришёл к тебе, лес.
Обелисками ели летят до небес.
Я стою среди них. Не один. Не один:
Слышу стоны и шёпот из белых глубин.

Мой отец, зимний лес, ты хранишь тех ребят,
Что спасли от войны и меня, и тебя...
Я вдруг ясно увидел их души в снегу,
Их объятье навек, что забыть не смогу...
Знаю, лес, поминаешь ты павших порой,
С непокрытой над ними скорбишь головой:
Шапку снега стряхнёшь и замрёшь, недвижим.
Слава – павшим бойцам!
И здоровье – живым!

Мой отец, зимний лес, что безмолвно стоишь?
Что тебе вспоминается в зимнюю тишь?
Обелисками ели летят в небеса...
И ... опять – голоса... Слышим мы – голоса...



«Это – пень! Затаился... А наст, что наждак...
Изловить бы свинец свой ... и крышка.
Если б минное поле, то «амба» – верняк!»
– Эх! Тяжёл для меня ты, братишка!

«Пулемёт... Где-то там... В маскхалатах – кусты...
И откуда – такая лунища?!
Видишь, тени стволов по земле, как кресты,
Слышишь, пули голодные рыщут...»

 – Не уйти нам...
 – Прорвёмся! Вот сил бы – чуток.
К нашим, к нашим чуток бы поближе...
– Не жилец я. Добей меня лучше. Браток!
Оба кончимся здесь.
 – Слышал... Слышал...

 – Ты гранату оставь. И чтоб в зубы – чеку.
Удружи, напоследок.
 – Не майся!
Впрочем ... На!..
Нет! Братишка. Прости. Не могу.
Лучше – сам ... как-нибудь, постарайся!

 – Уходи же! Прощай!
 – Не уйти! Не смогу!
 – Нет, иди! И дойди – до Берлина…
Убирайся! Я – видеть тебя...
«На снегу...
На снегу под губами – рябина?!

Может, вправду, оставить. Ведь рана – в живот.
А с такой – всё одно – умирают».
– Ладно, друг! Полежи здесь. Проверю…проход.
– А вернёшься? Вернёшься?!
– Не знаю...

«Здесь разведка. Здесь ранят – считай, что убьют,
Не казнись! Здесь святое – не свято...
А распятья. А тени-кресты всё ползут,
И ползут всё назад. На попятный...

Что, браток! Смотришь вслед. Не пускаешь к своим?!
Нет! Не легче, не легче без ноши...
И кресты – эти чёрные – стонут под ним,
Кличут голосом хриплым из ночи...

Что за блажь! Вот он, пень! И напарник...»
 – Не рад?!
Заплутал я, разведка! Вот так-то!
Сделал круг и опять на тебя вышел, брат.
Знать судьба повязала. И ... клятва.

«Бьётся! Жив! Не уйти от него. Не уйти!
И ребята... В глаза – спросят строго...
Чую сердцем: он ждал».
 – Ну, родимый, прости!
Поспешим. Нам рассвет – не подмога.

«Мы – ползём?»
– Хоть хрипи, хоть – стони! Не молчи!
«А кресты, а распятья – всё выше!
Из земли. Из зимы. Из войны. Из ночи...
Окружают... Их ветер колышет.

Ох! Ужалила... Знать, на излёте, в плечо...
Хорошо бы не наша, чужая...»
– Передышка. Держись. Здесь немного ещё.
Жмём, братишка! Луна больно злая.

Лес – не выдаст. Теперь – перекур... Эй, да ты
Коченеешь... Была же ... одышка...
Вот и всё... Да и мне одному ... не дойти...
Не расстаться нам, видно, братишка...


Их застыли глаза, как в озёрах вода...
Зимний лес! Ты так любишь порядок!
Где в сугробах твоих тех бойцов борозда?
Занесла её ночь снегопадом...

...Смёрзлись так, что друзья их разъять не смогли,
Вот и спят, обнимаясь, в утробе Земли.

Мой отец, зимний лес, что угрюмый стоишь,
Что тебе вспоминается в звёздную тишь.
Обелисками ели летят в небеса.
И летят в небеса Голоса ... Голоса...


ДНЕВНИК САВИЧЕВОЙ
 «...не мир пришёл Я
 принести, но меч...»
 Евангелие от Матфея. 10.34.

На грубом камне – письмена...
О, страшный детский почерк!
... Война, проклятая война
Опять вокруг грохочет.

Ужель бывает в мире зло
Ужаснее такого?!
И опускаю тяжело
Я голову на Слово.

И стих войны далёкой гром.
Он больше здесь – не грянет.
Когда приходит Бог – с мечом,
С пером – приходят Тани.

 
 СЛОВО ВЕТЕРАНА


Траншеи заросли малиной, земляникой,
Окопы занесло кустарником и мхом...
Рубцуется война... Мир – всё светлее ликом,
И мирной суетой наполнен каждый дом.

И в день Победы – мой пиджак всё тяжелее,
Величественным шаг – в строю трудней держать...
А ночью – сон: война. Объятье всё сильнее
Жены, что рядом спит, – боится потерять.

И всё любимей мир, грядущий и насущный...
Всё не хватает дней на самый главный труд,
Наверно, потому, что помню смерть несущим
Вот этот небосвод, где облака плывут...

И помним мы всегда, крещённые войною,
Соратников боёв и мёртвых, и живых...
Всё дольше боль от ран, всё чаще сердца сбои,
И всё любимей жизнь, в которой – судьбы их.


– Убитые! Вы – здесь. Со мной. Вы – всё роднее...
...Убитые – со мной. Куда же я без них?!
Ведь любят это всё они ещё сильнее,
Чем мы, кому они продлили Жизнь Живых.
 
 
 ДЕВЯТОЕ МАЯ

Далеко, высоко расплескалась гроза…
В каждой лужице – солнечный зайчик...
Вдруг: «порхают» над светом страданья глаза
И глядят снизу вверх, по-собачьи.

Нет! «Шуруют!» И чурки «гребут» об асфальт...
Содрогнись же, душа: разливая
На улыбки весны и Победы печаль,
Дед-обрубок «шагает-ныряет».

«...Как он – сжался без ног. Как расстроил ... весну
Этот дед на катилках убогих...»
– Не смотрюсь! Что ты знаешь про нна-шшу войну?!
Ты! Салага! Верни-ка мне ноги!

...Не дано скорбь войны и победы понять
Тем, кто этой Победой согреты...
– Ты прости мне, отец! Если можешь прощать!
Ты – прости!
(О, жестокость Победы!)

– Ладно! Радуйся – радуге... Жизнь – не кляну...
Ставь за Нашу Победу! И ... квиты!
– Ты прости мне, отец!
(ненавижу – войну!)
– Плачешь?! Вздор!
Разве легче убитым?!
 
 КРЕСТ


Вот река на севере далёком, –
Здесь люблю я слушать дикий лес,
Слушать над могилой одинокой
Грубый и величественный крест.

И тот крест морщинист ясным ликом,
В даль небес устремлены глаза…
По кресту блуждают солнца блики,
И блуждают чьи-то голоса.

