Горечь рассвета

+ + +

Сушатся оленьи шкуры, вялится оленье мясо,
дым кружит над чёрным кругом каменного очага.
Над ярангой визг и грохот – реактивных крыльев трасса,
а в яранге до истоков человека полшага...

Когда ночами станут дни,
покажется – один на свете,
мне голос будет: - «Амын йетти... ,
и я отвечу тихо: - И-и-и...

Помедлю, пряча нетерпенье,
пройду в чоттагин, к очагу,
и по-чукотски, как смогу,
спрошу: здоровы ли олени,

негромко похвалю собак,
узнаю, как идёт горбуша,
и только после третьей кружки:
- Не вижу дочку, Нанывгак...

Он бережно табак отмерит,
даст трубку мне, я затянусь,
и вдруг на выдохе споткнусь,
увидев Тынатваль в керкере ...

Она потянется навстречу,
но старый лис, прикрыв глаза,
прикажет дочке: - Торбаса
поставь сушиться, скоро вечер...

И сам, не ведая стыда,
оставит нас, задернув полог.
– Наверно, гость пришел надолго?..
– И-и-и, кайвэ, Тына , - навсегда...

Лаврентия (Чукотка) - 1971

+ + +

Чукотской Лолите

Две яранги – две ракеты –
обмерзают на ветру,
оленихой рыжей лето
проскакало на край света,
общипав кусты при этом,
вот и верь календарю...

Женщины с утра в керкерах
зелень с жиром впрок готовят
и вздыхают – дальний берег
побелел, по крайней мере,
скоро будет весь в обнове.

(Август, Рига пышет зноем,
горожан слизнул Залив...)
Я пастушить вышел с Зоей,
нас в ночном безлюдье двое,
между нами - нарезное,
на Тристановский мотив...

- Зойка...
- Нет, упустим стадо...
- Зойка, ну...
- Какая мгла...
- Мёрзну что-то я...
- Не надо!
- В смысле?..
- Нет!
- Я только рядом...
- Нет!!
Прожгла раскосым взглядом
и, помедлив, обняла.

Мы – к луне, луна ли – к людям,
вспыхнул отражённо лёд,
и, рассудку неподсуден,
над чукотской шкурой буден
кто, зачем в ночной остуде
души выманил в полёт...

Лорино (Чукотка) – 1971

+ + +
Смешно и грустно, больно, может быть,
открыть под утро в пологе яранги,
что здесь, где нет деления на ранги,
меня навряд ли смогут полюбить...

Что же ты увидела во мне,
от чего руками заслонилась? –
может, я тебе предстал во сне
не таким, какой ты мне приснилась?

Улыбнись, ладошки отведи,
«нет» скажи, пойму и не обижусь, -
все у нас, пуглёныш, впереди,
даже если ты не станешь ближе.

Встретим оба в пологе рассвет,
от костра к костру пойдем за стадом;
жил ли я иною жизнью – нет,
а, вернее, мне иной не надо.

Сам в далёком прошлом скотогон
из шатра библейской Иудеи,
предков растеряв во мгле времён,
ремеслом я все еще владею.

Улыбнись, ладошки отведи,
«да» скажи и я задую свечи, -
всё у нас, дичок мой, впереди,
позади лишь неслучайность встречи.

Мечигменская тундра (Чукотка) – 1973

+ + +
Едва, потягиваясь, пламя,
как танцовщица «Эргырона»,
на сцене очага влюблённо
 взмахнёт летучими руками,
из полога уходит сон...

Бригада погрузилась в сон,
но Тынатваль не засыпала,
я слышал, как она дышала,
моя ладонь глазами стала,
и пальцы издавали стон,
когда касались одеяла.

Яранга взмыла над землёй,
и я представил, как олени
шарахнулись от синей тени,
но пальцы тронули колени,
стянуло горло, как петлёй, -
плыла яранга над землёй.

Два сердца медленно сближались.
– Не надо, сильный мой, не надо...
Спала усталая бригада.
Яранга к звездам поднималась.

Мечигменская тундра (Чукотка) – 1971

+ + +
Новогодний хоровод
месит снег за шторами.
Водка медленно идёт –
постарели, что ли мы?

Город празднует без нас,
мы своё отпраздновали,
да и вьюга сорвалась,
темень непролазная.

