Из книги сотрясение воздуха 1998 г. раздел сотрясе

О КНИГЕ АЛЕКСЕЯ АХМАТОВА

Холодновато, мозговито. Но — ярко. Но — вы-пукло.
Есть у поэта острый взгляд, которым он ловко отлавливает детали, расположенные вокруг его мирка. Детали, распространяющие свое влияние как бы и на весь остальной мир.
Конечно, одаренный поэт. Но как бы не потря-сенный жизнью до своего основания. Сотрясение моз-га — есть. А вот — духа — не всегда. И в чем тут при-чина — не ясно. То ли Бога маловато («Иисус Иоси-фович Христос» помянут всуе...), то ли судьбы... Но и то и другое — дело наживное.
Поэт молод.
Настырен.
Улыбчив.
Контактен.
А главное — трудится.
Третья книга стихов, как и предыдущие две, бу-дет заметной, своеобразной. Особенно на фоне ны-нешней, «раскрепощенной» стихопродукции.
Мое искреннее пожелание поэту: докопаться до себя основного, подспудного. То есть — найти себя не умом, а всем состоянием жизни.

P. S. Умение выбрать нужное слово, сделать об-раз четким, индивидуальным, способность пользоваться средствами «возбуждающими», а не «снотворными» — все это и многое другое позволяет надеяться, что поэзия Алексея Ахматова не оставит читателя равнодушным.
А читатель у Ахматова есть.

Глеб Горбовский



* * *

Постольку, поскольку стихи в голове,
И спирт настоялся на кислой айве,
И лед хладнокровно пошел по Неве,
Постольку, поскольку есть план на примете,
Как в дамки пройти, срезав наискосок,
И звезды хрустят на зубах, как песок,
И стиль, что я сам себе выбрал, — высок,
Постольку и жив я на свете.



 
* * *

Застань себя за кружкой чая
Случайно, как бы невзначай,
Блестящей ложечкой мешая
Бордовый краснодарский чай.

Увидь себя за рюмкой водки
Внезапно, как из-за угла,
Свой мятый профиль в свете «сотки»,
Что судорога вдруг свела.

Все это ты — большой и цельный,
Как четко слаженный прибор,
С коммуникацией котельной,
И слева тарахтит мотор.

Но в сердцевине этой жизни
Схвати вдруг за руку себя.
Почувствуй: глаз в прозрачной слизи,
И в корочке сухой губа.

Найди себя на грани лета
С восторгом страшным и тоской,
И поперхнись, что ты — все это,
И ужаснись, что ты живой.

 
* * *

Мне снилась музыка, я спал
И ощущал ее всей кожей
Кругом, как плотный матерьял
На полиэтилен похожий.

Хоть я и чувствовал подвох,
Так музыка владела слухом,
Что я, проснувшись рано утром,
Не сразу понял, что оглох.


 
 * * *

Поставить на своем, не кончив разговор.
Поставить на попа, ребром, а не иначе,
Но так, чтоб настоять, чтоб был не нужен спор
И голос чтоб при том негромок был и вкрадчив.

Взять камень по руке: не грязь, не кирпичи,
А чтоб ладони он действительно потрафил,
И твердо подойти на выстрел из пращи
К берущему на горло Голиафу.

Не государство, нет, свой крепкий дом срубить
И сына воспитать опорою стальною.
И с ним в своем саду вино под сенью пить
Из слив, что он уже сажал своей рукою.

И лошадь накормив отборнейшим овсом,
Впрячь в плуг и зашагать по борозде за нею...
И это даже далеко не все,
Чего я в жизни так роскошно не умею.
 


Натуральные числа
(от одного до десяти)

Ты в детстве получал пятерки,
Зато и ездишь на «девятке»,
И по театрам ходишь в тройке,
Все дома у тебя в порядке.

Я ж в школе хапал только двойки,
Не метил никогда в десятки,
Семь раз не отмерял. Попойки —
Вся жизнь моя — и беспорядки.

Судьба летит по рваным кочкам,
Выписывая вдрызг восьмерки,
Но я — мечтатель одиночка,
А ты — четырежды шестерка!