Может, души, может просто: ветер…
 – Эй, старик! Ведь ты из этих мест,
Кто здесь упокоился на свете?
Расскажи, кому поставлен крест?

И тогда поведал мне сурово,
Может – крест, а может быть – старик
Светлую и горестную повесть
Про желанной встречи смертный миг.

Как в Мер-ю девчонка молодая
Прибрела с ребёнком на руках
(Есть в Печорах выселка такая:
Сотня вольных – тысячу зека),

Как сбежал на волю заключённый,
Он – по слухам – изверг и злодей,
За него добытчику казённых
Выдадут в управе сто рублей.


... Здесь студеный стонет, плачет ветер,
Здесь тебя покоит тихий снег
Сумрак – истлевает. На рассвете
Видишь: на дороге – человек.

С ветром спорит вой далёкий волчий...
Замерла... Взметнула два ствола...

... Весь в жару ребёнок плакал ночью,
Что ты, что, голодная, могла?
На еду, лекарство надо, надо!
Как спасти! Ну как спасти мальца!
Вот начальник «пел»: «Иди в засаду!»
Премию сулил за беглеца...

Год голодный. Все помочь бы рады,
Нечем только... Может, Бог – простит...
«Жди, сынок! Засада, так засада,
Коль лишь так могу тебя спасти».

... А ночами снится: «гром» по двери:
«Был в плену, так искупи вину!»
... Дождалась с войны. И вновь – потеря.
Нет! За ним, в любую сторону!

«Муж – в Мер-ю». Сюда вы и стремились,
Пролетев с сынишкой полстраны...
И опять, опять в душе томились
Страхи, ожидания войны.

Почему подумала об этом?
Вот таким же точно силуэтом
Муж в ту ночь в дверном проёме замер
И шепнул тебе, обняв глазами:
 – Я вернусь, ведь это – не война...
Береги сыночка! Жди, Жена!
Опускали мужа в ночь ступени,
Детский плач сопровождал и «тени».
Тлел во мраке. Тлел. Потом – потух
Мужа белый, заячий треух.


«...Он взглянул... Почувствовал... Заметил...»
Что тебе, родная, шепчет ветер?
«Я вернусь!» – знакомый голос кружит...
Стой! Застынь, мгновенье, как река!
... Вздрогнешь ты... В прицеле – видишь мужа...
И – предатель – дёрнется рука...

«... Что за гром? Опять стучат по двери?..»
Ты не хочешь в страшное поверить.

Муж – упал... Треух его – узнала...
Только он не белым был, но алым...
Стон твой, крик твой – ели покачнули...
Ты на мужа рухнешь, как от пули...
Ты ему унять не можешь кровь:
«Жизнь моя! Родной! Моя любовь!»

Улыбнётся муж. Но не ответит...
Сердца гром всё тише в тишине...
Завывает леденящий ветер
Реквием по мужу и жене.

Скорбь любви... Последнее объятье.
Ну кому оно? Зачем оно?
Почему не всем здесь светит счастье?
А на выбор. Кем заведено?

Нужно ль миру это испытанье?
Чтоб зажглась ещё любви звезда
Над землёй, над северным сияньем,
Над полярной ночью – навсегда?!


... А ребёнок умер тем же утром,
Видно, к маме с папой захотел...
«Всех – в одну!» – село решило мудро,
Целый день костёр им место грел.

Положили мы в одной постели
Всю семью над этой вот рекой,
С топором пришёл потом я к елям,
Чтобы крест их сторожил покой.
И старик ... умолк. Померкло … лето.
А потом – нет старца. Только крест.
Может, крест мне рассказал всё это,
Может, тёмный, бесконечный лес?


...Спит семья в одной могиле рядом.
Крест и лес венчает встречу их:
«Ой, не прячьтесь, люди, по засадам,
Не стреляйте в милых и родных!..»

 ПАРОЛЬ

Поезд. Стыки. Веселье и песни вокруг,
Видно, мчатся студенты «дикарить» на юг...
Анекдоты – пошли и «страшилки» потом:
(Поезд. Двое в купе. Ночь и страх за окном:
«В привидения веришь?» – вопрошает она.
«Нет!» – ответил он ей и ... исчез у окна...)
А затем и ко мне: «Ты здесь старший, пожалуй,
Расскажи про какой-нибудь страх небывалый,
Да и есть ли такой, коли сердцем не трус...»
 – Ну, поведать про свой не сегодня берусь,
Всё на уровне быта, лишь память да сны...
Расскажу вам про страх у героя войны.

Я электрик, и кран «оживляю» – больной,
Всё по стройкам мотаюсь, когда где-то сбой.
Мы обычно дежурим, «на стрёме» торчим,
А когда где беда – на «техничке» летим.
А в мехтресте – механик у нас: «мастер-кран»,
Ух, и классный мужик, боевой ветеран!
И в работе горяч, и готовый – помочь,
Рассмешить, если трудно, и выпить – не прочь.
Вот мы как-то сидим, ну, поддали чуть-чуть,
И Степаныча просим: «Расскажи что-нибудь
Про войну, натерпелся там страха, небось!»

 – Как сказать?! Если видел врага – не пришлось. –
Хмыкнул наш ветеран, и взглянул в небеса,
(И слились с небесами героя глаза).
 – Я ведь смертник-летун, ну а в небе – в бою,
Не до страха, здесь жизнь возрождаешь свою,
Припозднишься чуток – вот и выловишь смерть,
Успевай упреждать, да башкою вертеть,
А фашиста собьёшь, ох, и кайф тут, ребята!
А пикирует наш – злость и горе солдата...
Да, война – это жизнь между смертью и смертью,
Только чувствам живым есть здесь место, поверьте!

Это где-то в лесах, в Белоруссии было,
Нас подняли, летим прикрывать наши ИЛы,
Что утюжили немцев колонну на марше...
Жарким выдался бой, много пало там наших,
Немчура ведь вояки, увы, неплохие,
«Мессер» сбил, и меня подпалили «худые».
Кости за борт, под куполом вижу: «худой»,
Но молчит, не стреляет, благородный какой!
И «худой» улетел. И не сбил он меня.
Может быть, пожалел? Не хватило огня?
Может, «табу» негласный с фашистом у нас:
Парашют – не сбивать, – это выполнил «ас».
Ну, спускаюсь в массив, на полянку «рулю».
Приземлился. Вдруг слышу: «Эй, фашист! У-лю-лю!»
Оглянулся: «лесной», весь чумазый такой:
– Свой, родимый, я! Свой! Ей, Богу, я – свой!
– Врёшь, вражина, я чую фашистский душок.
Бесноватый тебе твою смерть здесь нашёл.
– Стой! – кричу, – не стреляй! Я ведь русский, я – свой.
Я сейчас докажу, что мы крови одной.