Полно, долго ли в гульбе
пролететь по улицам!
Наливаешь сам себе –
ум-ни-ца...

Магадан - 1969

+ + +
А утром женщина встаёт из пены кружев
и ни о прошлом, ни о будущем не тужит,
она сбежала от любовника и мужа –
а это утро пахнет снегом и дождём...

Она одна – она ничьим рукам не верит;
она зверёк, прибоем брошенный на берег;
она отчаялась, но распахнулись двери, -
а это утро пахнет снегом и дождём.

Она в дожде, следы сбивающем утонет;
она пускает в небо узкие ладони;
она хохочет над бессмысленной погоней –
и пахнет утром, словно снег и словно дождь...

Калининград – 1973

+ + +
(«Портрет Лунии Чеховской». Амадео Модильяни)

На белых стенах в рамах неглубоких,
дымясь подобно ранам ножевым,
холсты – живые души одиноких -
распяты в назидание живым.

Лань? Росток озябший? Птица?
Грустью налитый сосуд?
Умереть – как удивиться.
Удивляться не дают.

Ходят люди. Бродят люди.
Обтекает толчея.
Вы – в себе. Вас не разбудят
ни смешок, ни шёпот: «Чья?..»

Жил художник на планете,
жизнь свою нам рассказал.
Бьёт с холста нездешний ветер,
синий ветер в белый зал.

Париж – 2001

+ + +
Мужчина провожает взглядом женщину,
старый мужчина молодую женщину –
она не оглядывается.

Человек провожает взглядом жизнь,
смертный человек вечную жизнь –
она не оглядывается.

Нью-Йорк – 2000

+ + +
Человек – большеголовый путник, -
сквозь победы и поражения,
любовь и ненависть
проложен его путь.

Под взглядами друзей и недругов,
как лучами прожекторов,
торопится он
от рождения к смерти.

А когда падает в землю,
на которой стоят творения его разума,
зияют воронки его отчаяния, -
нить судьбы еще долго дрожит над ним,
пока не ступит на неё
другой канатоходец...

Клифтон (США) – 2001

+ + +
И вновь не стой, которой нужен,
разогреваю скромный ужин...

Мама моя,
родив четырех сыновей,
одинока.

Мама твоя,
разложив фотографии дочери,
плачет.

Жена моя,
груди подняв перед зеркалом,
шепчет: «Старею…»

Муж твой
друзей обзвонил и знакомых,
где ты – не знает.

Вот почему я так долго курю
и тебя не целую.

Вот почему ты так долго не спишь
и меня не торопишь.

Владивосток – 1974

+ + +
- У вас мыши есть?..
А за окном снег,
тяжёлый, мокрый снег в марте.
И усталая женщина
из санэпидемстанции
обходит квартиры:
- У вас мыши есть?..

Нет мышей, -
только ветер скребёт по стеклу,
и сырая, как ночь, тоска
стелет кулак в изголовье,
и я снова думаю о тебе, -
один, на раскладушке,
под серым, как шинель, одеялом, –
даже мышей у меня нет…

Владивосток – 1969

+ + +
- Дядя!.. А я иду себе,
подбивая кроссовками ледышку –
весна!..
Пас левой, пас правой...
– Дядя...
(вот надрывается пацан)
Глухой, что ли?..
- ?..
– Кричу, а вы, -
глядите, вот пас Марадонны...
И мальчишка,
перехватив мою ледышку,
с вывертом запулил её по мокрому асфальту.
А я смотрел потрясённо:
«Дядя...»...
И вдруг, сорвавшись,
в два прыжка догнал «Марадонну»,
выбил «мяч» и, размахнувшись,
пнул... пустоту –
а пацан, хохоча, уводил трофей за угол:
 - Привет, дядя...
И я не стал его догонять.

Магадан - 1970

+ + +
Я затворил в беспечность двери
и стал вести потерям счёт.
Фортуне больше я не верю,
своим работаю плечом.

Ныряю под струну каната
и принимаю ближний бой,
и каждый мой удар – оплата
счетов, подписанных судьбой.

Один я – в поле много места.
Лечу безбрачием себя.
За горизонтом неизвестность.
До горизонта – нет тебя.

Тебя нет рядом, богоданной, –
зато не данных Богом тьма,
и остро пахнет валерьяной
от покаянного письма.

