Ясень Дажек

Поздней осенней ночью 1053 года на окраине Праги в одном из домов зажегся свет, дом словно качнулся охваченный нежданной бедой – рожала прислуга, и родила гения, а именно меня, Ясеня Дажека; ветер глумливо распахнул трехстворчатое запотевшее от потуг моей матушки окно, и в подвальную комнату ворвались чьи-то грубые крики, конский храп и лязг тевтонской стали – разбойники рыцари! Свеча стоявшая около матушки упала на покрывало и подожгла белье, вихрь придал сил огню, и все занялось адским пламенем. Повитухи и хозяйка дома, крестясь, припустили к двери, но какая-то необъяснимая сила захлопнула ее у них перед носом,… Что было дальше? Терпение леди, терпение сорванец! До того как я научился писать, я умел лишь думать и принимать решения с чудовищной быстротой, наверно эти качества передал мне отец, цвет глаз не в счет, должна же была матушка хоть что-нибудь оставить мне в наследство. Глядясь в зеркало на свою бородатую личность, мне по утрам кажется, что глаза – единственное, что могло бы меня связать с родом моей матушки – зеленые, яркие, всегда хитро прищуренные, да таков я, последний из рода Дажеков, последний ясень уже покрытый медью в благородном лесу смотрящих, мне вслед…

“Stairway to heaven” – соло из этой композиции не выходит из моей полупьяной башки уже третьи сутки, друзья замечают – я стал меланхоликом, и к тому же со странностями – трахаю часами случайных группи, курю травку и вдобавок себя презираю. Итак, сгорел ли дом? Да, дотла, безвозвратно. Кто-нибудь выжил? Разумеется – ваш покорный слуга и маленькая рыжеволосая девочка, ей тогда исполнилось пять. Помню как сейчас, ее испуганное личико, растрепанные рыжие локоны, чувственный ротик, дрожащий от перенесенного ужаса – матушка сгорела, крича и размахивая, руками, а ее родители, пометавшись из угла в угол попросту, задохнулись угарным газом. Да, хочу прояснить сразу, наверняка возникшее недоуменье – как новорожденный запомнил все это, ведь мир перевернут, и хочется плакать, куда там, понять, что матушка сгорает заживо, а все вокруг погибают от удушья! Отвечу так, я родился наделенным способностями, которые даже сейчас по прошествии 9 веков не могу объяснить. Мне дано очень многое и вместе с тем, я, как и любой из нас слаб – сладострастие, злоба, зависть – проще говоря, такой же, как вы все.

Анна, ее звали именно так, вынула меня из треножника с чистой водой, и, прижав к груди, упала на колени: “Господи, дай сохранить себя и его, мы невинные души, спаси нас молю тебя, Боже…” Неистовое повторенье этих фраз вызвало на моем бесформенном лице улыбку, и я по-детски рассмеялся. Меж тем крики и топот с улицы стали слышны совсем близко, а секунду спустя в распахнутом настежь окне появилась бородатая физиономия, закованная в каталонскую броню, она протянула Анне железную ладонь, и с легкостью выбросила наружу – так мы спаслись.

…Черти что происходит, опять с Лубянки выстрелы и мольба, почтительно скрываемые ревем мотора – чекисты полагают, что квартирующим неподалеку журналистам, включая меня, будет наплевать, если сумерки пронзят стоны пытаемых, или того хуже насилуемых женщин, что мы даже не проснемся под оглушительный рев мотора – глупцы, надменные глупцы! Ничего придет и их час, и я сверну им шеи! Могут ли они себе представить седого импозантного мужчину, который на их глазах превратится в зверя с когтистой лапой и клыкастой пастью?! Нет, не могут! Что ж – “внушающий страх, да убоится ужаса…”

“And she’s buying the stairway to heaven” – очарованье, всесильное как сама природа, музыка – единственное, что может вернуть рассказ на круги своя, или сгладить оборванные воспоминанья; музыка заставляет дышать, чувствовать жар, неутолимый, немыслимый жар – из подвала пахло жутковато, но Анна поднесла меня к решетчатой раме, и я в последний раз увидел матушку, она была прекрасной и удивительно женственной, красивые зеленые глаза, прямые черты лица, во всем скользило не свойственное обычной прислуге благородство. Пламя овладевало ею потихоньку, и я долго не мог оторваться, все смотрел, запоминал. Вдруг что-то мокрое и холодное заставило мое плечико содрогнуться – слезы, чистые слезы – Анна не плакала, а рыдала, так, что лихой бородач не сразу сумел ее оттащить подальше от горящего дома. Крыша почти обрушилась, старинная архитектура уходила в небытие, скрипя, ежась, но уходила, и всюду валялись еще не остывшие обломки деревянных перекрытий.

Как твое имя девочка? - бородач вскочил не черную, по виду буйную лошадь, и снова протянул ей ладонь, - Анна, дочь горничной Марты, а это Ясень Дажек, он только родился, наших родителей убила злая сила! – девочка боязливо подала хрупкую ладонь, и бородач насмешливо усадил ее перед собой. Аня сжала меня покрепче, и продолжала говорить, нервно глотая окончания слов, воин натянул поводья и лошадь пошла в карьер.
Понимае… вихрь ворвалс… свеча… белье, вспыхнул весь дом, родители погибли. Это все старик Вольф, хищная гадина, ему не сдали подвальную к-комнату, и он натравил на нас злую с-силу, - Анна вновь прослезилась. - Старик Вольф, говоришь, - бородач почесал у лошади за ухом, - вспоминаю, кажется, алхимик и врач, что ж доберемся до церкви, там решим, что с вами делать. Он пришпорил кобылу, и она понеслась, так, словно вообще не стояла.
Цок-цок – стучали копыта о пыльные камни, красивые домики, словно улыбались в сумерки. Вот и церковь – старая готическая полуразваленная чаша, так будто ее перевернули вверх дном, а на самой верхушке поставили крест, посредине над аркой сияли два маленьких витража – попы уже были здесь – конечно погибло столько народу! Кругом толпились крестьяне, которых силой согнали сюда разбойники. Бородач помог нам спешиться и, усмехнувшись, поскакал прочь.