Вот и «Яблочко» «сбацал», вот спел я «Катюшу»...
Одичал он, не верит, язви его в душу.
Партизан не доверчив, ведь волком живёт,
Чую: иней на сердце, в глазах вижу: лёд.
– Мы фашистов таких «раскололи» троих,
Не поверить здесь лучше, чтоб остаться в живых.
Всё, затейник, остынь. Ну не наш этот «вой».
Всё, стреляю. Уйду, не засыпав землёй.
Ты вражина. Палач. И останешься тут
Без креста и могилы, волчары – сожрут.
– Не стреляй, – умоляю – Поверь мне! Постой!
Не пацан, вижу – смерть со своею косой,
Смотрит – череп, в глазницах ни света, ни зги.
(Где ж ты, ангел-спаситель, явись, помоги!)
Ох! Струхнул я тогда, будто путы стянули,
От своей, неужели, погибну здесь пули.
«Я же свой!» – умоляю. Но смерть – впереди...
Бух! – пред ней на колени... Нет пощады – не жди!
Это смерть. Беспросветная вечная ночь.
И никто. И никто мне не может помочь.
С того дня я запомнил теперь навсегда,
Что такое страх смерти и «медвежья беда».
«Стой! – кричу. – Ты не смеешь меня убивать!»
«Отчего же?»
«Да я... Я ведь ... ё... твою мать!»

Кто тогда, до сих пор, до сих пор не пойму
Прокричал за меня «оскорбленье» ему,
Видно, предок далёкий перед смертью за миг,
Чтобы узнанным быть, испускал этот крик.
То пароль наш, решил я потом, наконец,
Означает он: я, ну, почти – твой отец.
И свершается чудо: отводится ствол:
«И взаправду ты – свой! Свой, родименький! Свой!»
И «лесному», видать, что-то предок шепнул -
Ствол на спину закинул, навстречу шагнул,
Потеплели глаза, в них растаял свинец,
Взгляд уже мне родной, будто смотрит отец...
«Свой!» – ко мне ли он, к Небу взывал,
На колени упал, руки мне целовал...
Да и сам я размяк, ослабел, изнемог:
«Ах! Пацанчик ты мой! Ах, родной! Ах, сынок!»
И целую сквозь слёзы, и в объятьях душу,
И за что, сам не знаю, прощенья прошу.
И пошли мы, обнявшись, уже, как родня...
Нет роднее с тех пор на земле у меня.

А на базу пришли, там шифровка как раз:
Мол, летун где-то наш «прилеснился» у вас.
Разыщите. Приказ. Транспорт вышлем за ним,
Передайте, что надо, заодно пособим.
Ну, а нашему «ЯКу» – преогромный привет...
Я прошу пацана: «Что случилось – секрет.
Как за жизнь пред тобой на коленях молился,
И как матушкой после твоею прикрылся,
Не звени, а не то – застрелиться мне в пору...»
«Что ты, батя, о том даже нет разговору,
Но и ты здесь в отряде меня не срами,
По законам лесным ведь живём мы, пойми...»

Баньку мне предложил он, но я не пошёл:
Было как-то неловко и нехорошо...
Не простился я с ним, улетел просто так:
Не могу свой «позор» позабыть, ну никак.
Нет, не ас мне фашистский поведал про страх:
Наш пацан-ясноглазка в родимых лесах.

Вот с тех пор этот мат для меня стал святым, –
Не бросаюсь я им. Не бросаюсь я им.

Чтоб свести в первобытстве с концами концы,
Были общими в племени мамы, отцы,
Жёны, сёстры, братья – потому от того
Эти узы на свете – вернее всего.
В первобытной «общаге» все жёны – «общак»,
Кто «имел» наших женщин, тот значит – не враг.
И пароль тот языческий – признак родни
Верой предкам служил в лиха чёрные дни...
И при встрече охотников-руссов в глуши,
Этот крик обещал и спасенье, и жизнь...

И воззвала тогда предков кровь, и спасла,
Что тут скажешь, ребята, такие дела.

В небе – страха не знал, был со смертью – «на ты»,
А тогда у сынка ... попросился в кусты...

Страх – лишь древняя сила осилить смогла,
Что отчизна для нас испокон берегла,

Что же, выпьем за чутких бойцов тех, юнцов,
За пароль наш славянский, за предков-отцов,
Чтобы нашему роду – не знать переводу...

– Пил он тост, как в степи у колодцев пьют – воду.

Вот такие, ребята, у страха глаза.
И что мне рассказали, то вам рассказал.

И притихли студенты, но кто-то «банкует»:
«Им бы вместе бутылку распить мировую».


 
 СТИХИ НА КРОВИ
 (поэту фронтовику)

Здесь в строках – и взрывы грохочут,
Здесь в строках – и кровь сквозь бинты
Сочится...

– Душа – кровоточит...
Ночь с явью разводит мосты,

И вновь: две войны и блокада.
И вновь: метрономные сны...
Мне – надо!
Мне – надо!
Мне – надо!
Помочь не пришедшим с войны...

На луг снегири там слетели...
Нет! – кровь окропила восход,
Там мальчик в хрустальной постели
Сопровождал ледоход...

Там «Берта» мой дом убивала,
Был только голодным рассвет,
И девочка там умирала,
Когда уже «умерли все...»

Безрукие плакали дети...
Хрипел умирающий: «Пи-ить!»

– Но мне, не крещённому этим,
Так тяжко становится жить!

Вдруг: небо закатное – страшно...
Вдруг: ваши багровые сны...
А я – не бывал в рукопашной.
Я – крови не знаю войны.

Но надо с судьбой вашей – слиться...
Здесь строки от боли – черны,
И кровь из-под каждой сочится,
Как будто из раны войны.

Вот снова ваш стих открываю,
Что вам, то и мне довелось,
И памятью вашей кровавой
Я снова пропитан насквозь.
 
 ПРОЩЕНИЕ

Когда рушили мы «нерушимый» наш дом,
«Помогать» стал нам «Запад», с усердьем притом,
Шли посылки гуманной и доброй Европы, –
Оказались такие они филантропы...
В них, то «бывшие» вещи, то пшено, чечевица,
Аж с хрущёвских времён!.. Ты щедра, заграница!..
А в семье было пять «короедов» как раз,
И та помощь нам в самое время пришлась,
Безработица в доме, бутылки сдавали,
Перестройку на чём только свет проклинали.
...Было в каждой посылке письмо доброхота:
Переписку, мол, с вами наладить охота.
...Шли посылки... На письма – писались ответы...
Кто-то очень неплохо нажился на этом,
И куда выстлан путь из «благих» упований –
Нам сказала пословица, после – деянья...
А у нас тогда с Гамбургом шла переписка,
Мы с одной там семьёй познакомились близко:
Письма, фото, подарки. Гостить приглашали.
Как они нас – не знаем, мы их – уважали...
Вот из Гамбурга скорбная весть прилетела:
Мол, наш дедушка умер, такое вот дело,
Он у вас воевал и дошёл там до Волги,
А потом был в плену, и канал строил долго,
Тихим, грустным вернулся, всё с думой о Боге,
И не мог о войне вспоминать без тревоги...

