Снеговосточник

+ + +
Быть может, сотни лет тому назад
под белым солнцем, плавящим торосы,
вонзал в моржа неотвратимый взгляд
мой предок – белолицый и раскосый.

Каким, не знаю, он кадил богам,
но знаю, что ко мне пришла счастливо
на побережье Рижского залива
любовь к снеговосточным берегам.

И я, едва поднявшись на крыло,
в крутых потоках воздуха ныряя,
нашел свой путь, и, облака пронзая,
Полярная звезда, звезда родная,
издалека мерцала мне тепло.

Бухта Провидения (Чукотка) – 1961

+ + +

Дальний потомок библейских пророков,
сын обрусевших рабов ремесла,
сбросив вериги житейских уроков,
понял – из двух наболевших Востоков
Дальний мне ближе родного угла.

Угол – булыжный готический дворик,
ливней балтийских гриппозная вязь,
здесь для дорог я родился, чтоб вскоре,
ближним простив Средиземное море,
смыть в Ледовитом дорожную грязь...

Родина – это не пальмы и стланик,
зелень влечет мимолетных гостей,
без северян я не больше, чем странник,
с ними - сурового Севера данник,
снеговосточник до мозга костей.

Бухта Провидения (Чукотка) – 1964

+ + +
С рожденья обрусев, уже не тщусь
кичиться тем, что получил, не мучась,
я выстрадал в снегах иную участь, -
стал вашим другом, званием горжусь.

Морозный воздух растворив в крови,
я счастлив жить крутым укладом братства
людей, презревших славу и богатство
во имя правды, веры и любви.

И в час, когда невольно оглянусь
на всё, с чем предстоит навек проститься,
увижу не твои просторы, Русь,
а северян моих родные лица.

Магадан – 1975

+ + +
Обречены - скорее, предназначены
о Севере писать и северянах,
поскольку жить среди вышеозначенных -
до растворенья в северных туманах;

поскольку нечто нематериальное,
почти невыразимое до боли,
давление подняв артериальное,
влекло нас на Восток, как из неволи;

нас и крутых, упрямых сомаршрутников
по зимникам земли полуоткрытой, -
нам и теперь других не надо спутников –
до урны с прахом судьбы наши слиты;

и в этом сплаве смысл и оправдание
всей жизни – долголетье нас минует;
не нас, а наших книг переиздание
вчерашний день с грядущим состыкует;

чтоб Север – символ белой беспредельности
и верности в мирском разнообразье –
остался средоточьем нашей цельности
и чистоты людских взаимосвязей.

Магадан – 1979

+ + +
В пол чёрного неба, в полмира и в сердце
струящийся свет
и музыка – плеск нескончаемый скерцо,
свечения след.

Скользнула звезда – нить серебряной пыли
звенит и не гаснет.
Не хочется думать о том, что мы были
и нас нет.

Разливы холодного пламени шире,
озвучены дали.
Мы были, мы есть в ослепительном мире,
мы звёздами стали.

Струится наш свет над снегами и льдом,
звенит и не гаснет.
Не верьте, что мы к вам уже не сойдём,
что нас нет.

В пол чёрного неба, в полмира и в сердце
струящийся свет
и музыка – плеск нескончаемый скерцо,
бессмертия след.

Остров Врангеля – 1981

+ + +
(Из радиорепортажа)

Проходят штольню –
гору насквозь.
Чего мы стоим –
вот в чем вопрос.

Чего мы стоим,
на чем стоим –
вершат историю
они.
Они – проходчики –
поэты,
и днём, и ночью
к ядру планеты.

Им суть, как воздух,
необходима.
Не страшно – поздно,
а страшно – мимо.

На верхотуре
ревёт компрессор.
Четыре бура
в скалу, как в тесто.

Четыре взрыва –
строфы четыре.
Как стать счастливым:
купить квартиру,

купить машину,
набить мошну?
А парни спины –
одна в одну!

Сквозь дни и камень
живой таран,
вперед рывками –
пришла пора.

Ветра за гривы –
мала гора!
Как стать счастливым?
Сгорать! Сгорать!!

Карамкен (Колыма) - 1968

+ + +
 Татьяне и Виталию ШЕНТАЛИНСКИМ

Ау, ребята, сорванцы седые,
не в будний день, так в красное число,
куда бы вас судьбой ни занесло,
откликнитесь, как в годы молодые.

Зелёными сманили нас ветра
из отчих мест в просторы ледяные,
где мы по духу ближе, чем родные,
а кажется, что встретились вчера.

Распахнутые настежь, как дома,
в которых кочевой коммуной жили,
мы с безоглядной щедростью дружили,
не тронутые холодом ума.

Но с возрастом вошел в нас холодок –
все те же мы и все-таки не те же -
что письма, мы звоним уже все реже,
а кое-кто и к другу не ходок.

Сам грешен, не пора ли отрясать
ту умудренность, что не мудрость даже,
начать сначала – Север путь подскажет:
писать, как жить, жить снова, как писать.
Ау, ребята!..

Остров Врангеля (Чукотка) – 1981

+ + +

«Жить – значит, медленно рождаться», -
заметил Сент Экзюпери.
Мне более чем два по двадцать,
пожалуй, поздно заблуждаться
на счёт свой, но могу признаться:
ещё рождаюсь – до поры.

Расту, вбираю, обретаю
ту форму, коей завершусь.
И смех, и грех – во сне летаю,
но реже – чаще в небе таю,
разгадка, видимо, простая:
однажды вовсе не проснусь...

Иркутск – 1985

+ + +
 Памяти Бориса БОРИНА (БЛАНТЕРА)

Сердце остановилось –
мы сгрудились, не веря,
а он, невидимый,
уже простёр над нами руки,
оберегая от потерь,
которые различал впереди
также отчётливо,
как мы улыбку его и глаза,
на которые вдова
надвинула веки,
прошептав:
он просил нас
беречь друг друга
на безжалостном ветру,
задувшем ещё один костерок...

Анадырь - 1983

+ + +
Ещё не различая толком лиц,
не узнавая операционной,
услышал, как тик-та-кает ка-пель
и улыбнулся: «От-те-пе-ль...»...