Магадан – 1970

+ + +
«Я всегда прежде жил в двух изменениях».

Валентин КАТАЕВ

Ночь прижимала к земле.
Мы взлетели.
Тело твоё серебрилось,
сияло отраженным пламенем звёзд,
под которыми плыли.
- Куда?..

Заложило уши.
Тишина нависла над столом
с тремя чашками чая.
Он не уходил.
Ты следила за нами из-под век,
думая о своём.

- Мне поздно лететь, -
отвернулся он, -
холодно и глупо.

Я перевёл дыхание.
Он засыпал.
Ты опустила уголки рта,
превращаясь в домохозяйку.

Крылья стали руками.
Звёзды рванули вверх.
Ночь прижала к земле...

Магадан – 1970

+ + +
С утра свеченье снегопада –
зима добра, как медсестра,
но только мне уже не надо
того, что я хотел вчера.

Не надо рук твоих полынных,
не надо запаха одежд -
я гость на поздних именинах
твоих несбывшихся надежд.

Уйду незваный, нелюбимый,
оставлю женщину и дом,
забуду день, забуду имя,
чтоб с болью вспоминать потом.

А снег идет, горит и гаснет,
легко восходит новый день.
И в сердце холодно и ясно.
И быть беде.

Магадан – 1970

+ + +

По красным дням над красной черепицей,
над головами спящих горожан
бьёт колокол, и медленные птицы
с кирпичных башен падают в туман.

Из долгих улиц, кратких переулков
на паперти булыжных площадей
течёт народ, и перестуком гулким
гуляет в стёклах цокот лошадей.

Затянутые в синее железо,
в шелка и бархат, строгие, как лёд,
проходят в церковь, где орган обрезав
густые звуки в небо их несёт.

А в час веселья, стол прогнув дарами
садов и пашен, жители земли
поют и пьют, и дымно над дворами,
и псы ныряют в золотой пыли.

Звучит латынь. Подковы бьют о плиты.
Слова любви равны словам молитвы
и меч откован, как нательный крест.
...............................................
Бой колокола, нами позабытый,
по красным дням разносится окрест.

Рига – 1969

+ + +
1
Жёлтой нитью пустых поездов
потянуло балтийскую осень
меж стволов остывающих сосен
к белым пляжам чукотских снегов.

Остывают и небо, и лес.
Зелень бакена инеем светит.
Одиноко и пусто на свете.
Обретают мгновения вес.

Засыпаю и вижу во сне
перемены стоп-кадров природы:
в дюны падает медленный снег,
рельсы в нартовый след переходят.

2
Белым бело в ночи, не спится,
а если спится, в полусне
слежу, как на оленьи лица
планирует в июле снег.

И пастухи, дав крылья дыму,
втянув ладони в рукава,
сутулясь, смотрят, как трава,
минуя осень, входит в зиму...

3
На медных листьях сентября
играют отблески июля,
еще предзимняя заря
осенний день не зачеркнула;

над щедрой россыпью грибов
коры мерцает позолота;
из-за ржавеющих кустов
чуть тянет сыростью болота;

и роща в жёлто-красных мхах
стоит, как осаждённый город,
но сок в берёзовых стволах
уже застыл – как слёзы в горле.

4
... и в сумерках оставишь лес,

где ломкий мох белей тумана,
а незнакомая звезда
разлилась холодом, но льда
еще не видела поляна;

где ель в уборе паутинном,
расшитом бусами росы, -
как бесприданница с картины
художника всея Руси;

где шорох сирого дождя
предупредит о том, что днями
простится бабье лето с нами,
а там и осень, погодя;

и ты под стрекозиный плеск
проводишь взглядом разнотравье
и, пожалев, что сам не вправе
остаться здесь, оставишь лес;

... листала город непогода.

5
Дожди длиннее, чем дороги,
а дни короче птичьей стаи,
и сад тревожно пахнет дымом –
сухая горечь на губах.

Уже река белее дали,
и старый домик тише камня,
и звезды холоднее снега,
заждавшегося в облаках.

Через неделю вставят рамы,
потянет запахом антоновки.
И дворник виноватым голосом
предложит мокрые дрова.