* * *

Я как-то думал, сидя за столом,
Томатный сок присыпав крупной солью:
У бегунов, пловцов — кровь с молоком,
У пьяниц — молоко по венам с кровью

Струится медленно. У рыбы — морс,
А у кентавра — бурая, дурная.
У трупа — черная, но с ним еще вопрос,
А в брюшке у комарика — чужая.

У осьминога голубая кровь,
У мухи — красная, у муравья под лупой —
Медовая, сонм точек, узелков.
Какая кровь у бабочки? Подумай...

Кровь гусеницы в жилках у нее.
А впрочем, всякий разговор о крови
Уместен там, где точат лезвиё
И выясняют, кто кому не ровня.

Пусть чавкает, как клизма, сердце в бок,
Оно такую дрянь там пьет, аж гадко!
Мне больше по душе томатный сок,
И чтоб лежал в солонке резус-фактор.

 
* * *

Кто слышал состязание часов
В полночной тишине, когда их двое?
Не а капелла стройных голосов,
Но дальний гром невидимого боя.

Сцепились насмерть лапками секунд,
Как пауки, разнять их невозможно,
Друг дружку дробью мелкою секут.
Я под их тиканьем, как бомбежкой

Лежу в поту, теряя счет часам.
Быть секундантом выпало на долю —
Будильник фору даст стенным часам,
Но тут же вырвется вперед на долю.

Но те, что на стене, те посильней:
Другой завод, другие камни, впрочем
Не мне судить о крепости камней,
Ведь время, как известно, камни точит.

Портные времени сошлись не на ножах,
На ножницах стальных минутных стрелок.
И я как плоскогубцами зажат
Очередями длинных перестрелок.

Кто слышал состязание часов,
Тот понимал — из-за него вся драка,
Что жизнь его на тысячи кусков
Рвут челюсти их жадные, однако

Безвременье страшней такой судьбы,
Как мертвая вода страшнее жажды.
Возможно, быть ареной той борьбы
И означает: жить мгновеньем каждым.




 
После чтения эзотерической литературы

Сначала стих мне спать мешал
И я, как на допросе,
Всё на вопросы отвечал,
Дрожа пред ним, а после

Комар, как тросточкой слепой,
Постукивая носом,
Всю ночь склонялся надо мной,
Под нос себе гундося.

Когда ж пошел я, словно раб,
Покорно на работу,
Меня с утра достал прораб,
А дома вызвал рвоту

Портвейн, что выпит был на треть,
И я себе прокаркал:
«Старик, ты можешь умереть,
Ты отработал карму».

 
* * *

Осушив вина стакан,
Я скажу вам: «Амба!
Что мне гуру Бхагован
Сатья Саи Баба?!

Он не больше для меня
Сватьи Бабарихи.
Не такой я размазня,
Только с виду тихий.

Всем могу я показать,
И любые штуки
Материализовать
Вопреки науке!»

Спросите: «Чего вдруг я?»
«А с кем поведешься,
Драгоценные друзья,
С тем и наберешься!»



 
Русская грусть

Благородна по сути роскошная эта тоска.
Меланхолия эта светла изначально.
Медиатор закусишь и домру пощиплешь слегка,
Дрозофил посчитаешь над миской печально.

Погрызешь топинамбур, посмотришь бесцельно в окно,
Гнутой вилкою между лопаток почешешь...
Эту русскую грусть одолеть никому не дано,
Эту чудную скуку ничем не излечишь.



 
Атаманский мостик

Здравствуй, мой канал Обводный
С масляной водой бесплодной
В скользком камне ледяном.
Я пришел на мост казачий, —
Неживой, немой, незрячий,
С красным мерзостным вином.

Оба мы мертвы, не скрою,
Оба знаем за собою
Столько трусости и лжи.
У кого душа чернее,
Холоднее и страшнее,
Свет мой, зеркальце, скажи.