Сестра
взглянула на хирурга, он кивнул
и, молча одеяло подоткнув,
каталку развернул к окну, а в нём
просвеченная солнцем медсестра
тянулась к шпингалету, и халат
тянулся, целомудренно открыв
две ямочки над икрами...

Капель –
картечью в жесть, окно раскрылось и
взлетели шторки... «Господи, ещё...»...
Морозный воздух, губы остудив,
наполнил грудь, и я поплыл, поплыл
из белизны колючей в коридор
мимо больных...

«Вам больно?..» - «Н-н-нет...»... Ладонь
легла на лоб, прервалась мысль, поплыл,
поплыл, поплыл...

«Проснулись?..» - «А зачем?..»...
И вспомнил фразу Эльзы Триоле
о том, что одинокий человек
ложится спать со смертью...

«Дать воды?..»...
«Не уходите только...»...

Человек
о смерти забывает, если он
другого любит так, что о себе
не думает...

«Вам легче?.. Я пойду...»
- «Да, да...»... А на губах тепло руки
и ноздри жадно ловят аромат
духов чужой мне женщины,
и он ис-та-и-ва-ет...

Нью-Йорк - 2002

Ты вышел в ночь под новый год...

Охотнику Сергею ЭТТЫРАХТЫНУ

Ты вышел в ночь под новый год,
я вожаку тебя доверил,
обоих проводил за двери
и сел за стол один – везёт...

Налил, в двенадцать молча выпил,
чтоб ты привёл назад собак.
Знобило, снег все гуще сыпал,
горчил табак.

Ты здесь рождён, под зимним небом,
собаки честны, крепок лёд,
есть мясо, спирт, краюха хлеба,
и карабин не подведёт.

Но мало ли что может быть
в любимых проклятых широтах –
я по второй не буду пить,
вернёшься – выпьём, за работу.

Ново-Чаплино (Чукотка) – 1963

+ + +
 Писателю Альберту МИФТАХУТДИНОВУ

Линяет снег, дымят собачьи спины,
каюр в мехах до клина бороды.
На синих льдах, позванивая, стынут
серебряные ягоды воды.

Седьмые сутки солнце гаснет слева,
хрустит под нартой белый полуостров,
мы сидя спим, собаки мчат на север,
кровавя лапы сколами торосов.

Чукотский май – в мехах немножко жарко.
Чукотский май – дорога, как беда.
Каюр молчит и мучает цигарку.
Зима весны. Полярные бега...

Мыс Шмидта (Чукотка) - 1964

+ + +
Зима в снегах дороги топит –
кто знает, сколько нарте плыть,
а чукча лаек не торопит –
куда спешить...

Добычи ждёт с ружьём у моря -
он должен зверя взять, чтоб жить;
и чукча с временем не спорит –
зачем спешить...

Здесь, на краю промёрзлой суши,
древнейший способ побеждать:
умение молчать и слушать,
великое уменье ждать...

Уэлен (Чукотка) – 1974

+ + +
Зверобою сердце не положено,
но зато положен карабин.
Битый час в торосах настороженно
сквозь прицел металла промороженного
жду звероявления глубин.

Море дышит, серая с отливом
точит лёд чукотская вода,
чайки синь зондируют с надрывом,
солнце плавит наст без перерыва –
полыхает ломкая слюда.

Подо мной – бездонный мракохолод.
Надо мной – бездонный стужесвет.
Пограничьем дух мой перемолот:
две стихии, утоляя голод,
шевельнутся – человека нет.

Есть пока – пытливый сгусток плоти,
палец леденеет на курке –
если не стреляли, не поймёте
чувство человека на охоте –
чугунеет карабин в руке.

Вздулась, надорвалась ледоплёнка,
всплыл печалью умудрённый взгляд –
тишина сгустилась в перепонках,
ствол нашёл межглазие нерпёнка, -
но плечо отторгнуло приклад.

Сиреники (Чукотка) - 1964

+ + +
Я брал уроки тишины
у мечигменских эскимосов.
Мои зрачки обожжены
слепящим пламенем торосов.

Мне кожу вычернила соль,
ветрами обметало губы,
но растворилась злая боль
в работе яростной и грубой.

В вельботе и на байдаре,
распластанный ничком на льдине,
одним желанием горел
ноздрями запах пить звериный,

зверея разрядить ружье
в биение под левым ластом
и, нож рванув из ножен властно,
последний совершить прыжок,

чтоб руки выкупать в крови
дымящейся моржовой туши –
я сам к снегам себя привил
на заполярном сколе суши.

Лорино (Чукотка) – 1971

+ + +
Боцману Володе ШАКАЛОВУ

Рыжий, в оспинах-дробинах,
к переносью брови сдвинув,
на штурвальный медный круг
налегает, как на плуг.

Ждёт на пристани приёмышек-пацан,
боцман малому за мать и за отца,
синеглазого шершавой пятернёй
после рейса по головушке льняной...

Две ладошки – два воробышка в силке –
шебуршат в его тяжелом кулаке.
Говорят, штормует боцман в кабаке...

Говорят, суконно травят не со зла –
за кормою-то у боцмана зола:

запер сердце, вышел в море, с глаз долой,
промышлял в Чукотском нерпу и кита,
видел берег, как топорный зверобой
ребятишек на спине своей катал.

Говорят, он в кабаке...
Две ладошки в кулаке...

Бухта Провидения (Чукотка) – 1962


+ + +

(Репортаж)

Раньше птичьего лёта
из селения Л’орэн
Чайвун вышел с вельботом
в Чукотское море,

но размером с ярар
за последним из сёл
уже рос красный шар
и окрашивал всё.

Трое сонных стрелков
раздымлялись «Опалом» -
дыхание льдов
эту копоть снимало,

и гарпунщик Оттой,
улыбаясь чему-то
пил прозрачный настой
заполярного утра.

К чаю солнце взошло,
мягко брызнуло в лица,
стало даже тепло –
и посыпалась птица.

Кайры и топорки,
глупыши и бакланы
зашумели с реки
на простор океана.

Их никто не сбивал
из сидящих в вельботе –
люди ждали сигнал
к настоящей охоте.

Рулевой взял норд-ост,
в нос ударило снегом.
Чайвун встал в полный рост –
как крестьянин в телеге.

