Миниатюрная повесть

Неистово молясь перед иконою, одержимо, с одышкою произнося заученные церковные слова покаяния, суетливо и неаккуратно крестясь, он вдруг, не переставая молиться, поймал себя на мысли, что в душе у него нет Страха Божия и молитва его пуста, и нет в ней богобоязненного трепета, нет безграничной любви, преданности и надежды, нет искренности и веры в силу молитвы, и что даже в сам смысл ее он не пытается вникнуть и пережить воспеваемые в ней чувства. Он, не задумываясь, тараторил какие-то звуки, как тараторил бы, не понимая сути, заученную наизусть транскрипцию иностранного стихотворения.
Но что еще страшнее, взирая на икону, он видел перед собой не лик Господа, но обыкновенные человеческие глаза, смотрящие на него отстранено и равнодушно, как с фотокарточки. Смутившись и стыдясь самого себя, он виновато, даже трусливо, отводил глаза, зажмуривал на секунды, начинал молиться еще громче и яростней, но стоило ему посмотреть на икону и взгляд тут же, без его на то воли, начинал бегло носиться по Образу, отмечая красивые, нежные черты лица, румянец на щеках, аккуратно подстриженную бороду, складку у переносицы, в общем, поступая так, как поступаем мы машинально и не осознанно каждый раз, когда общаемся с собеседником. И все те же глаза наполняли его виной и тревогой: живые, разумные, но – смертные, со всеми присущими им оттенками страстей и слабостей.
И он понял, что нет в нем больше Веры!
Он оставил Бога, и Бог оставил его.
И никак не удавалось убедить себя, что молится он Господу, Всемогущему, Всеблаженному, Вездесущему, а не картинке, обрамленной серебристой чеканкой нимба.
И в тот же миг с такою же хладнокровной ясностью из первой истины выросла вторая: в нем не осталось более ощущения собственной исключительности, которое с отрочества еще не позволяло падать духом и в самые тяжкие минуты жизни заставляло надеяться и верить в божественную Длань, освятившую его особенный путь, его избранную судьбу. И во всех своих лишениях, мытарствах и неудачах он видел испытания, посланные Богом и призванные наделить его мудростью и опытом, которые в будущем, когда он будет готов и когда на то будет воля Божия, послужат просвещению человечества, помогут ему проповедовать Любовь и Добродетель. Именно благодаря ощущению собственной исключительности он взахлеб читал классиков и философов, впитывая их течение мысли, как плодородная почва впитывает воду, чтобы после дать животворящие всходы. Именно благодаря ощущению собственной исключительности он не спал ночами, а днем рассеяно бродил по улицам, ожидая божественного вдохновения. И вдруг, уловив в сознании какую-нибудь метафору или замечательную идею, с мучительным удовольствием развивал, расплетал ее в полноценное стихотворение. И, движимый величием собственного будущего, где нет места дилетантству и все – образец выдающегося ума, доводил стихи до совершенства. Именно благодаря этому ощущению он вступал в дискуссии и снисходительным тоном покровителя, словно пытаясь вразумить, спорил, рассуждал о вечном, о высшем, доводя порою свои рассуждения до поразительных неожиданных выводов. И удивлялся потом, как столь мудрая не по годам, гениальная мысль могла прийти ему в голову. Откуда в нем это прозрение? И, конечно же, все объяснялось судьбою пророка.
Но теперь, в эти вязкие минуты смутного, тяжелого вечера в нем не было Веры. И не было божественного благословения. И не было ничего особенного. Он вдруг понял, что однажды, пойдя на поводу у обстоятельств, решив ради необходимости денег отказаться на время от созидания и согласившись выполнять однообразную, монотонную, объемную, занимавшую все его время работу клерка в частной конторке, он погряз в рутине, зарос пылью, уснул душою и волей и остался в этом сонном болоте навсегда. Предначертанный Путь стал несбывшейся размытою и позабытой мечтой, редкой галлюцинацией, терзавшей и раздражавшей его вялое существование. Он понял, что у него такие же глаза, остекленевшие и бесцветные, и не их ли отражение он видит подсознательно на иконе, каждый раз обращаясь к ней с театральной молитвой. Он такой же как и все: обыкновенный, посредственный, никому (самому себе!) не нужный человек, без какой-либо исключительности, с утраченным талантом, с обыденною, серой, предсказуемой судьбой. Он больше никогда и ничего не напишет и не расскажет миру ничего нового, потому что не о чем и нечем и незачем, потому что вокруг и в нем самом – пустота.
В этот миг он понял, что по-настоящему, вселенски ОДИНОК.