А про русских считал, мол – святые они,
Их Победа – то кара нам божья за них...
Смерть пришла к деду пыткой, мучительно злая,
И за что только выпала участь такая?
Всё одно только слово «прости» повторял,
И какую-то Аннушку, матушку звал.
Всё просил упокоить с молитвой, без шума...
... Мы прочли. И о чём-то своём каждый думал.
И вдруг мама, жена говорит в тишине:
«Вы, наверно, сейчас не поверите мне...
Ах, как тесен наш мир и совсем не огромный:
Я ведь, кажется, знаю их деда и помню»

И она рассказала события детства,
Вот он, этот рассказ, будет внукам наследство...

– Мне тогда, босоногой, шестой шёл годочек.
В Волгодонске мы жили, и мама – рабочей
Возводила дома, склады, химкомбинат.
А в деревне – бабуля и младшенький брат.
В Простиках, вы ведь знаете, я родилась,
Там осталась землянка с хозяйством у нас.
В Волгодонске я помню – барак на Бетонной,
Комнатушку-клетушку, свечу под иконой,
Стол скрипучий, матрац мой под ним на полу,
Ещё помню дрова, и буржуйка в углу...
Жили трудно, военной разрухи птенцы,
Еле-еле сводили с концами концы.
А в посёлке Солёном, за старым курганом,
Жили пленные немцы, совсем без охраны,
И водили их строить то шлюз, то плотину,
Мы детишки привыкли ту видеть картину.
Немцы тихие были, мы их не дразнили,
И в лицо узнавали, и даже – дружили.
Был там немец один, весь худющий, сутулый,
Мне всегда улыбался и руки тянул он,
И всегда мне при встрече дарил шоколадку,
И с кокардой носил преогромную шапку,
Иоганн его звали, по нашему – Гена...
Я росла без отца, и к нему постепенно
Привязалась за ласку его и заботу,
Даже бегала часто к нему на работу,
Словно батька родной: по головке погладит,
То свистульку какую-то детскую сладит,
То мне сказку расскажет, споёт так приятно, –
Несмотря на акцент, всё мне было понятно.

Вот спросила, за что мне такое вниманье.
Он закашлялся, после сказал со стараньем,
Что во мне его смутное что-то тревожит,
Узнаёт он знакомое что-то, быть может,
И какую-то с прошлым неясную связь...
И спросил вдруг:
 – Скажи мне, где ты родилась?
 – Простики, есть станица, а кратко – Прости,
Тут автобусом если – часа три пути.
Побледнел Гена, вздрогнул, по лицу – вижу – тик:
 – А Архиповых знаешь в деревне таких?
 –Знаю, бабушка Аня, живёт за три дома,
Одинока, угрюма, всегда ходит в тёмном...
...Покачал головой, не сказал ничего,
И ушёл. Не встречала я долго его.

А потом в наш барак он пришёл в воскресенье,
Шапку снял, поклонился, мне подарок – печенье,
А в тот раз наша бабушка дома гостила:
 – Ну, что надо, незваный?
У Гены спросила.
Неприязненно к немцам относилась она:
Братьев двух у неё погубила война.
 – Ох, прости меня, матерь, – ответил, – прости,
Тяжело мне, но к вам я не смог не зайти.
Вот живу здесь в России, вашим хлебом питаюсь,
Всё, что было – забыть бесполезно пытаюсь.
И послало меня в ваш приветливый дом
Провиденье само, хоть я с дочкой знаком.
Здесь под небом чужим, в вашей доброй стране
Днём и ночью я чую – проклятье на мне.
И исходит оно из той точки Земли,
Где вы дочку родили и откуда пришли.
И сейчас вы поймёте, поймёте всё это...

...Вёл нас Паулюс к Волге в то страшное лето.
Ваши храбро сражались за каждый клочок,
Мы упорно с боями шли и шли на Восток.
Раз в степи, у колодца на засаду нарвались,
Там два смертника русских отход прикрывали.
Хоть окопчик был плох, и позиция – хилой,
Но сражались умело, и трудно нам было,

Ведь бойцов ни снарядом, ни миной не взять,
Потому что разрушить колодец – нельзя.
Но всё реже стучали у них пулемёты,
А потом им и вовсе не стало работы.
Подползаем всё ближе: «Сдавайтесь, Иваны!»
Убиты? Иль ждут, когда взрывом достанут.
И темнело уже, и спешить было надо.
Я решил: «Будь, что будет!» – и рванул: вот засада,
Вот один, вот другой вдруг вскочил в полный рост,
Рук не поднял, а взгляд, словно в небо пророс...
В кулаках ведь зажаты могли быть гранаты,
Я – гашетку нажал. Так – погибли солдаты.
Документы у них оказались с собою,
Тут узнали мы всё: кто, откуда герои.
Двух Архиповых братьев убил я тогда
Из села Простики – это помню всегда.
Да, с тех пор знаю я палачом стал кому,
И с тех пор белый свет – словно мне ни к чему...

А потом ваши Паулюса взяли в кольцо.
Я узнал русский плен с его женским лицом:
У кого убивали мужей, сыновей,
Да, те самые, русские, с верой своей,
В своих чёрных платках поджидали колонны
Нас, разутых, голодных, войной измождённых,
И летела варёная свёкла и репа,
И куски очень вкусного русского хлеба...
Да, вот эта забота меня и спасла:
Я был ранен, был болен. Я был очень слаб.

Вот такая судьба. Ну что делать мне с этим:
Не дают мне те двое покоя на свете.
Это я их – убил. И теперь эти двое
Днём и ночью со мною. Со мною. Со мною.
И тут бабушка Настя даёт наставленье:
 – Ты иди в Простики, к Анне, там – искупленье,
Припади на колени, прощенья проси,
Не простит, будешь проклятым век на Руси.
Но сдаётся мне: русский по жизни таков,
Что простить и врага, и злодея готов.

И сказал он: «Спасибо!» И покинул наш дом.
Но у встречи той было продолженье – потом.

По весне, как клубника становится алой,
Мы домой поспешаем – поесть до отвала.
И нам бабушка Настя в тот раз рассказала,
Что станицу тогда всполошило немало.

...В Простиках вознесли на кургане высоком
Стелу-память всем миром, и видно – далёко.
Там из золота буквы – фамилии павших,
Земляков, простиковцев, станичников наших.
В том безмерном по горю и памяти списке –
Из Архиповых – пятеро родичей близких.
И пришёл как-то к стеле необычный прохожий,
Сразу видно, не русский, бывший пленный, похоже.
Немец тот до утра простоял на кургане...
И явился вдруг к дому Архиповой Анны,
И не стал он стучать, просто встал на колени,
И седой головою поник на ступени.
Вышла Анна. Сурово:
 – О чём здесь тоскуешь?
 – Это я сыновей твоих... Смерти ищу я.
 – Ну-ка, с глаз моих – прочь!
И закрыла ворота.
И всю ночь он, как ворон, стоял, до восхода...

И подходят станичники:
 – Что за беда?
 – За прощеньем иль смертью пришёл я сюда.
Эти руки убили её сыновей,
И теперь нет мне жизни, злодей я, злодей.

Постоял и ещё целый день на коленях,
Почернел, по лицу – от бессонницы тени.
Да, похоже, и Анна то ночью не спит...
Но одно повторяет: «Уходи!» – говорит.
 