А ты не веришь метам осени,
оставишь окна на ночь вольными,
и ветер сорванными листьями
разметит желтые полы.

Лиелупе (Юрмала) – 1969

Октябрь, догорают осы...

Октябрь, догорают осы.
Кустарники простоволосы.
Ветра воинственно раскосы.
Дождь.

Струится тусклый алюминий.
Осадки выше ватерлиний.
К утру затянет лужи синий
Лёд.

Народ серьёзностью отмечен.
Медлительней и глуше речи.
Роняют облака на плечи
Снег.

Калининград – 1969

+ + +

Лёд между нами этим летом –
зима, прогнозу вопреки,
и ты выходишь к парапету,
и смотришь в зеркало реки.

Но даль пуста перед глазами,
скользят стеклянные лучи,
и только птица, замерзая,
кричит в ночи.

Магадан – 1966

+ + +

Сушит горло и стынет кровь,
но рывком – если б дверь кричала! –
как язык, вырываю засов,
а ты здесь и не ночевала.

Выгибает окно «южак»,
но лишь мне одному, наверно,
визг двери, словно вой собак,
обжигает голые нервы.

Вижу, как, запахнув пальтецо,
всё такая же молодая
выбегаешь совсем седая
на заснеженное крыльцо.

Бухта Провидения (Чукотка) – 1966

+ + +
На самой дальней улице Руси
насупленная девочка в такси,
прикрытые ладонями глаза –
а за бортом полночная гроза;

за стёклами рассыпавшийся лес
и вытравленный оспинами плёс,
летящая вода - наперерез,
сорвавшееся небо - под откос,

а девочка тишком: - Останови,
я здесь живу...
- Но здесь же нет домов...
- Я здесь живу!..
- Но унесло твой кров...
- Боишься без меня - останови...

Колеса переехали траву,
две туфельки ступили на песок
и медленно пошли наискосок
через пустой изломанный лесок –
а я назад их больше не зову.

Я вспомнил: также лопались дожди
и каблуки легко вонзались в дюны,
и женщина просила: - Подожди...
Я убегал, насмешливый и юный.

Владивосток – 1969

+ + +
 Брату

Однажды, оставшись одни,
в набитой вещами квартире,
поймём, что вещественны в мире
не вещи, а все-таки - дни...

Ночь на излёте, надо спать, но как, пойми ты,
когда течёт сквозь сердце дождь, глаза открыты;
взмахнёшь руками – ветви рук листвой одеты,
и ты растёшь, как белый ствол, к добру и к свету;

вода струится по коре, к твоим побегам,
и просишь небо в ноябре: - Не надо снега...
Но осень переводит в снег и дождь, и слёзы,
как время поздние стихи в раскаты прозы:

мы беззащитны, Гриша,
перед острой нежностью ко всему живому,
потому что нет, пожалуй, в мире существа,
которое не хочет открыть сердце другому
и жить вечно...

Магадан – 1971

+ + +
Пробило полночь - человек
сор выбросил с порога
и хмуро глянул из-под век
на мокрую дорогу,

вернулся, выставил вино,
нарезал хлеб ломтями
(тем часом сделалось темно),
он лёг на стол локтями,

придвинул тёплый чугунок
и выложил картошку,
но есть не стал – один не мог,
собрал ладонью крошки,

отправил молча в рот, вздохнул,
прошёл из кухни в сени,
подумал, что пора ко сну
(был день его рожденья),

присел на волглое крыльцо,
позвал свою собаку
и, ткнувшись молча в шерсть лицом,
заплакал...

Бухта Провидения (Чукотка) – 1964


+ + +
Пыль на радиатор чёрная ложится,
 горький пепел тлеющих за спиной мостов.
От себя, от памяти, а слова, как птицы,
налетают, падают – на ладонях кровь...

Опоили шофёра скоростью,
игнорирует тормоза,
только злость закипает в глазах,
только зубы скрипят, грозя
неотвязным, как мысли, горестям.

Прикипели ладони начисто
к смоляной баранке судьбы,
только он от себя не спрячется,
разобьётся его лихачество,
как полуторка о столбы.

Захлебнётся тоской, как выстрелом,
немо рухнет на сгиб руки,
а вдоль трассы, как вдоль реки,
заведёт позёмка круги,
белым дымом дорогу выстелит.