Что ж, хоть это и нелепо,
Поглядим друг в друга слепо,
Каждый уходя во тьму.
Я допил, храня ухмылку, —
Забирай себе бутылку,
Как посланье никому.

 
* * *

Сойду с ума, как сходит капитан,
Поспешно покидающий корабль,
По трапу к шлюпке. SOS радистом дан,
Трюм затопило и замкнуло кабель.

Без паники оставлю я себя,
С достоинством, торжественно почти что.
Так капитан без нижнего белья
Сжимает судовой журнал под мышкой.

Последним он уходит с корабля,
Хоть в запертой каюте (он-то знает!)
В воде по пояс мечется дитя
И хомяка за пазухой спасает.

 

 
Клин клином

С похмелья не спасет компот,
От водки лечат только водкой,
Когда, давясь, накроешь соткой
С утра желудочный компост.

Кровь невозможно смыть водой,
Ее смывают только кровью.
(Конечно, я не кровь коровью
Имел в виду, само собой.)

Но принцип сей дает осечку,
Порою в дебри заводя.
Поверь. Стерпи. Прости тогда.
Доверься своему сердечку,
«Клин клином» клинит иногда.

 

 
* * *
 жене

Днем пил я углеводород,
В котором атом водорода
Остатком водным без забот
Был замещен. Иного рода

Поутру жидкость принимал —
В ней плотность сусла по Баррелю
Настолько выше всех похвал,
Что как припомню, так немею.

И вот не год, не два, не три
Прошло в таком чередованье,
Пока мне не явилась ты —
Моих очей очарованье.



Ноябрь 1992 года

На водку денег нет. В мытарстве
Мне мысль одна пришла опять:
Не продается государство,
Но можно ваучер продать.


 
* * *
Виктору Ульяненкову

Я спросил его: «По что ты все пьешь,
Жизнь прожил, а не видал ни хрена?
Посмотри — весна-то — мать твою ёшь,
В смысле дивная какая весна.

А ты глушишь, словно мамонт, с утра».
И ответил он с нездешней тоской:
«Я сегодня — не такой, как вчера,
А вчера я был совсем никакой».


 
* * *

Когда стакана меркнет ртуть —
По горлу в темноте
Вино свершает склизлый путь,
Как плуг по борозде.

Затем скользит по венам вверх
К коробке черепной,
Не находя нигде помех,
Как бы к себе домой.

И умножает мысль на ноль,
И сушит полость рта,
И как свечу сжимает боль
В своей руке с утра.

Смысл пьянства не постичь, равно
Как смысл бытия,
Но как живут все без него,
Так пить продолжу я.
 
* * *
Николаю Позняку

Зайдем в пропащий кафетерий,
С эклером парочку бактерий

Съедим болезных, кофейком
Запьем, закусим сквозняком

И выйдем снова на Литейный,
Трамвайный путь узкоколейный

Вброд перейдем наискосок,
Под милицейский свист в висок.

Из этой кутерьмы весенней
Заскочим прямо в век соседний,

Как в переполненный трамвай.
«Куда он движется? Узнай!» —

«По двадцать первому маршруту».
Нам по пути, хотя я трушу,

Что контролер пристанет к нам.
«Не трусь, дружок, уже мы там!»
 
Сонет

Смертный холод, смертный лед
Поперек груди встает,
Глыбой давит диафрагму,
Волю из меня сосет.

Я не знаю, как мне быть,
Остается волком выть.
Ужас, словно метастазы,
Начинает в теле гнить.

Нет порока хуже страха,
Нет красноречивей знака,
Что еще юлит судьба,
Что я сам несовершенен,
И душа еще слаба.






 

 
* * *

В квартире, словно в скорлупе,
Не зажигая свет
Хожу, шепчу под нос себе,
Что защищен от бед.

В орех как гусеница вполз,
На ниточке вишу
И замираю в сотнях поз,
Когда услышу шум.

Ввергают в ледяной испуг,
Щекочут позвонки
Вой лифта и в парадной стук,
К соседу в дверь звонки.

Вдоль стен на цыпочках брожу,
Шуршу в черновиках,
Как над ребенком весь дрожу,
Укачиваю страх.