Пашня льдами цвела
до туманной Аляски,
но дела есть дела –
нам в сезон не до сказки...

Дома после зимы
ждали мяса, как писем, -
к счастью, всё еще мы
от природы зависим.

Вот и кромка – но Чайвун
вдруг застыл на носу,
только шёпотом: «Слева...»,
а ладонь на весу,

пальцы в черной перчатке
мягко вниз - мы легли
(первобытные прятки
чукотской земли...).

Кто кого: воля, опыт
или древний инстинкт...
Морж во сне ластом хлопнул –
Чайвун вырубил винт.

Морж чуть поднял клыки –
мы согнулись в поклоне
и по взмаху руки
смерть дослали в патронник.

Так сближались - в глазах
сквозь прорезь прицела
туша в рыжих буграх
нестерпимо блестела.

Двести, сто, тридцать – залп!! -
три ствола хлестанули,
зверь и жить приказал,
сэкономили пули.

Ах, какой это чай
на убитом морже!
Вуквун рубит сплеча
на жаркое уже.

И Оттой под шумок,
теребя бородёнку,
над горелкой припёк
свежий ломтик печёнки.

Лишь один бригадир
не забыл о правленье –
сходу вышел в эфир,
передал сообщенье:

- Так, мол, так, счёт открыт,
приготовьтесь к приёму,
как закат догорит,
будем, видимо, дома...

И присел на торос,
и достал из фуфайки
сразу горсть папирос:
- Мэй, народ, налетай-ка!..

Шесть дымков и парок
разделанной туши
плыли вдаль, за порог
государства и суши.

И стрелок молчаливый
худой Тыпыхкак
произнес горделиво:
- Как-ко - много-то как:

Чукоткен, Сибиркен,
Уралкен, Москва,
Украинакен, Крымкен...
- Ты у нас голова, -

вставил Чайвун, - глядите,
что ли морж пузырит?..
Па, сворачивай митинг,
ружьишки бери!..

Энмэч, мигчир, ребятки,
зверь, однако, не ждёт...
Белобокой косаткой
взрезал волны вельбот.

Вновь под вогнутым небом,
синью равным воде,
за охотничьим хлебом
ветер водит людей.

А навстречу нам ходко,
обогнув пол-Земли,
из Находки к Чукотке
идут корабли.

Лорино (Чукотка) – 1971

+ + +
Извне ничто не изменилось –
привычно мокрая зима
к столбам в июле прилепилась,
оштукатурила дома;

осенним утром сдался берег,
всплыл лёд и осадил суда,
чтоб к октябрю по крайней мере
никто бы не дерзнул сюда,

как шхуна, что в припай воткнулась,
по сердцу полоснув гудком, -
ночь заполярная сомкнулась
над присмиревшим городком.

А изнутри, в крови и клетках,
в пульсирующей карте вен,
в голубовато-синих ветках, -
что в нас на стыке перемен?

Подавлены ли мы карьерой
зимы, длинней которой нет?
Мы, не теряющие веры,
врубили над снегами свет,

скололи первый лед с асфальта,
сугробы сдвинули и ждём
мгновения, когда, как смальта,
в ночи зажжётся окоём.

Анадырь (Чукотка) - 1974

+ + +

 Поэту Анатолию ПЧЁЛКИНУ

Суть не в зимней акварели,
нанесённой на окно, -
мы и летом бы сумели
выпить красное вино,

но совпала наша встреча
с датой горестных утрат –
до утра горели свечи
светлой памяти ребят,

и вино не жгло – студило,
как дыхание зимы,
солнце крыши подпалило,
снег летел из красной тьмы.

Что-то мучило, казалось,
расстаемся навсегда.
В мёрзлых стёклах разгоралось
пламя Страшного суда.

Вот уже почти смешались
быль и небыль, плоть и прах, -
мы и прежде не гнушались
собираться в номерах.

Есть всерьёз в них, есть и в шутку
стойкий запах рюкзака.
- Здравствуй, друг, я на минутку...
- За тебя, старик, пока...

Тени двигались по стенам,
замыкая нас в кольцо.
Мы трезвели постепенно,
я смотрел в твоё лицо,

ты в моём увидел то же,
что и я прочёл в твоём:
трудно будет нам, но всё же
помни – мы теперь вдвоём;

двое нас, и мы в ответе
перед памятью ребят -
нам в гостиничном буфете
в долг отпустят и простят.

Пусть рассвет багрово длится,
красит стекла вкривь и вкось -
по последней и проститься,
чтобы, если приключится,
выпить вместе довелось.

Синегорье (Колыма) - 1981

+ + +
1
 Ихтиологу Виталию ГОЛЬЦЕВУ

Мы никогда не прощались,
считая это сентиментальностью,
постыдной для северян,
и, встречаясь, отводили глаза,
хлопая друг друга по плечу:
- Такие дела...

А когда твоя шхуна
ушла во льды Берингова пролива
и задержалась без причины,
я прижался щекой к бревнам причала
и задохнулся от нежности.
- Такие дела...

Бухта Провидения (Чукотка) – 1964

2
Зыбкой осенью,
зябкой просинью
у прогорклой коры осин
грустной проступью
в строки просится
маята материнских спин.

Мы здоровые,
мы суровые.
Даль дороги и ширь реки.
Но однажды
опалит жажда
тёплых рук крутизну щеки.
У наличника
чиркнем спичкою.
Папироса. Зубов тиски.
С первой прописи
ранней проседью
мы пятнаем твои виски.

Горько каемся,
зарекаемся,
неуклюже у ног присев.
С первым лучиком
вьюки вьючим мы,
оставляя следы в росе.

Рига – 1963

3
Не голубые мы, вот нам и стыдно
за рюмкой посидеть щека к щеке,
а то и затянуть о ямщике
в два голоса – ну, разве не обидно...

Сто лет знакомы, ближе не найти,
а видимся раз в год, а то и реже –
семья, дела, а мы, дружище, где же...
- Старик, сказал ты, - мне пора идти...

Постой, ведь жизнь уже не так длинна,
подумал я, но вслух ответил скупо:
- Иди, старик, - и ухмыльнулся глупо, -
когда не куришь и не пьёшь вина...

