простое о простом.. просторы

заросший песчаный карьер, вписанный в интерьер
глухого прованса Севера - словно пейзаж скитаний
по кладбищу ржавых машин - свалка воспоминаний.

здесь в каждой спальне в углу заведенная исстари мода,
здесь в каждом шкафу по скелету - в коробке комода
желтая пижма, как поминание о моли и литография

выцветших писем да снимков по стенам - хронология боли.
тут сгусток воды усыпляет начало дня и причал,
как вытянутая рука с раскрытой ладонью лодок 
блестит, что чешуя иваси и селедок.

здесь разговаривают на языке гладкоспинных рыб,
нежную кожу потроша у леща
здесь не умирают от нервной болезни и паралича
пьют по утрам, похмелясь, сгоряча - только выжатым молоком
и в печи всегда разведен огонь.

светило уставшее гол забивает в окно,
в ставни пялясь, протуберанцы  лучей бросая
на свежее мясо ароматнейших калачей.

волны ладонями хлопают по причалу,
по скользким спинам ржавчины кораблей,
и профили этих аврор так одичали не от того,
что отродясь не листали француза Рабле.

телеграфные ноги столбов - столпов творение
тишину, закрутившую их по стали  устали передавать.
все издержки, мытарства, рыцарство крови -
в каждом правом углу под иконками Сталин.
домотканое царство вещей.   и мать.

облака пережеваны небом, выплюнуты слюною капель,
от вдоха и выдоха озера плещется в травах
озерное эхо, закрученное на мураву, осока и тело,
раскиданное по лету поляны под соснами - двумя
широкобедрыми сестрами.

деревня, словно большой тряпичный ворох,
по углам мастерящий свое наболевшее - 
в шорохи перетирая и матерясь.

здесь в каждом дому по своему изобретшему порох
тут не узнаешь по кому звонят,
если звонят вообще, а лишь греют борщи и мощи
на печи - длинной  северной ночью.

норд-ост разрывает застывшее в воздухе клочьями
вдохи выдохи ситцевых штор, полинявших от бремени
и метель за окном завывает так тошно от рождества до святок,
что часы на стене уже ходят точнее внутри тела -
от темени до запяток.

здесь у каждой двери тамерлановы числа поленьев.
здесь любят дерево, оттого и разговаривают на языке деревьев
языки пламени в буржуйке, согревающие руки,
да береста с корой, отвлекающие от скуки.

тут вещи стареют вместе с именами их обладателей,
и в аптеках торгуют пиявками. бумагомаратели
в газетную стружку любя и нежно заворачивают махорку,
тактильной памятью рук вспоминая - раздевали
соседа девчонку.

а на Пасху пекут куличи и рыбные расстегаи,
и в ночи вьюга в трубе звучит
как вечное - над крышей сарая, перенося на расстояния:
 я люблю тебя
 
вот такая математика дней и слов.
а в марте мать-и-мачеха не цветет, а лишь оттаивает
большая белая поляна озера. и прорубь с утра застывшая,
будто трески молозиво - творожная взвесь
постаревшей тоски, что не лечится, а лишь к ней

привыкают, когда плетут сети или пускают
слухи о человеке, живущем в тайге - у ламбы.
тусклый провод внутри сороковатной лампы
светит аргентумом, напоминая о лете и ягеле,

как число, вычитанное из оленя и ангела,
ожидание Леты и лета, хранящегося в подполе
лентами луковыми в коробах и туесках с брокколи,
брусникой морошкой куманикой  белыми грибами
в ветхих наволочках.  на небе ни облачка.

на небе тихо и ясно

чем морознее ночь, тем острей серп Луны,
тем отчетливей силуэты скал и покрытые лишаем лишайника валуны
тем замыленней зрачки у окон к Пасхе.

многоточия тел в темноте, что скульптурная группа
статуй с острова Пасхи
пелена воздуха - прививка манту, сделанная туманами
 
веретено в избе у прялки и пряльщицы,
распихавшей овечью шерсть промеж заштопанными карманами,
накручивается на печную трубу 
выдыхается по утру

и смыкая к ночи уставшие за день веки, помолясь,
просят манны небесной, о человеке
вспоминая и о дне вчерашнем, как о целой вечности - веке 
и читая, как ветхий завет листы каменной книги, засыпают,
смыкая уста и руки на груди, будто вериги.

и минус горизонта, сливаясь с минусом озера,
дает в сумме один знак равно, или дорогу, по которой
запятой тела бредут на гумно, хотя хлеба тут вообще
не вырастить, да и не растят, а лишь делают кирпичи
из глины, нетакое строительное зерно -

звенья в цепи жизни - нивы, уложенные в стога,
как пифагорова нога и его штанины.
так живут порогами сердца, пороками двери, за которую
лишь ступи, поплывешь в вере неверии - повсеместно
слышны разночтения о происхождении тени.

здесь своя иерархия - стойкие деревенские йоги
дышит река - берега перекаты пороги
на карте местность растекается в место, как чувство,
уложенное на противень тестом - это просто
- просторы