Мужики подошли:
 – Что, не жалуют, фриц?
Отродясь мы не знали фашистов-убийц.
Ну и сколько стоять вздумал здесь без почёта?
 – Сам не знаю, пока не случится чего-то.
Эти руки в крови двух её сыновей,
Вот и жизнь не мила на планете людей.
Может быть, тут меня незаметно убьют,
Незаметно зароют – вот он: праведный суд
С тем, кого я убил, буду близко лежать
И ответ на том свете пред ними держать...

Видно, тронулся немец совсем головою,
Кто ж из наших селян вдруг пойдёт на такое?
Собрались мы всем миром и решили тогда:
 – Ты прости его, Анна, иначе – беда,
Вдруг загнётся, а где хоронить – вот вопрос,
Ведь, поди ж, человек, а не брошенный пёс.
До своей, до земли ему надо дойти,
Не бери, Анна, на душу грех и – прости...

Ну и Аннушка, словно раскрылась душою,
Повела его в баньку свою над рекою,
Постирала одежду, с иглой посидела,
Покормила (сама – не пила и не ела),
 – Повинись, – говорит – как погибли сыны.
 – Мать, гордись! Я клянусь: как герои войны!
 – А подробней! И где мне могилу искать?
– Не могу! И не смею. Прости меня, мать.
Да и места не помню, лишь степь, да колодец,
Да дорога в пыли – и приметы все – вроде...
А на утро – в поход по земле опалённой,
А могилы – команды удел, похоронной.

И два дня у неё он в той баньке прожил.
Углубил и колодец, крыльцо починил.
Крышу – тоже поправил, поставил забор...
Только Анна не «видит» всё это в упор.

Словно холод – молчанье, словно каменный, взгляд.
Наконец, говорит:
 – Загостился, солдат!

Коль уйти так не можешь, тебя я прощу,
Только видеть тебя боле здесь не хочу.
Это просто – война и военная доля,
И убил не своим ты их сердцем и волей.
Бог с тобою, прощу. Становись на колени! –
И ладони – на лоб:
 – Вот тебе и ПРОЩЕНЬЕ!
А теперь уходи. Уходи. Уходи.
Прочь из сердца. Из глаз. Душу – не береди.
Я – простила. Простит тебя, может, и Бог,
Только больше ко мне не ходи на порог.

И пошёл он, пошёл, никому не родимый,
В нашу знойную степь, нашим солнцем палимый...

Да, огромна Земля. Только судьбы людей,
Раз скрестившись, опять ищут встречи на ней.

Написали мы в Гамбург, рассказали всё это,
Но от них до сих пор не дождались ответа...
Потому ль – затерялось письмо наше где-то,
Потому ль, что злодейство – карается светом...
(Да, агрессор – злодей, а защитник – герой,
Здесь не может быть меры иной. Никакой).


Был ли тот этот немец, а может – не тот?

За грехи, пусть невольные, кара – грядёт,
В настоящем ли, в будущем – каждый ответит
За проступок, что мир преступленьем отметит.
И злодейство висит над судьбой, как проклятье,
И не знает пощады... Так, сёстры и братья.

Мир не терпит злодейства, уж так он устроен...
И проклятье – злодеям, и Слава героям!


 СОЛДАТ ПОБЕДЫ


...Алела ель, как обелиск печали...
Заря, как с чёрным крепом алый стяг...
И алый, словно из военной дали,
Ручей стекал в темнеющий овраг.

...Шёл по Земле, поруганной войною,
Солдат воскресший, не роняя тень...
И был омыт ... победною весною,
И был убит ... войной в обычный день.

В груди его увязла вражья пуля...
Глаза – закрыты, ноги – всё идут...
Пред ним леса застыли в карауле,
И словно залпов поминальных ждут...

И знает он: не загремит округа,
Не задымится ранами Земля...
Шагает он... В пожарищах – ни звука.
Но рожь – шумит на выжженных полях.

Вдруг: дом солдата. Замер у порога...
(Тот дом сожгли и в доме всех – сожгли).
И вновь – в Дорогу... В даль ушла Дорога.
Разверзнулась по куполу Земли...

 ДОМ БРАТА

Вот иду я в дом брата... Иду.
И несу в своём сердце беду...
И беда всё кружит надо мной
Чёрным вороном, тенью ночной.

Вот стучу, как, наверно бы, брат постучал...
Вот шепчу, как, наверно бы, он прошептал:
 – Это я, мама! Я! Это – я! Это – я!
Я – оттуда, где гибнут отцы, сыновья.
...Словно гири, пред мамой ложатся слова...
На коленях стою... Тяжела – голова...

Всё белее у мамы лицо...
 – Ты держись, мама! – голос мой тих. –
Был – героем. Был лучшим бойцом.
Но война не щадит и таких.

В окруженье попали... Оказались – одни...
Было тихо, так – тихо, а он – вдруг поник...
Из каких только бездн и глубин, и сторон
Изловил эту пулю проклятую он?!
Но успел мне шепнуть приказанье своё:
«Маме сам расскажи... Я один у неё...»

Вот я здесь... И со мной эта скорбная весть...
Я нашёл тогда, мамочка, жесть.
И над ним я поставил звезду...
Я и ночью могилу его там найду...
 – Мама! Мама! – зову я опять,
Не могу по другому назвать
Я её в этот горестный час...
С ним война нас братала не раз,
И роднее до Судного дня
Здесь не будет теперь у меня...

– Мама! Мама! Прости мне, прости,
Что не смог тебе сына спасти,
Не сумел, не закрыл, не сберёг...


...Опускается мама у ног.
Припадает к кирзе головой.
...Слёзы на пол текут земляной,
Но отнять я не смею сапог.

Эти волосы – с проседью ночь...
И у сына такие, точь-в-точь...
Зарывал я, а чёрная прядь
Проступала опять и опять...

Вместе с мамой и вместе со мной –
Плачет ночь, как младенец грудной...
Плачут ветры и звёзды скорбят:
– Я твой сын, мама! Я – у тебя!

Две былинки Земли, мы стоим на Земле...
Маму обнял я, мама – прижалась ко мне...
Над войной, над Землёй мама чувствует вновь –
Материнскую нежность, я – сына любовь.
 

 ТРИ ГОДОВЩИНЫ
 (в доме боевого товарища)

 I
– Вновь и вновь возвращался к тебе, к этим птицам и вишням.
От окопа – к окопу. Со смертью в обнимку. Ползком...
– Миша! Муж!..
– Ты всё знаешь: погиб на руках у меня.
Так вот вышло...
Ты прости! Не сберёг!
Ты – поплачь.
Я – приду.
Я – потом...

 II

– Вот и пятый октябрь наступил поминанья и встречи...
За столом с нами – третий. Незрим.
И хозяином тут.
Не допитый стакан перед ним:
«Что не весел, браток, целый вечер.
Ты всё знаешь про нас. Ты всё помнишь.
А годы – идут...