Простились – день, неделя, месяц, год;
не ходишь – позвони, по крайней мере,
ведь горько мне, что открываешь двери
не тем, кого душе недостаёт,

и в щедрости, переходя на ты,
транзитных чужаков обняв за плечи,
сам чувствуешь нутром, по-человечьи,
что сердцу не хватает доброты.

Зачем же доводить его до боли,
скажи по телефону: - Друг, прости...
И я пойму, обрезав: - Не грусти,
сейчас приду, не мужики мы, что ли...
4
Уходит женщина – понятно,
сжимаешь зубы: - Перелёт...
Уходит друг, тот, что обратно
к тебе с повинной не придёт.

Уходит, лишних слов не тратя, -
упрямо в спину не гляди,
его утраты впереди,
тебя на все, увы, не хватит.

Вернись домой, ставь полный чайник,
стели сегодня одному.
Нет крика громче, чем молчанье, -
пусть время скажет, что к чему.

Магадан - 1973

+ + +
 Лёхе ХЕЙФЕЦУ,
 шофёру с чукотского зимника,
 утонувшему в Чёрном море

Я никогда друзей не хоронил –
их отпевали море или снег,
я чёрной краской даты обводил
и с неживыми говорил во сне.

Минус много – снег до плеч,
фары прыгают в тумане,
на минуту бы прилечь,
да сугробы гонит встречь,
словно стадо – ну их к маме!

В Бога! В душу!! Мрак и морок!!!
Стёкла взялись белым мохом.
Где огни? Замыло створы!
- Лё-ё-ха...

Ас полярный, бог дороги,
дьявол рыжий наш, келе ,
отзовись нам, где бы не был –
в небе, в море, на земле;
протяни к баранке руки,
заметает трассу вьюга...
- Отпусти грехи мне, Север,
и прости за смерть на Юге...

Боль свела ребятам скулы,
скорбь сирен усилил ветер,
над последним караулом
стон поплыл протяжным гулом
по заснеженной планете

и застыл, хлестнуло паром,
шапки сдвинуты на лохмы,
проступает в каждом парне
Лёха...

Зимник МАЗам жжёт колёса,
рёв моторов давит уши,
ветер в стёкла хлещет косо,
долгий день мотает души,
сердца стук отмерен свыше,
горькой ярости в обрез...

- Слышишь, Лёха Хейфец?..
- Слышу-у-у...
- Это твой посмертный рейс...

Анадырь (Чукотка) - 1969

+ + +
По вантам холстами сползают туманы
и тени маячат у белых фальшбортов –
две шхуны припаяны к водам лимана
вдали от причала полярного порта.

Две шхуны припаяны к водам лимана,
без устали гонят морзянку радисты,
угрюмо жуют мундштуки капитаны,
и валятся с ног у движков мотористы.

Радисты чеканят короткие строки,
погодные сводки грустить не дают -
две шхуны устало дрейфуют к востоку,
а мамы и жёны на западе ждут....

Чаплино (Чукотка) – 1962

+ + +

Марине

1
Мы оставляем берега,
чернеют талые снега, -
куда уходим мы, куда,
надолго или навсегда?

С утра, в ненастную погоду,
сбежав к дымящейся реке,
мальчишки ладят пароходы,
девчонки ждут невдалеке.

2
Я машу уходящему сейнеру,
я теряю его в синеве.
Ты играешь фамильными серьгами,
на соленый валун присев.

Удержала неслышным плачем,
якорями прожитых лет, -
но ведь мачты многое значит
для оставшихся на земле.

Засыпаю - но где-то заполночь,
проходя под моим окном,
рында бьет в перепонки залпами:
- Просыпайся – идешь на дно...

Поднимаюсь – и, руки вытянув,
нахожу в темноте рюкзак.
Над вершинами тучи выцвели –
вот-вот солнце пальнет в глаза.

3
Портовый причал – как сцена
с раздвинутыми кулисами,
прожекторы – словно палочки
невидимого дирижёра,
песню портального крана
под грохот оваций неистовых,
светлея от нежности, слушает,
вздыхая Берингово море.

Очкастые автопогрузчики
носятся, как эксцентрики,
и звёзды, забывшись, падают
в стальные пюпитры мачт,
растут в глубине ангаров
горы желанных центнеров –
но личико тонкой тальманши
ломает гримасой плач...

Надтреснутый альт диспетчера,
гнездящегося под крышей,
из стареньких репродукторов
роняет в рассвет: «Конча-а-ай...» -
вот-вот лилипут-буксирчик,
знакомый сигнал услышав,
возьмет под уздцы корабль,
как будто бы невзначай.

И, бросив на тюк тетрадку,
девчонка рванётся следом,
в бездумности первой страсти
решительна и слаба –
но в море уйдет мужчина,
на чистой странице снега
распишется синим дымом
безжалостная труба.

4
Разошлись по домам теплоходы,
снялись к югу примолкшие птицы,
грустной сводкой дождливой погоды
скоро стылый октябрь отоснится.

Выйдёшь утром на кромку причала
и ладошки согреешь дыханьем,
попроси, чтоб не очень качало
море шхуну мою на прощанье.

Я у тронутых инеем сопок
развернусь для последнего рейса,
и, полярное солнце застропив,
опущу к твоим туфелькам: «Грейся...»

Бухта Провидения (Чукотка) - 1962

+ + +

Ночная вахта – испытание,
а грипп матроса валит с ног.
В руках штурвал – по курс-заданию
веду корабль меж тревог.

Ребята спят, часы отмерены,
наш путь рискованно далёк.
В районе брошенного берега
погас последний огонёк.

Плывем в Счастливию за небылью,
«презрели грошевый уют»,
хватило б только в трюмах хлеба нам –
дожди напиться подадут.

Движки бухтят. Кэп выражается.
Меня трясёт жестокий грипп.
Но слух улавливает скрип –
ночная вахта продолжается...

Бухта Провидения (Чукотка) – 1962

+ + +
Мерцала красная луна,
под ней чернели два вельбота,
давно закончилась охота
и наступило время сна.

Хотели мясо отварить -
сошлись на чае, закурили,
мы ни о чём не говорили,
нам надоело говорить.

