Клавир Фантазий

Уважаемые Поэты и ценители Поэзии!

Его звали Генрих Иванович Наан.
Он родился в 1937 в Ленинграде,
Официальная версия – в 1975 году ушел из жизни сам.
В 1974 году пять томов его произведений были приняты на хранение в Пушкинский Дом, но до сих пор напечатаны не были.
В 2005 году я предпринял робкую попытку послать его стихи нескольким издателям, но безрезультатно, не то время…
Сегодня, в доминирующей атмосфере стяжательства, массовой утраты морально-этических ориентиров, мрачной узурпации человеческого сознания и Духа, стихи Генриха Наана еще более актуальны.
Уверен, что выполняю последнюю волю отца и передаю его произведения на суд читателей через данный сайт.
И да успокоится душа его! Аминь.
Спасибо создателям сайта за эту возможность!
Надеюсь, что размещению стихов Г. Наана будет способствовать не только мое желание, но и созвучие читательской аудитории.
Сергей Наан

КЛАВИР ФАНТАЗИИ




ВЕРЛИБРЫ



"Безумные любовники, поэты –
Все из фантазий созданы одних.
Безумец видит больше чертовщины,
Чем есть в аду. Безумец же влюбленный
В цыганке видит красоту Елены.
Поэта взор в возвышенном безумье
Блуждает между небом и землей.
Когда творит воображенье формы
Неведомых вещей перо поэта,
Их воплотив, воздушному "ничто"
Дает и обиталище, и имя".

Шекспир
 
ЦЕЛЬ И СРЕДСТВО
(вступительный монолог)

Для одиночества осталась только ночь,
Чтоб отдохнуть и телом и душою,
Чтоб, отрешась от прозы бытия,
Направить мысль на тайны ощущений,
Постигнуть их и дать себе ответ:
Зачем и как мной день был этот прожит?

Итоги дня, - судьбу в миниатюре, -
Кладет ревниво время на весы
И роковой бесстрастностью Фемиды
Мгновенья делит на Добро и Зло...
И только то, что выстрадано мной,
Имеет право говорить стихами,
Где служит все одной-единой цели:
Свою жизнь хоть частично оправдать.

Г.Наан
 
ЧАСТЬ I

ИМПРОВИЗАЦИИ

ПРОЩАНИЕ С ЛИРИЧЕСКИМИ МИНИАТЮРАМИ



"Утихнет ли волненье жизни бурной?
Минувших лет воскреснет ли краса?
Приду ли вновь под сладостные тени
Душой уснуть на лоне мирной лени?"

Александр Пушкин

 

СОЛНЦЕ

Встав на колени, девушка с мостков
Бельё полощет в синеглазой речке;
И заводь блещет тысячами солнц,
Разбрызганными мелкою волною...
А над водой склонились две берёзы
И словно дети малые, резвясь,
Свои ладони в воду опускали
И силились поймать скользящий блик;
А он легко из пальцев вырывался,
На берег прыгал, исчезал в тени
И вдруг, порхнув на белоснежный ствол
И став почти невидимым для глаза,
Прислушивался к шепоту листвы...
И, уловив все девичьи секреты,
Вновь появлялся в зелени ветвей,
Трепал берёз распущенные косы
И падал вниз, беззвучно хохотал
Над детскою наивностью берёз,
Которые клонясь всё ниже, ниже,
Его опять ручонками ловили
И, настигая, не могли поймать...
Но девушка, окончив полоскать,
Бельё в цветастый тазик побросала,
Легко поднялась на ноги с колен
И, вскинув ношу прямо на плечо,
Пошла, пошла, чему-то улыбаясь...
Внезапно обессилившая рябь
Дробила солнце несколько мгновений,
Потом исчезли на воде круги,
И снова из блестящих черепков
Опять собралось солнце воедино
И замерло на глади голубой,
Уже вечерней испарью прикрытой.
И за день вволю с солнцем нарезвясь,
Вошли березы в воду по колено,
И круглое, недвижное светило
Зелеными ладонями прикрыли.
 
ЖАСМИН

В лучах заката, проскользнувших в сад,
Цветы жасмина нежно засветились
И, несколько мгновений уловив,
Они, как звезды в небе полыхали...
Но солнце, к горизонту торопясь,
Ушло за лес. Высь медленно серела,
И по земле расплывшаяся тень
Вернула вновь созвездия на землю,
Их превратив в обычные цветы.
Листва слилась в единый темный фон,
И у цветов расплылись очертанья,
Как все вокруг, склоняясь к дремоте...
Вечерний воздух, запахи сгустив,
Вливал в окно дыхание жасмина,
Упрямо отгоняя чары сна, -
Будя желанье обонять и видеть.
И повинуясь зову красоты,
Поставил лампу я на подоконник
И свет включил.
Сад траурно чернел,
Отодвигаясь за границы света,
И щурился и морщился лениво,
Притихшею листвою закрываясь.
Но венчики, чуть вздрогнув, заискрились
И стали вновь похожими на звезды...
Но время все же делало свое:
Клонилась ночь над синей колыбелью,
И незаметно навевала сон,
Заботясь обо всех по-матерински.
И долго-долго я в тиши смотрел
Как под пятном негреющего света
Цветы жасмина опускали веки,
А ночь, тепло дневное поглощая,
Их осыпала бисером росы...
 