Знаешь ты: я люблю. И она мне всё ближе и ближе
С отдаляющим нас от тебя каждым часом и днём.»
– Нет! Не надо об этом! Прости! Ты – оставь нас! И, слышишь,
Не серчай, дорогой!
– Ты – поплачь.
Я – приду.
Я – потом...

 III

– Да!.. Десятая тризна. Пускай свою чарку по кругу,
И поставь перед ним. Он допьёт.
Он всегда так хотел.
Он - любил нас
И нас завещать бы не смог, не друг другу...
Просто: выстрел слепой прямо в сердце.
И он – не успел...

Помню: взгляд его в небо отходит. Всё выше... Всё выше.
Помню: что-то мне шепчет уже костенеющим ртом.
– Ты прости... Ты – оставь нас! – И, вдруг, неожиданно.
– Миша!!!
И – целует его...
– Ты – поплачь.
Я – приду.
Я – потом...

 КЛЯТВА

 I

Увидев солнце, вспыхнувшее ночью,
«Матерь скорбящая» вдруг рухнет на колени,
На самый вечный на Земле гранит,
И головой о плиты станет биться.
Потом – возденет руки высоко,
Навстречу солнцу страшному ночному, –
Как будто в дар ему она предложит
Венок, что много лет несла другим...
И мёртвые, призыв её услышав,
Поднимут над собой гранита плиты,
И зашевелятся их братские могилы,
И оживут, ряды свои расстроят.
И вздуется, и потечёт гранит.
И надписи – растают и сползут,
Что на граните высечены были.
И лишь каким-то чудом уцелеют
Всего два слова на куске скрижали,
Написанные детскою рукой,
От холода и голода – неровно:

 «У М Е Р Л И В С Е »

 II

Давайте все, давайте поклянёмся,
Что этого не будет никогда.
Что атомному солнцу – никогда
Не осквернить героев павших братства.
Нас пять миллиардов. Встанем на колени
И поклянёмся, поклянёмся в этом,
Чтоб даже звёздам – клятву нашу слышать.
Тебе, гранит священный, мы клянёмся,
Что сохраним Великий твой Покой.
Вам, надписи священные, клянёмся,
Что никогда огонь вас не сотрёт.
Клянёмся, Таня, Вечными огнями,
И Вечной памятью, и Вечной скорбью,
Что больше никогда у нас не станет
Дневник ребёнка – смерти дневником.


Клянёмся, Матерь, Вечным светом жизни,
Что сим камням – всегда живыми быть.
Порукой в этом – Скорбь твоя над светом,
Непреходящая, что полнит
И длит нам каждый приходящий день.
 
 
 ГРИБНЫЕ МЕСТА

Упал в заросший вдруг окоп.
Среди цветов – в крови мой лоб:
– Какой же я неловкий!
Но что же, что, средь бела дня,
Здесь наземь бросило меня?
Война. Её «полёвка».
... Ко мне войны летит вдруг глас,
И кто-то вдруг ведёт рассказ,
Мной уже слышанный не раз,
(Не счесть, не счесть героев!)

– Прервалась связь...
Пульс боя.
Заглохло наступленье...
Связист уполз в последний путь:
Нашёл обрыв и пулю в грудь,
Но всё ж в зубах успел замкнуть
Живой, кричащий нерв сраженья...
Вот – потускнел ... глазами...
Вот ... вытянулся, замер
Среди молоденькой травы
Под необъятным Небом,
Заставив смерть служить живым...

Был – словно Зов Победы...

Вот – Смерть!
Такую – мне бы!
 
 
 ОБЕЛИСК


Здесь с Тобой мне не унять печали...
Не шепчи о бренном, павший лист.
Журавли! И вы бы – помолчали:
Незачем тревожить обелиск.

Мир бессмертный тронут позолотой.
Небо – все темней и холодней,
Полное далёких перелётов
И бездонных вздохов журавлей.

«Есть у нас – неведомые дали.
Есть у нас – нетронутая высь...»
Журавли печально убывали,
Словно поднебесный обелиск.
---------------------------------------
 Ленинград. Колпино.


 БЕРЁЗОВАЯ РОЩА


Упал он в берёзовой роще.
К могучим корням приник.
Потрогал лицо на ощупь
дождь. Не узнал. Затих.

Вдруг стали немыми кроны,
и птицы вдруг – не поют.
Даже голодные вороны
глаз ему не клюют.

 – Кто ты, такой молчаливый? –
затрепетала листва.
 – Кто ты? – зелёной гривой
прошелестела трава.

 – Сквозь тебя прорастаю –
не становлюсь тобой…
 – Кто ты? Тебя не знаю! –
Свод гремит грозовой.

…Здесь ты такой далёкий.
Здесь ты такой чужой.
Стал совсем одиноким,
Приняв последний бой.

Тебя не отпел наш ветер.
Наш дождь тебя – не обмыл…
Таких неродных на свете
Здесь прежде не знали мы…

– Так кто же ты?! – своды и земли
шепчут со всех сторон.
…Он шёпоту их – не внемлет.
Молчит, непробудный, он.

Не вымолвит он ни слова.
Не может: последний крик
его – пригвоздил сурово
к роще трёхгранный штык.


 ГОД РОЖДЕНЬЯ


Бежал солдат. Мог через миг – не встать.
Летела пуля. И пронзала – сердце.
Тела снаряды разрывали в прах.
И девушка писала: «Жду, любимый!»
И мать усталая стояла у станка
Без сна, без отдыха уже вторые сутки.
Вздымалось солнце в дыме одичало.
Война, война кровавила планету.
И сильный – не корил своей судьбы.
И смертные сходились в рукопашной.
Народы гибли... Обрывались жизни...
И кто-то, кто-то ведь уже родился,
Чтоб жить для мира и не знать войны,
А только помнить памятью времён.
 
 ВЕЛИКИМ

Не могу не любить вашей славы.
Но порою в стихах – льётся кровь,
И вампирство тех строчек кровавых
Убивает по капле любовь.

Что творите вы, люди, со мною, –
Буквы чёрные в сгустках крови.
Не могу я простить вам такое:
Не должно быть крови на любви.

Не должно…Только жизнь всё иначит:
Омывается кровью Земля,
Нет и дня, чтоб не слышалось плача,
Чтобы кровь не лилась на поля.

А когда всюду кровь. Всюду – кровь,
То к ней лучшая рифма: «любовь».

 ДЕНЬ  ПОБЕДЫ

О, День Победы! Так в тебе всё свято,
Так  просит очищения душа...
Пою: «Куда теперь идти солдату!?»
А рядом – дед, и грудь его – в наградах: –
 – Ах, что за песня! Скорбью – хороша...

Да, мы тогда такие песни пели,
И шли на смерть. Ужель за эти дни?
Ужель медали наши потускнели?
Ужель в опале – вечные огни?!

Когда я пел: «Вставай!» – стране огромной –
Не жаль мне было жизни за неё...
А что теперь? Какой волною тёмной
Накрыло вдруг отечество моё,

Усеянное вечными огнями.
Но толку что, коль этого не чтим!?
И нет святынь. И застилают память
Нам идолы бряцанием чужим.