Двенадцать взрослых и подросток
почти что сутки в красных льдах
окалывались, и в глазах
качался красный полуостров.

Винты лопатили волну,
мы молча лёд с бортов кололи,
и, сжав ружьё в руках до боли,
смотрел мальчишка на луну...

Уэлькаль (Чукотка) – 1971

+ + +
Эскимосскому охотнику Славе АПАЛЮ

Врачи почти закончили обход
и вдруг – пустая койка: - Что такое,
сестра, вернуть немедленно в покой и...
Да поздно – в тундру лыжный след ведёт.

Как сладко пить настой родных снегов,
как дышится и как кричится звонко –
гоняет сердце молодую кровь
по кругу, как волчица оленёнка.

Не заржавели петли – он успел,
моржатина пришлась песцам по вкусу,
и потолок в избушке не просел –
не зря из плавника сработал брусы;
у вожака глаза горят, как бусы, -
сам влез в алык и ждёт, не постарел.

Соскучились собачки без работы.
- Ар-ра-ра-ра, быстрее, молодцом, -
сегодня будет славная охота!..
И... молча ткнулся в жёсткий наст лицом.

Вожак еще упряжку не поднял,
но мясо рвать собаки перестали
и, натянув постромки, ожидали,
а человек на помощь их не звал.

Сам, только сам – иначе он умрёт,
больное сердце больно било в бубен.
Покои, койка - нет, охота будет!.. -
и стон раздвинул туго сжатый рот.

Привстал и взмок, хотя давил мороз, -
поднялся в рост, опёрся на винтовку.
Вожак себя почувствовал неловко
и отвернулся – чтоб не выдать слез...

Сиреники (Чукотка) – 1963

+ + +
 Капитану китобойца «Заря»
 Павлу ПАЛЬЧИКОВУ

Капитан, мужик серьёзных лет,
депутат районного значения,
выдумал – и угомона нет –
нож метать, охотничьи учения.

– Все на лёд! Маркони , заводи!
Репродуктор гаркнул с мачты маршем.
Капитан, конечно, впереди,
мы за ним, как водится, за старшим.

Ледозвон, девятый час утра,
борт краснее вспоротой горбуши,
в ропаках, вмороженный вчера,
белый щит с кругами чёрной туши.

И над нами плавают круги –
солнце и луна одновременно,
хрупают по насту сапоги,
крошится ледовая арена.

Тридцать девять суток до воды.
Сорок девять - до морской охоты.
До июля, впаянная в льды,
шхуна отдыхает от работы.

Прибавляет в весе экипаж,
затянула скулы ржа щетины,
женщины – арктический мираж –
снятся морякам не без причины:

карты, солонина и вино –
межсезонья зимние забавы
да пальба сухая в домино,
где победа не приносит славы.

Межсезонье в мыслях и делах –
только ли на шхуне в дни отстоя?
А у нас на письменных столах
в дни запоя, в месяцы простоя?..

Вдохновеньем брошенные ввысь,
рухнувшие в суете на землю,
предаём в угоду быту мысль,
миримся со всем, что не приемлем;

ждём, когда «Маркони, заводи!»
прозвучит и с нашей колокольни –
кто-то капитаном впереди,
мы за ним потянемся невольно.

Только в капитанах кто – не я
и не ты, вперед выходит третий,
мы за ним: «Прости, у нас семья...» -
ничего нам третий не ответит.

– Все на лед! - и нож по рукоять
капитан вонзает в лист фанеры,
в межсезонье, в тишь и благодать,
и в мужской игре не знает меры.

Нож в мишень – и ближе плеск воды.
Нож – и хоть сегодня на охоту.
Взмах – и, проломив форштевнем льды,
шхуна выйдет в море на работу.

Шалый ветер тучи разорвет,
за кормой растает дым причала.
Межсезонье нас не укачало:
- По местам! И самый полный ход!..

Ново-Чаплино (Чукотка) – 1962

+ + +
Работал спорый «северяк»,
мы этот ветер уважали
и, честно говоря, не ждали,
что он поступит с нами так –
нас льды на скалы отжимали.

Все разобрали пояса,
хотя любому было ясно,
что если на борту опасно,
то прыгать вообще напрасно,
не протянуть и полчаса –
а начинался рейс прекрасно.

Под вечер течь дала корма,
вода рванулась под машину,
я был в команде самым длинным
и грудью трещину задвинул,
не повезло, ребро сломал -
но не сломали шхуну льдины.

В рейс уходили без меня,
обидно вроде, но законно,
я сам не вынес бы и дня
на берегу в разгар сезона,
в разгар крутой мужской работы -
весёлой, мужики, охоты.

Бухта Провидения (Чукотка) – 1962

+ + +
Мы искали кита три дня,
нас давил промысловый план,
и, погоду в сердцах кляня,
мастер, полный стакан приняв,
матюками сгонял туман.

День четвёртый, с утра мороз,
настроение село на мель,
и не помню, кто произнёс,
то ли боцман, то ли матрос:
- Вижу справа по борту цель...

В полумгле догорал фонтан,
и, упруго волну раздвигая,
антрацитовая, тугая,
поднималась спина кита.

Как земля, на которой не был,
выгибался финвал в полнеба.
Я скулою к ружью приник -
бронебойный лег под плавник.

Как земля, на которой не был, -
туша стынет под серым небом...
Взяли зверя, а мы не рады -
что ещё нам, дьяволам, надо...

Бухта Провидения (Чукотка) – 1962

+ + +
 Команде шхуны «Заря»

Когда взрывчатку принесли,
на берегу спустили флаги,
и горны бережно, как фляги,
к губам салаги поднесли.

Сгрузили в бот компас и бортжурналы,
свинтили рынду, с клотика фонарь –
к чему они в общаге, ёлы-палы,
но боцман дело знает: «Инвентарь...»

Тянули время, борт не покидали,
развязки оставалось ждать немного,
дом был уже не наш, и рулевого
рука давно лежала на штурвале.

Воткнулись в отмель, все спустились в бот,
последним – кэп, он приказал отчалить;
старпом перекрестил наш пароход
и отвернулся, сломленный печалью.