Я чувствую, что некто ждет...
Вот к уху он поднес
Мое несчастное жилье.
Его дремучий мозг

Ворочается тяжело
И капает слюна.
Он думает, где взять сверло,
Чтобы достать меня.
 
* * *

Безумна в душе кутерьма,
В ней нету ни капли ума,
Одно только сердце и бронхи.
Слегка меня кто-то задел,
И весь этот суп закипел,
И логика жмется в сторонке.

Но кто-то ведь может здесь жить
И счастливо в небе парить,
А мне где взять силы рвануться?!
Ведь чтобы взлететь над землей
Как минимум твердь под ногой
Нужна — от нее оттолкнуться.


 
Застольный разговор

Медь горьковатую пива в тигле граненом смешав
С легким, летучим почти алюминием водки,
Бронзу получим. Еще называют ершом этот сплав.
Главное — вдох неглубокий и выдох короткий.

Нынче цветные металлы дороги стали в цене.
Так же редки, как гекзаметры в стихосложеньи.
Что же, начнем Одиссею, но, правда, в моем поколеньи
Нету Гомера, хоть многие слепы, и мне

Чудится, если сию аналогию дальше продолжить, что нас
Жуткий циклоп-государство на ощупь безжалостно ищет
В стаде овечек — врачей, инженеров, рабочих, от каст
Этих законопослушных нас отделяя и в пищу

Употребляя живьем. Много ли нас еще здесь?!
Сколько нам прятаться? Долго ль в карманах
 складывать фиги?
Что ж, посидим и подумаем, вроде бы времечко есть,
Сдвинув покрепче граненые желтые тигли.
 
Размолвка

Замок с обратным ригелем,
Крестообразна скважина.
И петли вслед за Рихтером
Мне исполняют Вагнера.

Какая баба вздорная!
Я не вернусь, наверное.
Лишь лампа коридорная
Мигнет мне в одобрение.


 
* * *

Герань взошла неимоверно
Из скромного горшочка вдруг.
Из колокола так, наверно,
Пучком выплескивает звук.

И терпкий запах моль пугает,
И на лету сбивает мух.
Никто ее не поливает,
А прет, аж занимает дух.

Как вот такому научиться —
Без удобрений и воды,
Без женщин и без инвестиций,
Без друга, славы и судьбы?!


 
* * *

Просыпаюсь намеренно рано,
Выхожу на правах Тамерлана
Суд вершить над подвластной землей.
Все шесть соток лежат предо мной.
И лопата в руках, как расплата
Сорнякам. И рублюсь до заката,
Кровью трав обагрив рукава,
С диким дерном качая права.
Города муравьиные срою,
Грядки грозно в шеренгу построю.
И меняется облик земли,
И уже отступают полки
Лютых лютиков, сныти, пырея.
Чернозем за спиною жиреет
И бурлит, от жары разопрев.
И разрубленный надвое червь
Будет каждой из двух половинок
До конца своей жизни невинной
Помнить сталь той лопаты на вкус,
Что ему показала свой профиль,
И дрожать, огибая картофель
И клубники почувствовав ус.

 
После прополки

Хрустальные вымаливаю капли,
Молюсь, ладони лодочкой сложив,
Звоню в него, как в колокольчик. Грабли,
Как цапли, цепенеют. Еле жив,

Но так же вдохновенен, как паломники,
Во имя первозданной чистоты,
Я звонко поклоняюсь рукомойнику,
Как медному божку, до темноты.






 
* * *

Мне сегодня сын наврал,
Так легко и так беспечно,
Словно кот бумаг нарвал
Или мышку покалечил.

Он теперь совсем большой,
Сам за всё уже в ответе,
Что ему мой гнев пустой,
Правды сломанный хребетик.


 
 * * *

Кто укрепляет мозги быстрой мыслью,
Кто заостряет мишенью глаза.
Я — тренирую сердечную мышцу
В сутки по двадцать четыре часа.