Сусуман (Колыма) – 1966

+ + +
(Анри Тулуз-Лотрек. «В ложе»)

На сцене водевиль, житейский маскарад,
Актёры на подмостки поднялись из зала;
их деревянный смех, игра из-за наград
оскоминно длинны, а девушка устала...

Тряпьё содрал шутник, кулисы срезал кистью:
- Пардон, мадмуазель, не страшно прозревать...
Театр пуст. Слова – не более чем листья.
Нетопленая ночь. И - некого позвать.

Магадан – 1966

+ + +
Музыка Александра ВАСИЛЬЕВА

Актрисе Тамаре АТАНОВОЙ

Белый путник через город
к пирсу белому выходит,
путник хочет с кем-то горе
разделить, но не находит.

Он с утра безмолвно кружит,
кружит, размышляет:
раз он есть, так, значит, нужен,
а кому – не знает.

Корабли вмерзают в льдины,
вахтенные козыряют,
фонари в сугробы длинно
слёзы белые роняют.

Белый дым растёт неслышно,
стынут мачты белым садом –
путник музыку напишет
на слова о снегопаде.

И обратно в город снега
он путём вернется Млечным.
Белый день струится с неба
бесконечно бесконечный...

Магадан –1969

+ + +
Дожди, дожди, распад желаний,
разъята мысль, на всё отвечено,
и только слезы выжигают
всю боль нетопленого вечера.

И так легко, что жить не хочется,
обременять себя словами –
молчанье мудро, как пророчество,
а предсказатели – мы сами.

И ни реальности, ни вымысла –
одно сплошное ожиданье:
вот-вот уложимся и двинемся
по бездорожью, как цыгане...

Магадан –1969

+ + +
1
Я твой самый, самый поздний,
самый скверный верный спутник,
я везу тебе мимозы
на попутной.

Прячу ветки под рубахой,
унимаю в сердце боль,
а рубаха мартом пахнет
и тобой.

Привезу – не ахнешь даже,
словно не считала дни:
- Постарел, - печально скажешь, -
отдохни...

Несёт на камни наши встречи,
прибило к берегу слова.
- Ты плачешь?..
Мне ответить нечем:
чисты дожди и ты права.

2
В щемяще недалёком
по времени июле
мы под Владивостоком
в лесной траве уснули;

доверились деревьям,
луне и току крови,
стал папоротник древний
нам брачным изголовьем;

густела ночь над мхами,
мы расставались на год, -
я пил её дыханье
с горчинкой пьяных ягод;

и странно – чем теснее
сближались, тем тревожней
осознавал, что с нею
собой быть невозможно;

ни в чём не зная меры,
всем языкам открыта,
жила за гранью веры,
презрев обеты быта;

навзрыд, взахлёб и настежь,
жестоко сердце раня,
жила за гранью страсти,
а я, увы, – до грани.

В пронзительно далёком
по времени июле
мы под Владивостоком
в лесной траве проснулись...

3
Господи, ну, сделай так
(ничего нет проще!) –
погрузи нас в полумрак
предрассветной рощи,

в час, когда костёр пригас
над корой лужёной
и тебя я первый раз
видел обнажённой.

Отсвет розовый и тень
на бедре покатом –
ты лежала, словно день,
тронутый закатом;

луч, пробив листву, завис,
я припал, целуя –
улыбнись мне, удивись,
что еще дышу я,

что сумел, смирив озноб,
вымучить три слова:
«Что б ни выпало нам, что б...»
и забылся снова...

Совместились скорбь и грусть,
горько души сжались,
что б ни выпало нам, пусть
небо явит жалость,

вспомнить даст ли, повторить
час сердечной боли,
за который и корить
я себя не волен,

может, только в этот час
жил неприземленно,
чтобы вспоминать сейчас
всю тебя – до стона...

Владивосток – 1969

+ + +


1
Много ли нужно, теряя в снегу,
шапку и шарф, устремиться навстречу,
выдохнув «я без тебя не могу»,
молча обнять полудетские плечи;

слышать твой голос и не понимать,
что за сказуемым и подлежащим,
но продолжать изумлённо внимать
гласным, из уст к небосводу летящим;

чувствовать, как согревается кровь
в сердце, уставшем выстукивать «где ты...»,
и повторять про себя вновь и вновь:
«Господи, да заслужил я это...»;

плачешь? - губами лицо осушу,
не потревожив и выдохом кожи,
и никогда ни о чём не спрошу –
если ты сможешь, не спрашивай тоже;

и без того уже тронуло нас
инеем и обозначило дали,
чтобы в предутренней дымке гадали,
что приключится в полуденный час, -
много ли нужно...