Взметнулся столб, вода ворвалась в дом.
Кончалась осень – море пахло льдом.

Ново-Чаплино (Чукотка) – 1962

+ + +
В коленях ноги надломив,
по-россомашьи выгнув спину,
Тегрина разбудила бубен –
он вздрогнул и зарокотал.

Метнулось пламя над камнями,
оленем прыгнул в круг Тынагын,
и, голову задрав, коснулся
торбасом охристой травы.

Тегрина искоса взглянула,
наотмашь хлестанула кожу,
и бубен взвыл совсем по-волчьи,
пугая рыжего оленя.

А тот, легко сбежав от звуков,
вписал рога свои в кустарник,
где замер, тронув тень копытом, -
олень-Тынагын отдыхал.

Тегрина бубен приласкала,
задобрила тюленьим жиром
и вдруг, гортанно вскрикнув, с лёту
вонзила узкий копченан .

Олень взлетел над красной тундрой,
мы в страхе головы пригнули,
старуха била в жёлтый бубен –
летел над сопками олень.

Остыл зелёный чай в пиалах,
подёрнулись золою угли –
Тегрина провожала лето,
стучали бубну в лад сердца.

Еще плескалась ширь в глазницах,
нас от усталости шатало,
хотелось рухнуть в мох, но песня
чертила предпоследний круг.

Ей вторили ручьи и реки,
кустарники, холмы и скалы –
чукчанка сняла с неба солнце
и высекла последний звук.

Лорино (Чукотка) – 1971

+ + +
Дорога мчит собачьи ноги –
о чем ты думаешь, каюр?
Душа в кухлянке, как в остроге,
когтит за стенами из шкур.

Заволокло зрачки туманом,
скрипит под полозом вода,
тревожно рдеет над лиманом
обледенелая гряда,

да ветер кружится отходно
над следом, что бежит назад.
Старик везет меня к восходу –
старик везет себя в закат...

Янракыннот (Чукотка)) – 1962

+ + +
Стали смерзаться льды,
вылупились торосы,
я на пороге беды –
просто.

В зрелость вхожу,
не спешу
радоваться погоде,
в белой реке нахожу
разводья.

Руку даю друзьям
с выбором,
самым верным.
Что-то я вдруг озяб –
нервы.

Певек (Чукотка) – 1976

+ + +

(Комментированный репортаж)

Мы идём по Чукотскому морю,
а точней – по протаявшим льдам,
красным льдам, синим льдам, чёрным льдам...
Я толкаю Теютина Борю: - Отдохнём?..
Он хрипит мне: - Тага-а-ам!

Потагамили... Сзади молчат,
натянули до звона постромки,
тянут зверя по крошеву кромки
и по льдинам пешнями стучат, -
прочность пробуют и молчат.

Меховщина намокла от пота,
говорить никому неохота,
лахтака б дотащить до вельбота
и упасть, как в песок, в белый снег,
все забыть, чтоб вокруг, как во сне:
дюны, сосны, смола по стволам, -
где ты, Рижское взморье?.. - Тага-а-ам!!

Четверть тонны, не меньше, в морзвере,
глубина под ногами – дай Боже,
ошибёмся, не боги ведь все же,
льды сомкнуться за нами, как двери...

Представляю: печальная весть
облетает друзей и домашних –
нужен ли я живой им, бог весть,
на земле-то немало и зряшных...

Нет, сломались, поникли, скорбят,
вспоминают слова и походку,
поминают нелестно Чукотку,
что уводит из жизни ребят...

Тьфу три раза налево! - Тага-а-ам!..
Мой напарник Теютин упрям, -
вот уж кто спиритическим пассам
предпочёл бы весомый кус мяса.

И он прав: что в эмоциях толку,
если ежевесенне в колхозе
голубые песцы втихомолку
гибнут, словно цветы на морозе.

За падёжом падёж, за убытком убыток,
но пришел новый пред, не по-здешнему прыток,
и в два лета под сопкой, обойдённой травой,
врезал склад с морозильником в лёд вековой,
третьим летом завёз борт норвежских песцов
и отправил на кромку бригады ловцов.

Вот и наша семёрка - трое в лодке да мы, -
выполняя чугунную волю правленья,
свежим мясом спешила набить до зимы
новый ледник да впрок запасти для соленья.

Утро выдалось тёплым в полярном июле,
спины волн отливали воронёною сталью,
нам везло, мы не тратили попусту пули,
и к полудню разделывать туши устали.

Но удача изменчива. Фыркал мотор,
пил бензин и чихал синим приторным дымом,
мы цеплялись за льды, в ход пуская багор,
но на льдах ни следа... - Слушай, - вскинулся Дима, -
может так: рулевому остаться с вельботом,
остальным - по торосам, вдруг да выцелим что-то...

- И -и-и, - откликнулся Чайвун, - ты, Ринтувье, мастак,
решено, руки в ноги, вернёмся на зорьке, –
и отдельно пятнадцатилетнему Борьке, -
ты пойдёшь с журналистом, от него ни на шаг...

Я не понял, как так, две недели подряд,
выходя с чужаком на морскую охоту,
зверобои, представлю – и щёки горят,
страховали меня, я обуза вельботу...

Турылин (новичок), состязаясь с судьбой,
я старался быть там, где рисково и трудно,
но, выходит, в геройство играл я подспудно,
а признаться бригаде в актёрстве слабо...

Время сносит случайное, обнажается дно, -
но Борис, протирая ружейное ложе,
уточнил: - Мне с тобою хотелось давно
на охоту сходить, ты по-нашему можешь...

И пошёл. Я помедлил и двинулся вслед:
здесь не место и время в себе разбираться, -
на Чукотке без малого я десять лет,
может, хватит сомнениями терзаться...

Будет время и место - через год-полтора
в материнском пустом всепрощающем доме
я усну и проснусь, не дождавшись утра,
потому что пойму: нет отечества кроме,
кроме этой земли, утонувшей в снегах,
кроме этих снегов на вершинных горах,
кроме этих вершин, подпирающих синь,
кроме сини, в которой взлети и застынь.

- Мэй, тага-а-ам! – обернувшись к Борису, кричу
и врезаюсь плечом в сыромятные лямки,
три плеча моему помогают плечу,
зверь скользит по застругам за нами, как санки.