И как певцу в отчизне покорённой
Искать героев сплошь среди иуд...
Да, легче жить, войною опалённым,
Чем в смуте утопать в годины смут.

Победу нашу – топчут наши дети...»
И я молчал... Ну, что я мог ответить?
 
 ВОЗВРАЩЕНИЕ

Ты с Победой вернёшься... Седина. Ордена.
Город: рвы и руины, и копоть, и шрамы...
Постучишься домой:
 – Это я, сын твой, мама!
И откроют тебе. Мама – тут... Тут – жена...
Почему вдруг так тихо?!
 – А где мой сынок!
Почему – тишина? Только сердце одно
Бьётся так, что не слышно за ним – ничего...
 – Где единственный мой! Сберегли? Он – живой?
Помолчали... Ты глянешь: а стульчика – нет...
И уйдёшь ты от них в одинокий рассвет,
Тихо так, что никто не услышит шагов,
Стук подковок топтавших войну каблуков.

 ПРЯЖКА


Протокой теку я среди островов, –
Так было, так было, так было,
Но город взлетел, подперев небосвод,
Наполнив живою всё силой.

Я Времени, Жизни, Природы река
Теку от событья к событью,
Всё знают, всё помнят мои берега –
Никто и ничто не забыто.

Сливалась я с судьбами тысяч людей –
От колыбелей к могилам,
Великий и подлый, кумир и злодей –
Всех русло моё уносило.

Всё помню: и множилась слава страны,
И город рос – чудо планеты,
И Жизни Дорогу сквозь голод войны,
И слёзы салюта Победы.

Всё помню, всё ведаю, матерь Земля, –
Вон там, возле дома семнадцать
В сугробах лежат штабеля, штабеля
Моих земляков, ленинградцев.

Вон между фасадами, словно проём –
Здесь стены кромсали снаряды,
Кричали здесь женщины, дети: живьём
Сгорая в кострищах блокады.

А здесь помню: прорубь, с бидонами к ней
Не люди, а тени скользили,
О, сколько их вмёрзло в мой лёд в той войне!?
Полгорода в братской могиле.

Здесь воды мои, словно судьбы текли,
Чтоб с этими судьбами слиться,
Чтоб здесь возвеличивать Подвиг Земли
И мужеством предков гордиться.

И всё-таки радости светлые дни
Быстрее уносит забвенье,
Чем скорбь, и утраты, и траур – они
Как заводь, как плёс при течении...

Чем любишь сильнее, тем помнишь сильней,
Тем больше скорбишь, вспоминая...
Текут мои воды средь судеб людей.
И я среди них, как живая.

Вот – Блок, замечательный здешний поэт,
Вот – Лонд, здешней школы учитель...
Их жизней земных ослепительный свет
Мою озаряет обитель.

Я просто протока, я просто река,
Но я твоей волей, светило,
Две эти судьбы на моих берегах
Своею судьбой породнило.

И пусть разлучило нас Время Земли,
Мы вместе, мы рядом – я знаю,
Давно наши души друг друга нашли, –
Я чую: здесь вместе витают.

Ты, Блок, моей «заводи тихой» поэт,
В свою «незнакомку» влюблённый,
Вот дом, где последний ты сложишь куплет,
Где скажешь: «Прощай!» – мне с балкона.

Ты, Лонд мой, учитель – среди детворы, –
Тут в спорах творят упоённо:
Музей музыкальный военной поры,
Хор песни, войною рождённой.

...Здесь многое было и будет потом,
И всё это – весть океану...
Да, время – течёт. Но я вижу исток
Событий, которые канут...

 I

Мои извивы, берега,
Мост «Банный», Блока – «сумрак алый».
Протока. Пряжка. Нет, река!
Нет, «ледяная рябь канала».
Всё – я. «Угрюмых мест печаль» –
Мои заботы и теченья,
Кто жил – на всех моя печать:
Кому – восторг, кому – презренье.

Как клювы в воду, катера
Уткнулись в берег сиротливо,
Сегодня – так же, как вчера,
Сочится ветер из залива.

Я – на отшибе. Как поэт,
Люблю покой, уединенье...
А впрочем – нет, и нет, и нет, –
Теченье, есть всегда теченье.

Да, тишину мою давно
Преобразила речь людская, –
Мне помнить каждого дано:
Встречаю их и провожаю.

...Вот Блок – Добра, Любви поэт
В годины смут и потрясенья,
Вот Лонд – сапёр военных лет,
А мирных лет – учитель пения...

Их развела времён река,
Но рябь моя их породнила,
И судьбы их, как два венка,
Струю я, путая фамилии.

Люблю обоих я, как мать,
Но в испытаний час суровый
Перестаю их различать:
Вдруг узнаю в одном – другого.

 II

Гляжу: несёт над вьюгой крест
Разлука, ставшая любовью,
Гляжу: печаль угрюмых мест
Ползёт туманом к изголовью

Вдоль берегов моих глухих,
А вслед – шагает Блок закатом,
Шепча волшебные стихи
Про чёрный снег и розы сада...

Вокруг – огонь, короны – крах,
И крах святынь былых – без меры,
И тот огонь мерцал в стихах,
Мерцал звездой страданья-веры.

Поёт поэт про не покой,
Про стяги цвета зорь и крови,
Про старый мир и вечный бой...
И было – Слово – в каждом слове.

Штурмует ночь, метель отряд.
Их, как апостолов, двенадцать.
В двенадцать лун штыки блестят.
И алый флаг – всё их богатство.
Они шагают в полный рост.
Куда? « Без имени святого?!»
И старый мир дрожит, как пёс...
Труп девушки, морозом скован,

Лежит в снегу. Бойцам вослед
Застывший взгляд: «За что?!» – взывает...
– А что увидел ты, поэт?
Кто там в венце из роз всплывает?

Кто впереди?!
И мне мой Блок
Явил того, кого восславил:
Там шёл Иисус, наш светлый Бог,
Нёс над собою стяг кровавый.

 III

А вот других видений ряд:
Зарубцевалась боль блокады,
Ноябрь, ночь, свет фонаря,
Я под ковром из листопада.

Шуршит листва... С балконом дом
Ждёт, тёмный, Лонда:
 – Что так поздно?
Ведь не окончен бой со злом,
Вон! Затаилось мраком грозным.


Вон из парадной – женский крик:
« На помощь!» – зов души и сердца,
Всем страхам ночи вопреки,
Лишь две руки – вот всё и средство.

Ты заслонил её собой:
«Назад! Не сметь!»
 – Беги! Прикрою...
...Ужели здесь последний бой
Того, кто не убит войною?

Вот окружили вшестером:
«Ну, что, хана? Вояка бравый.
Тебя мы медленно убьём,
За то, что нас лишил забавы».

И смяв, распяли на земле,
И грузный камень надо мною
За разом – раз в осенней мгле
Взлетал, чтоб прянуть на героя.

А я текла себе, текла
И не могла понять: откуда
Берётся в людях столько зла –
Жизнь убивать – такое чудо!