2
Взгляд отводил – до чего совершенна,
в мыслях коснуться – уже святотатство,
коснувшись, немыслимо на день расстаться,
расставшись, тоску не избудешь до тлена.

Если бы не море за окном,
мерный шелест волн его холодных,
мы б забылись до рассвета сном,
не теряясь в поисках бесплодных;

мы б забылись, если бы не счёт
за окном бессонного прибоя,
если б не сознание – течёт
время неподвластное обоим.

Руки – от мизинцев и до плеч,
ноги – от босых ступней до лона,
словно на закате наших встреч,
я целую самоиступленно;

кажется, вот-вот сюда войдут,
вломятся и снова будем розно;
волны, нарастая, в берег бьют –
почему мы встретились так поздно;

встретившись, скажите, почему
оба безвозвратно потеряли
нечто недоступное уму,
то, что мы найдём уже едва ли...

Ближе волны, громче мерный счет,
тянет стылой горечью рассвета,
я молчу, не ждёте вы ответа -
время осязаемо течёт...

Владивосток – 1980

+ + +
1
Автобус, поезд, самолёт,
такси, двор, утро в птичьем гаме,
и гулкий лестничный пролёт,
где, незабытые с годами,
в дверном проёме,
словно в раме,
твои глаза полны слезами, -
и руки белые вразлёт...

2
Предвижу: не кончится встреча добром,
но как, подскажи, избежать притяженья,-
нас не остановит и страх осужденья,
напрасно по следу торопится гром.

Пусть грянет и молнией спалит мосты;
пусть эхо усилит призыв береженья,
но неотвратимая цель продвиженья
влечет нас, и чувства предельно чисты.

Мгновение – только ладонь протянуть,
и оба почувствуем по напряженью,
как близость, подобная самосожженью,
отныне оставшийся высветит путь.


3

В сорок лет увлечься – тяжкий крест,
страсть к тебе на трезвости замешана,
трудный время выдало мне тест,
отвечаю взвешенно.

Многого не смею обещать,
скручены потерями запястья.
Научись, пожалуйста, прощать –
есть и в этом счастье...

Хорошо ли было нам вдвоём –
беспощадно внутреннее зрение:
кажется, последнее моё
ты стихотворение.

Обступили страхи, горечь, злость –
проводил и... сердце опустело.
Кто я?.. Отвечаешь: «Поздний гость,
гость, которому не удалось
все, что я хотела...»

4
И каждый раз, когда будильник
звонит задолго до рассвета,
и ты встаёшь, включив светильник,
я всё ещё не верю в это.
И ты не веришь, медля рядом,
как будто предстоит расстаться,
и мы не то что словом – взглядом
боимся в слабости признаться...

Ты невозможно молодая,
мне даже боязно смотреть,
любить тебя, не обладая,
мучительнее, чем владеть;

Клясть ложь, тоску и малодушье,
твердить, что зелен виноград,
и чувствовать, как наши души
друг другу противостоят.

Твоя – беспечная, как пламя;
моя – угрюмая, как дым,
с полусожжёнными крылами
тех лет, когда был молодым;

когда и сам в потоках света,
всенетерпением томим,
я целовал и ждал ответа,
не помышляя стать твоим.

И стал - противопоставляя
все прегрешенья чистоте,
перед судьбою не виляя,
ни в чем себя не обеляя,
усталости не убавляя,
с лихвой воздавший суете.

5
Фото для удостоверенья
отпечатано умно –
в левом нижнем вместо сердца
просто белое пятно.

Я лечу к тебе, но, Боже,
как ты всё же далека.
Было дело в километрах –
долетел, наверняка.

Долетел бы и остался,
если б ты хотела – но
ведь на фото вместо сердца
просто белое пятно.