Вот уже и дымок – греют примус ребята,
а на дым очага путь всегда недалёк,
подойдём, в аккурат и доспеет чаёк,
может, даже пропустим по грамму на брата...

- Мэй, тага-а-ам! Нам тут лясы точить недосуг,
нужно выйти на зорьке с добычей к вельботу,
сдать её, чтобы снова уйти на работу
за Полярный, судьбой предначертанный круг.

Лорино (Чукотка) –1971

+ + +

Сквозь окно квартиры блочной
из собачьих кукулей
изучаем («Друг, налей...»)
остров Врангеля заочно.

Магадан, Сеймчан, Певек
за спиною, мы у цели,
но на Шмидте две недели
вяжет землю с небом снег.

И всего-то лёту час,
шаг неполный через море,
но пурга гудит на створе,
снова север против нас.

Ждём, умеем жить и ждать,
ждать - не значит покоряться,
научились лет за двадцать,
выжидая, побеждать.

Курим, пишем, пьём вино,
слушаем под треск «Спидолы»
репортажи из Анголы
и косимся на окно...

В рот грот-мачту – в стёклах свет,
даль белее кахолонга ,
а за льдом пролива Лонга
проступает силуэт....

Отпуржило, рассвело,
тракторист аэропорта
чистит полосу для борта –
неужели повезло?

Вырвались, райцентр Шмидт,
люди, ставшие родными,
остаются, мы над ними -
АН-двенадцатый летит.

Под крылом клубится млечность,
а в груди беззвучный крик,
словно нас на материк
этапируют навечно...

Остров Врангеля (Чукотка) –1981


+ + +

Проснуться в полночь - в этом мире гость -
почувствовать тревожно и мгновенно,
что ты летишь сквозь каменные стены
глухого дома – дух и тело врозь...

Нет города – есть только белые ночи,
а с ними такая щемящая пусть,
что чем бы ты ни был сейчас озабочен,
почувствуешь остро, как мал и непрочен,
и сердце затопит знобящая грусть.

Куда и откуда, мельчинка пространства,
в котором песчинкою кружится твердь;
пространства, где зыбки обеты гражданства –
незыблемы только рожденье и смерть.

Магадан – 1980

+ + +

 Жители пригорода сенегальской столицы
 нашли на берегу океана невиданного здесь зверя –
 тюленя, который отбился от стада...
 Из газет

Когда-нибудь, будь проклят этот день,
недужный, но живой, по крайней мере,
я выброшусь, как загнанный тюлень,
от Севера вдали на тёплый берег.

Сойдёт, шипя, тяжёлая волна,
впечатав тело в дюну, как лесину, -
я сделал всё, и не моя вина,
а мой черёд рюкзак оставить сыну.

Стемнеет, разгорится Эридан,
по жёлтым звездам поступью гадалок
сойдёт на землю, не колебля стан,
эскорт иссиня-чёрных сенегалок.

Одна из них, заметив рваный след,
приблизится, но вывод будет странен:
«Он чужестранец и преклонных лет...»
Другая возразит: «Сестра, он ранен...»

Очнусь, во рту кокоса сладкий вкус,
дымок от очага к двери кочует,
старик, наверно, знахарь, в нитках бус,
меня живыми травами врачует.

Он мудр и молчалив, как океан,
но сам и дня в чужом бы не жил стане:
Анадырь - в сердце, в сердце - Магадан,
вдали от них оно стучать не станет.

Зачем и кто я на земле без вас, -
дай Бог, друзья, с бедой вам разминуться,
и пусть дороги ваши не прервутся
когда-нибудь, будь проклят этот час!

Мыс Шмидта (Чукотка) – 1981

+ + +
 Анатолию КОБЕНКОВУ,
 поэту и критику

Чукотское небо на землю упало,
а люди назвали прохладу Байкалом.

Байкал – но откуда, скажите тогда мне,
на побережье чукотские камни?

И нерпы чукотской расцветки – не вы ли
байкальскими их окрестить поспешили?

Признайтесь – в Хужире поймёте и сами –
Ольхон – суть чукотский Айон в белой раме.

А нет – и настаивать больше не буду:
мне жаль, что Чукотка не снится вам всюду...

Иркутск – 1971

+ + +
Ну, кто меня в чём заподозрит –
упасть бы да выспаться всласть,
а я раздуваю ноздри,
а я имитирую страсть;

плету о безмерности мира,
бессмертии чувств родовых –
стакан ледяного кефира
предел вожделений моих...

Устал - в грудничковом свивали,
в детсадовском ставили в строй,
за партой взлетал я едва ли
над послевоенной муштрой;

студента глушили истматом,
службиста – политчетвергом,
душа моя не виновата,
что может лишь «марш!» и «кругом!».

В одышливом беге режима
иным бы не выжил я - но
сын смотрит глазами чужими,
родной и далекий давно.

Любить его меньше не стану,
признавшись себе до конца:
я дожил, чтоб сын мой отпрянул
от проклятого отца.

Магадан – 1978

+ + +
Музыка Павла ХАЧИЯНА

Простите, девочки, сегодня нас
за то, что в зале вас не замечаем,
и наших строгих матерей,
и ваших строгих матерей
на первый вальс
земным поклоном приглашаем.

Год сорок пятый – в залпах сирени
тонет ненастье.
Трап парохода, словно ступени
трудного счастья.
Время танцует в красной косынке
вальс на причале, -
нет ни сединки, нет ни морщинки,
нет и печали.

Простите, девочки, сегодня нас
за то, что в зале вас не замечаем,
и наших строгих матерей,
и ваших строгих матерей
на первый вальс
земным поклоном приглашаем.

От Магадана и до Усть-Неры
девичьи лица,
где вы, Надежды, Любы и Веры,
что же вам снится?..
Что претерпели, скольких согрели
взглядом и словом?
Скольких из вас закружили метели
в крае фартовом?..

Простите, девочки, сегодня нас
за то, что в зале вас не замечаем,
и наших строгих матерей,
и ваших строгих матерей
на первый вальс
земным поклоном приглашаем.