И вновь призвать сюда – войну,
Её «послед» и преступленье, –
Ах! Если б мне поднять волну,
Чтоб смыть злодеев наводненьем!
Чтоб не следить, как здесь в ночи
Они любовь мою губили:
 – Я вас запомню, палачи,
Вы и меня тем камнем били,

Над Миром и Добром глумясь...
Злодеи сгинут в темень. Сгинут.
А Лонда, втоптанного в грязь, –
Я помогу – на свет поднимут...

И лучший в городе хирург
Четвёртый час над комой вьётся:
 – Давай же, друг! Держись, мой друг!
Здесь – Ленинград. Он не сдаётся!

И тот же я под свой уклон
Струю призыв руин и «шрамов»:
 – Нас не сломить! Кто здесь рождён –
Всегда найдёт дорогу к храму.

... Я кровь твою испила, Лонд,
И эта кровь – моё причастье...
Вон, слышишь, как набатный звон:
«Злодейство в городе! Несчастье!»

И всколыхнулся город мой,
Его святыня – состраданье,
Призыв души – в беде помочь,
«Добро и свет» – его призванье.

Когда вползёт в наш мир из тьмы
Змея злодейства и ужалит...
Нет! Не страдать не можем мы,
Одна печаль – но всех печалит.

... И вот промозглым ноябрём,
Чтоб причаститься к общей вере,
( И общей радости – потом),
Идёт народ к заветной двери.

Дверь – от себя... Затем – к себе...
( Смерть то откроет, то закроет)
– Мы здесь! Живём в твоей судьбе!
Земляк наш! Брат наш! Мы – с тобою!

Ему шептал: «Очнись, родной!» –
Мои слова мой город славы...
 – Ты здесь, мой брат! Но – как чужой:
Усмешка-смерть в бинтах оправе.

... От важных дел сюда народ
Шёл в сёстры, няни, массажисты...
... Так, торопя весны приход,
Рыхлило мне блокадный лёд
Тепло сердец с теплом лучистым.

«Помочь тебе! Помочь! Помочь!»
Здесь рук твоих – не отпускают,
Кровь – отдают... И длится ночь
Борьбы за жизнь. Одна. Сплошная.
Уже сто десять страшных дней...
Ужели зло – неистребимо?
Ужель оно – всех нас сильней?
Не верю, город мой любимый!

...Вот стало медленно сползать
С «лица» чужое выраженье.
Открылись, Лонд, Твои! Глаза...
Вот – взгляд. Живой! Нет! Лик спасенья!

Он от лица к лицу летит,
То узнаёт, то вновь – теряет...
И город мой, весной умыт,
Воспрянул: лёд весна ломает...

Лик Лонда чист, как первый снег,
Не мира нашего, покуда...
Но Лонд уже – наш Человек!
Свершила Вера наша чудо.

 IV

Несёт «Исаакий» к вышине
Над куполами – крест спасенья...
Мой Блок опять спешит ко мне,
И с ним Христос – его прозренье...


... Шумят листвою тополя
На берегах моих пологих...
Рассвет. Мой град, моя земля –
Судьбы судья, святой и строгий...

И ночь – бежит!
Со всех сторон –
В «седое утро»:
 – С добрым утром!
Спешит навстречу...
Блок ли?! Лонд?!
Вы все – мой мир,
Святой и мудрый!


 ПАРАД

Глянешь в Небо: тучи затянули –
Словно Бог «добро дал» для парада.
Глянешь вниз: войска ряды сомкнули,
И летят приветствия раскаты.


Вдруг ты видишь: вот она, Победа,
Словно Матерь Божья с иконы,
И по-вдовьи в тёмное одета,
И ведёт как будто бы колонны.


Голос, слово Неба откровенье:
«Дело твоё правое, святое,
Побеждай! С тобою я. С тобою.
Вот тебе моё благословенье».


И Её один лишь ты и видишь,
Говоришь уже Её словами:
«Дело наше правое!» – воскликнешь.
Скажешь ты: «Победа будет – с нами!».


Да, тогда в Москве, врагом объятой,
(Ты – ведь самый верный ей спаситель)
Видишь ты Парад тот в сорок пятом –
Прорицатель. Вождь. И Победитель.

И пройдут торжественно колонны,
Маршалы пройдут и рядовые,
И тебе покажет Мать с иконы:
Павшие. А среди них – живые.


Барабаны дробь стучат парадно.
К западным викториям – привычны,
Ниц, ты видишь, здесь падут штандарты, –
Это твой подарок Миру. Личный.


Строгий, величавый, до предела...
Только раз твой лик улыбка тронет,
Как пройдут суворовцы в шинелях,
(Ты свой долг отцовский павшим – помнил...)


... В трудный час приходит в Мир – Спаситель.
И голгофой та дорога долга...
И тебя – Дела ждут, Победитель.
Прочее – оставишь всё потомкам.


 ВСПОМНИМ

Вспомним: рвётся Манштейн к «сталинграду»,
А в прорывах он знает толк.
И пройдёт он. Одна преграда
Остаётся: сапёрный полк.

Каждый мину возьмёт, и цепью
Перед танками в снег залегли.
И живою минною степью
Станет ломтик родной земли.

Нет, прорыву, Манштейн, – не сбыться:
Здесь оружие героев – смерть,
«Круп», как хворост, в снегу дымится,
Люди – взрывы вздымают твердь.

…Так с отцами роднилась Победа.
Подвиг – только по-русски сказ...
Помнить! Помнить надо об этом.
Или вновь нападут на нас.

Станем – чести и духа силой,
Смертью смерть кто попрать готов,
И бессмертьем твоим, Россия,
И державных твоих сынов.

Смерть за Родину – вот, что свято,
Жизнь за Родину – свет во мгле...
Или нам не продлить, ребята,
Время предков на нашей Земле.

 ЗЕМЛЯ И МАРС

Напрасно багровую эту планету
Ты богом войны нарекла. Не злословь!
Конечно, в снега ты и в зелень одета,
Но что под одеждами: войны и кровь?

А слёзы страданий, ведь их – океаны
За что же любить тебя так горячо!?
И чем искупить эту кровь и страданья –
Бескровным грядущим когда-то ещё?!

На всех поколеньях та кровь, как проклятье.
Не смыть её счастьем грядущих времен.
И все мы в кровищи: и сёстры, и братья.
Вон, каплет с ладоней и с наших знамён.

Нет! Будущим тем, о котором мечтаем,
Всей этой кровищи нам не искупить, –
Кто кровь проливает, тот счастья не знает...
И вот ведь: дожить еще надо. Дожить!

На этой зелёной и снежной планете,
Не выставляющей кровь напоказ,
И все мы в ответе, и каждый – в ответе
За каждую каплю, что льётся сейчас.

За каждую рану, и кровь, и обиду…
Земля, наша мать! Отвечай! Не молчи! –
Ужели когда-то ты будешь убита,
И мы, твои дети – твои палачи?!

Ты – первенец жизни. Лежишь на ладонях
Натруженных солнца. И всё – впереди.
Твой цвет – не багровый. Он – сине-зеленый,
И сада цветущего, если дожди...