Волгоград - 1980

+ + +
 Марине

Не к ночи будь помянута – как я тебя хочу:
за пальцы стыдно, прыгают на пуговицах платья,
в нем пусто, ты из воздуха, ты бред мой, я кричу,
и гонят призрак из дому тяжёлые проклятья;

я заклинаю, требую, в конце концов, прошу:
- Освободи от памяти, в которой ты живая;
я поражаюсь сам себе, как до сих пор дышу, –
любовь меня отметила, как рана ножевая.

Упрямое сближение несовместимых душ,
крутое притяжение нас поздно разметало.
- Забудь меня, жена моя!.. - Забудь меня, мой муж!..
Легко сказать, но сделать как, когда ты мною стала.

Магадан – 1967

+ + +
Мне женщина упрямо мстит,
упрямо мстит неброским телом, -
я не сражаюсь, между делом
хожу с другими – Бог простит.

Живём, обиду затая,
стареем в мире декораций,
безлюдно в зале, но прерваться
не можем – ни она, ни я.

И только в месяцы дождей,
припомнив свет домашних окон,
стираем грим и одиноко
друг друга ищем меж людей.

Магадан - 1968


+ + +

Я ревновал, как и не снилось мавру,
бил окна, полыхая от стыда.
Внимая звону стекол, как литаврам,
ты год меня дразнила: - Никогда!..

Кривить душой на склоне лет не буду,
конца и края поединку нет,
с той разницей, что бьёт жена посуду,
а я внимаю звону... сорок лет.

Лонг-Бранч (Нью-Джерси) - 2000

+ + +
На гору стеклянную
в лыковых лаптях
лезу, окаянный,
пересилив страх.

Заберусь – отвалят мне
царство и невесту,
и поставят памятник,
и почтят оркестром.

Я локтями двигаю,
вечный работяга,
а с вершины фигу мне
конкурент протягивает.

Дал царевне балыка,
нерпичьего меха, -
не добьюсь, наверняка,
у нее успеха.

Не поставят бюста,
не греметь оркестру –
что б те было пусто,
царская невеста!..

Магадан – 1965

+ + +
Сплетая руки за твоей спиной
в минуты откровения ночного,
я задыхался, складывая слово, -
ты разрушала сложенное мной.

Прикрученный к распятью твоих ног,
катал во рту обугленные звуки,
я сам их изобрёл с тобой в разлуке,
а вот соединить теперь не мог.

Но слух твой от молчания отвык,
ты властно торопила мой язык,
не понимая, что произошло.

И, повинуясь тягостной судьбе,
я отвечал молчанием тебе,
и видел – за окном уже светло...

Москва - 1970

+ + +
Лечу, - и что соединяет нас,
уже не затеряется в пространстве.

 А. ПРАСОЛОВ

Но получилось всё не так,
как в самолете мне казалось:
ты улыбнулась, да, но как –
лицо с улыбкой не вязалось.

В зрачках метались боль и страх,
боль за меня, страх за другого.
Отметив это, я в дверях
неловко стер следы былого.

Нас познакомили. Другой
не лучше был меня, не хуже.
- Я сяду с гостем, дорогой...
Я понял: ты была «при муже».

И прямизна его спины
в тебе сидела, как заноза.
- Вы верите, - спросил я, - в сны?
- Но в них нет логики прогноза, -

сны – это мистика... Он встал,
полуобняв тебя, добавил:
- Я, знаете, люблю кристалл,
в нём завершённость жёстких правил,

возьмём, к примеру, раухтопаз...
Но я, кивнув, уже не слушал,
смотрел в глубины твоих глаз,
в твою открывшуюся душу,

и в ней читал: «Не для того
свёл нас на небесах Всевышний,
чтоб мы расстались, - что с того,
что здесь есть третий, третий лишний...».

- Не надо раух, возьмём агат, -
он, наконец, тебя оставил. –
Я обмануться был бы рад,
увы, в нём сумма тех же правил!

- Но, возразил я вяло, - сон –
сын провиденья... - Ради Бога, -
воскликнула ты в унисон, -
займитесь мною хоть немного...

Я отодвинул стул: - Пора,
мне в ночь лететь, а скоро вечер...
- Удачи рыцарю пера!.. –
он снова взял тебя за плечи.

Ты вздрогнула - мне б разрубить
кристалл шлифованного быта
коротким «быть или не быть»
и видимость семьи разбита.