Кружится женщина, острые льдинки
в сердце не тают,
строгая девочка в красной косынке –
только седая.
Скромное фото в крашеной раме –
год сорок пятый.
Дети проходят улицей Мамы
в семьдесят пятый...

Простите, девочки, сегодня нас
за то, что в зале вас не замечаем,
и наших строгих матерей,
и ваших строгих матерей
на первый вальс
земным поклоном приглашаем.

Магадан - 1976

+ + +
Музыка Павла ХАЧИЯНА

Вокруг тайга, тайга кругом,
еще снегам не вышел срок,
но, вытесняя бурелом,
расцвел из ситца городок.

Стучали эшелоны, отсчитывая даты,
и весело кидали кочегары уголёк,
катила комсомолия тридца-а-атых
на самый крайний Северо-Восток.

Пурга и нож, цинга и зверь,
но размотали трассы нить,
а ведь хотелось нам, поверь,
не меньше вашего любить.

Дымили ледоколы во льдах зеленоватых
и встречные дельфины пускались наутёк –
шла морем комсомолия пятидесятых
на самый крайний Северо-Восток.

Кто после нас сюда придёт,
найдёт под куполом дома
и, может быть, тогда поймёт,
как нам досталась Колыма.

Дробилось солнце белое на лайнерах крылатых,
рулил навстречу лайнерам охотский городок –
летела комсомолия семидесятых
на самый крайний Северо-Восток.

Магадан – 1976

+ + +
Протяжный, тревожный, печальный гудок
над медью и чернью Охотского моря,
где берег за пенной чертой как итог
надежды, открытия, счастья и горя.

Но прежде войной обожженный состав,
в глазницы вобрав боль и ярость России,
прошёл на Восток, за полмесяца став
слитком неистовой воли и силы.

В штиль сорок пятого, плеск кумача,
грохот оркестра и чаячий гомон
комсомолки спустились на первый причал
и улицу в первых три каменных дома.

Но прежде суровые лица мужчин
ножами до синего блеска скоблились,
и все эдельвейсы окрестных вершин
с рассветом в долины ладоней спустились.

В бревенчатом рае и блочных дворцах,
улыбкой встречая тридцатую зиму,
женщины с девичьей верой в сердцах
детей и мужей согревают незримо.

Но прежде, на стёганки ситец сменив,
врезаясь в тайгу, как потомки на БАМе,
крутого литья комсомольский призыв,
сгорая, вздымал этажи над снегами.

Тугой, торжествующий долгий гудок,
наверное, слышен на сопках Дуката –
привёз белый лайнер на снеговосток
насмешливых жительниц семидесятых.

Прими, Магадан, молодой эшелон
в джинсовых куртках покроя кожанок,
но прежде оставь на граните времен
фамилии первых твоих горожанок.

Магадан –1975

+ + +
Музыка Иосифа КАТОНА,
концертмейстера Большого театра

Упрям и щедр человек,
подвластны подвигу столетья, -
в двадцатом веке врезан в снег,
наш город в двадцать первый век,
смирив охотских волн разбег,
плывёт и внукам нашим светит.

Так предначертано судьбой,
кружа с рожденья в мирозданье,
мы встретились, мой друг, с тобой
и не расстались в Магадане.

Кострами грели мерзлоту,
щадили землю – мёрзли сами,
и если всё начистоту,
то набирали высоту,
храня земную простоту,
не этажи – а мы с годами.

Так предначертано судьбой,
кружа с рожденья в мирозданье,
мы встретились, мой друг, с тобой
и не расстались в Магадане.

Нет нелюбимых городов –
ведь каждый чьё-нибудь начало;
благодарим за ту любовь,
что нас влечёт из странствий вновь
под твой гостеприимный кров,
к обетованному причалу.

Так предначертано судьбой,
кружа с рожденья в мирозданье,
мы встретились, мой друг, с тобой
и не расстались в Магадане.

Магадан – 1979

Песня колымских старателей

(для спектакля «Территория»)

Не смотри, любимая, в окно –
повернуть назад уже нельзя,
ночь течёт, как белое вино,
на рассвете постучат друзья,

чтобы землю голую, как факт,
рыть, пока в неё нас не зарыли,
намывая фарт или инфаркт,
или – или.

Путь на Бурхалу не в Бухару,
Но, поверь мне, есть мужской резон
вновь не по бухарскому ковру,
а по мерзлоте шагать сезон,

чтобы землю голую, как факт,
рыть, пока в неё нас не зарыли,
намывая фарт или инфаркт,
или – или.

Пофартит – в ладони головой
упаду – чиста моя стезя.
Снова до рассвета буду твой –
на рассвете постучат друзья,

чтобы землю голую, как факт,
рыть, пока в неё нас не зарыли,
намывая фарт или инфаркт,
или – или.

Бурхала (Колыма) – 1977

+ + +
У Чёрного моря над храмом Пицунды
летят мои дни над водой, как секунды.

Стреножит ли кто-нибудь вольное время –
в уловах моих есть татарское стремя,

казацкая трубка, серёжка норманна –
я бросил прибою значки Магадана.

Быть может, мой внук в двадцать первом столетье
найдёт среди гальки квадратики эти,

пусть даже - квадратик, но в нём с удивленьем
на фоне восхода рассмотрит оленя;

в горячем настое реликтовых сосен
проступит остудой охотская осень;

в полуденном зное абхазского пляжа
распустится ливней холодная пряжа;

и внук подытожит: «Над храмом Пицунды
летят мои дни над водой, как секунды»...

Пицунда (Абхазия) – 1975

+ + +
Музыка Александра ВАСИЛЬЕВА

Листья падают с неба
на людей и дома –
словно жёлтая небыль
в сентябре Колыма.

Время мужеству учит
в этой стылой глуши.
Трасса – верный попутчик
безответных машин.

Снятся жёлтые сны ей,
жёлтый лес мчит назад,
у шоферов цветные,
золотые глаза.

Время мужеству учит
в этой стылой глуши.
Трасса – верный попутчик
безответных машин.

Больно шинам по листьям –
только кто виноват...
Ах, осенние мысли,
может быть, невпопад...

Время мужеству учит
в этой стылой глуши.
Трасса – верный попутчик
безответных машин.

Омсукчан (Колыма) - 1964