Кто развивает ноги беспечно,
Кому-то руки качать не лень.
Я — тренирую мышцу сердечную
Безостановочно, каждый день.

Столько стихов сквозь нее прокачал я,
Сотни метафор сгибая в дугу,
Что я, наверное, тонну несчастья
Выжать теперь своим сердцем могу.


 
* * *

Холодильник проснулся, фреон разгоняя по венам,
Ток потек, щекоча онемелые провода.
Время лед выделять, как желудочный сок,
 сокровенно,
Животом содрогаясь от каторжного труда.

Холодильник — сверчок, или нет, соловей, вдохновенно
Потянулся всем корпусом, высморкался и запел,
Через каждые девять минут повторяя колена.
Кто не слушал их ночь напролет, кто под ним не сидел

До утра хоть однажды, слезу рукавом утирая,
На ветвях раскладушки, боясь заскрипеть в темноте?!
Холодильник мой певчий, кухонная птица ночная,
Спой мне тоже сегодня... а я запишу на листе.



 
* * *

Возможно долго жить и быть с судьбой в ладу,
Возможно сознавать себя единым целым,
Возможно жить в миру, но не на поводу,
Возможно не дрожать постыдно под прицелом.

Возможно верить в то, что и моим стихам,
Как винам, свой черед наступит непреложно.
Возможно знать, что смерть — прыжок к иным мирам...
Возможно, это всё действительно возможно.

 
* * *

Ранняя стынет звезда,
Лучиком в крону забилась.
Ель, как молитва тверда,
Вся к небесам обратилась.

Где ты живешь, моя смерть?
Как ты с глаголом подобным
Сладишь, родная, ответь.
Кажется, рядом ты, в сдобном

Воздухе или в тени.
Не на конце ли иголки
Хвойной? Ну что ж, не тяни,
К бездне готов я поскольку.



 
* * *

Дождь выклевывает окнам глаза,
Осыпается с небес бирюза.

На кольцо пришел троллейбус впотьмах,
Словно пьяница последний — на рогах.

Мое время на исходе, на нуле,
Истекает пребыванье на земле.

Я не сделал то, за чем сюда пришел,
Не сумел... не постарался... не прочел...

Я, родившись, свою миссию забыл,
Как контуженный при выброске шпион.
Деньги есть, «легенда», «крыша», много сил,
Но никак ему не вспомнить, кто же он.

Мне шифровки небо день за днем стучит,
Но от шифра мной утеряны ключи.

Ангел мне связной сквозь дверь твердит пароль,
Но без отзыва поди ее открой.

Так всю жизнь и просмотрел на дождь в окно,
Рассуждая, что дано, что не дано,

Наблюдая за троллейбусным кольцом,
Перед темной ночью, как перед концом.


 
* * *

Фильмы ли смотрел, читал ли,
Вдаль глядел ли с высоты,
Я все смерти примерял и
Все не мог свою найти.

Когда в строчку лезла фраза,
Угодив не в бровь, а в пах,
Даже в киселе оргазма
Иль от славы в двух шагах,

Когда жизнь брала за плечи,
Позволяя мне взлететь,
Я раздумывал, как легче
И спокойней умереть.

Я не то чтобы боялся,
Просто мне казалось, что
Я в чужую жизнь прокрался,
Затесался, занял то,

Что назначено другому,
И когда-нибудь меня,
Как ручейника из дому,
Вытащат при свете дня.

Я вцеплюсь в свой панцирь сонно,
По привычке все хватать.
Мне не страшно умирать,
Только б, Господи, спокойно
И достойно все принять.
 
Пять стихотворений о Борисе,
без преувеличений, но с прикрасами

I.

Когда в Петербурге метель
Из мягкого белого плиса,
Спросите о рае Бориса,
Он скажет тогда: «Коктебель».

Он скажет — а сам уже там,
Юрк в щель — и на солнечных пляжах,
Где волны толкутся в плюмажах
И шляпы бросают к ногам.

Он скажет, а сам — скок-поскок,
Как птица: не сеет, не пашет,
И остренький, как карандашик,
Окурок макает в песок.