Но боль и страх в твоих глазах!
Но схем его и правил стройность!
Я злость спустил на тормозах,
я вышел, сохранив пристойность.

И в воздухе, пока мой «Ту»
переосваивал пространство,
я думал, глядя в пустоту,
о том, что значит постоянство...

Ведь суть не в этом, кто твой муж, -
когда бы так, куда как просто;
суть в том, чтоб близость наших душ
не прерывалась до погоста.

Я брак судить твой не берусь,
каким бы все мне ни казалось, -
мы встретились! – и эта малость,
что б с нами далее ни сталось,
весомее житейских уз.

Магадан - 1969.

+ + +
Я верю, но уверилась ли ты
в том, что излечат время и пространство
от страха перед силой постоянства,
стирающей привычные черты?
День изо дня один и тот же дом,
из часа в час одни и те же лица –
живёшь и ждёшь, как спутанная птица,
косясь в окно, затянутое льдом...

Ты не стала красивей – это я постарел,
извини, если выводом грустным обидел,
не в глазах твоя прелесть, в них я долго смотрел,
жаль, что сердце твоё лишь недавно увидел.

Так бывает: вернувшись из странствий домой,
открываешь в обыденной жизни детали,
о которых не ведал, маловером Фомой
полагая, что рядом найдёшь их едва ли.

Не сердись и не множь долговые счета,
поднимись над обидой, пойми - перед вечным
оба равно слабы, ибо ходим под Млечным,
не над ним, и отсюда земная тщета.

А вокруг наших судеб неразгаданных тьмы,
вал смертей и рождений сменяется валом,
отраженьем великого действия в малом
смоет время и нас с берегов Колымы.

И кого там, в тревожном грядущем, займёт
врозь ли, вместе к последней пришли переправе –
обвинять в равнодушии их мы не вправе,
у потомков без наших достанет забот.

Мы подсудны себе, друг на друга глядим,
круг замкнулся, но годы разлуки не сбросить;
что слова – все сказала уже наша проседь:
надо жить, чтобы ни было там впереди...

Магадан - 1971

+ + +
- Вам письмо!.. – и сирень протянул,
сдернув мокрую марлю.
Ты зарылась лицом в фиолетово-розовый куст,
и – «Спасибо!..» - из уст.
-You’re welcome!.. – сморозил я, - darling…
Запах, йодом Охотского моря приправленный, густ –

уду-ша-ю-ще густ...
Я ударил оконные створки,
шторки взвились,
туман заклубился в раскрытом окне.
- Не стыдись быть хорошим...
Я дурашливо вытянул: - Го-о-орько!.. -
и припал к твоим тёплым,
чуть припухшим,
открывшимся мне.

Ни морщинок у глаз,
ни печали в зрачках затенённых –
только мокрые щеки, наверно, от мокрых цветов...
Сын не выдержал: - Предки,
это просто «Романс о влюблённых»... –
подошёл к нам и обнял,
препостыдно заплакать готов.

Иркутск, Магадан – 1975

+ + +

О, судьбы наши, только не сейчас,
не здесь за прегрешения казните,
оставьте час, последний, может, час, -
восходит сердце, чтоб сгореть в зените.

Кто сам горел, поймёт нас и простит
за то, что, вспыхнув, мы не сбили пламя, -
в ночи нагая женщина летит,
едва касаясь крыл моих крылами.

Не испытав такого, не божись,
что всё изведал, - нам открылась малость:
прошедшая и будущая жизнь,
которой, может быть, и не осталось.

Но лучше так, чем вновь брести впотьмах,
с чужими жить и не бежать недуга, -
летим, и круче двуединый взмах
прозревших и дождавшихся друг друга.

Немыслимая прежде высота,
к немым устам припавшие уста,
надвечный, может быть, последний час, -
о, судьбы наши, только не сейчас...

Калининград – 1973

+ + +
Дым. Кочевье. Дробный топот.
Выстрел. Мясо. Жир и жар.
И гортанно-пряный шепот
над сиянием ножа.

Лай. Кибитки. Крик. Погоня.
И закатом по кошме
тело женщины нагое,
щедро отданное мне.

Ночь. Полынь. Косые ноздри.
И вокруг на сотни верст
Степь течёт в парную роздымь
под сияньем белых звезд.

Чимкент (Казахстан) - 1961