На солнце бликуют часы
И жмурятся томно соседки,
В кулечке дымятся креветки,
Взорвав по-гусарски усы.

А дело уже к холодам,
Над городом вьюга зависла,
Но спросишь о рае Бориса...
Зажмурится — и уже там.

 
II.

Изгибы пляжа повторяет чайка,
Взбираясь с каждым полукругом выше.
Бреду по жесткой гальке, как по гайкам,
Вино зажав под мокрою подмышкой.

В транзисторе буксует буги-вуги.
Прихлебывая теплое «Эрети»,
Лизну соленое плечо подруги —
Вот и закуска. Что у нас на третье?

Не тает очередь у серой будки,
Где марковча и жареный картофель,
Проходит лайнер мраморный, как будто
Бюст римского легионера в профиль.

Здесь худшее, что, кажется, бывает
В счастливой пляжной жизни человека —
Когда на землю мясо выпадает
Из теплого конверта чебурека.

 
III.

Волна волну пережидает.
Недвижим парус за мыском.
Размешаны чаинки чаек
В прозрачном небе высоко.

Прибой все топчется на месте,
До пяток не достав чуть-чуть.
И отражает солнце крестик,
Прилипший к правому плечу.

Безвольно тусклая цепочка
Стекает с горла на песок.
Какая чудная отсрочка
Беспамятства. На волосок

От обморока, книжку Кафки,
Не разбирая слов, листать.
И ждать, когда просохнут плавки,
Чтоб тут же в воду забежать.

Вода накатывает снова
Медлительная, словно смерть.
Как странно на себя смотреть
Со стороны, как на чужого.
 
IV.

Советы северянину,
вернувшемуся из отпуска

Проглатывая аспирин,
Ложась в свою кровать,
Ты будешь в шорохе перин
Ночной прибой искать,

Волны сиреневый мохер
И южных звезд полет.
Но над тобою тьму торшер
По зернышку клюет.

Взлетит минутной стрелки бровь
И снова упадет.
Бесшумно теплая, как кровь,
В серванте пыль течет.

Диван стоит, как котлован,
Продавлен и угрюм.
Доверься сумерек волнам
И полезай-ка в трюм

Глубокий, что в тебе самом,
Найди в нем Макса дух,
Хруст мидий, ветерок с дымком
Из коктебельских бухт,

Пыль скал, медузы холодец —
И только лишь тогда
Из уха выйдет наконец
Соленая вода.
 
V.

Панкреатит

 ...А было просто жить.
Татьяна Ливанова

Бориса взяли ночью, в два часа,
По первому звоночку от соседа,
С постели, тепленького, как в ЧеКа,
Как на Лубянку. Боря до рассвета

Под простынею скрючившись лежал
И думал: «Если вновь вот так прихватит,
То в небе пролетающий журавль
Получше будет утки под кроватью».

И капельница плакала навзрыд,
И физиологическим раствором
Неспешно утешался инвалид
За прерывающимся разговором,

И отражалась бледная звезда
На тусклых банках для мочи и кала,
А поджелудочная железа
Свои права качать не уставала,

И организм ей потакал, как мог,
Заискивал, подлизывался, даже
Борис решил не пить, и, видит Бог,
Он сам же и поверил этой лаже.




Но утром стало легче. Сразу две
Пришли врачихи к пациентам сонным.
А за кулисами, куда — гласила дверь —
Запрещено соваться посторонним,

Все пахло йодом и нашатырем,
И белая сестрица над сервизом
Из трубок и шприцов на сто персон
Зачитывалась толстым эпикризом,

Меню читает так официант,
А в ординаторской в белье пищали мыши,
И кастелянша поправляла бант
Над ухом, стона из палат не слыша.

Так жизнь, меж тем, своим порядком шла
В палатах, точно так же, как и всюду.
И, пенясь, гнали волны тополя.
И разбивались о построек груду,

О волнорезы старых корпусов
Больничных океанские приливы.
И было просто жить, альтернативы,
Похоже, не было. И злая кровь
Толкала сердце дальше что есть силы.