ПОЛНОЛУНИЕ

К зениту поднимается луна,
И все вокруг как будто прозревает:
Из плоской, как отброшенная тень,
Земля становится объемной
С деревнею и рощей на холме,
С железною дорогой в котловине –
С тональной и линейной перспективой
В пространстве фиолетово-лазурном,
Обычно зримом только для мечты.
Деревня спит, в усадьбах тишь и темень
Под кронами разросшихся садов.
И только рельсы где-то на востоке,
До острия игольного сойдясь
И увенчавшись огоньком зеленым,
Призывно блещут, сердце ворожат,
О вечной бесконечности вещая...
Но словно эту мысль отвергая,
Туман, вечор затронувший низину,
Наискосок пронизанный луною,
Всплывает, непрозрачным становясь,
Скрывает даль и, слившись с небосклоном,
Вдруг ясно означает край земли...
Пред взором остается только поле
С тремя уже осевшими стогами,
Которые сегодня, в полнолунье,
Как купола заброшенных церквушек,
Рябят полуослепшей позолотой,
Напоминая что-то мне из детства,
До бессловестной нежности родное,
Что ныне выразимо лишь единым,
Сознанью недоступным словом – грусть...

 
ГОРОД ДЕТСТВА

Под их руками город вырастал –
Прекраснейший из всех людских творений!...
Он был детьми воздвигнут из песка
С интуитивной жаждой созиданья,
По воле чистых сердцем и умом!
Здесь не было ни тюрем, ни казарм,
Больниц психиатрических, ломбардов,
И не было обычных кабаков
Невинными названьями прикрытых.
- Здесь были только Храмы Красоты,
Дворцы с остроконечными верхами,
Террасы, галереи и сады,
Воздвигнутые их воображеньем.
В них жили гении, как сами их творцы:
Не знающие зависти друг к другу,
Не ведавшие алчной суеты, -
Творящие всегда по вдохновенью!
Они делили славу сообща,
Как солнце, воздух, ощущенья, мысли...
И спорили, конечно меж собой,
Но в этих спорах истина рождалась.

Тут каждый свой шедевр создавал,
Не зная ни Москвы еще, ни Рима...
И Вечный Город Детства восставал,
И всю их жизнь будет несравнимым!

Утихнул ветер. И стыдливо солнце
За мягкими укрылось облаками,
Как будто чуя зыбистость песка...
По-матерински ведала Природа,
От разрушенья город охраняя,
Что этим вот мальчишкам и девчонкам, -
Для счастья нерожденных ребятишек, -
Свою мечту, изваянную в детстве,
Придётся из бетона отливать.
 
ХУДОЖНИК

За полдень ветер тучи разогнал,
И вновь природа красками блеснула;
Но этот блеск был блеском красоты
С предчувствием печали увяданья:
Речная заводь густо поросла,
Из голубой став матово-зелёной,
И тщетно ивы силились, клонясь,
Увидеть в ней свои изображенья...
Лес голубел; но откровенно луг
Желтел своею выжженной отавой;
И два гнедых стреноженных коня
По сторонам глядели сиротливо...

Кой-где лежали люди у реки;
Дремали... пили... щурились лениво...
Иль, повертев транзисторы свои,
Густую скуку джазом разбавляли...

А примостясь за кустиком ольхи,
И глух и слеп ко всем людским забавам,
В самим собой им созданной тиши
Весь день священнодействовал художник;
Он счастлив был!... А как сказал поэт:
"Счастливые часов не наблюдают".

Исчезло солнце. Но в последний миг
Провёл художник кистью по эскизу,
И на его лоснящемся холсте
Остановилось "чудное мгновенье":
Речная заводь зеленью цвела,
Над ней склонились невесомо ивы...
Лес голубел; желтел отавой луг,
Где кони озирались сиротливо...
И надо всем тревожно замерев,
У горизонта с синими холмами,
Лучами упираясь в облака,
Багрело рукотворное светило...
А человек задумчиво курил,

 
Любуясь предосенней красотою -
Тончайшими оттенками палитры,
Усилив их движением души!

........................

Россия. Август. Грустный час заката,
Час очищенья, элегичных дум, -
Когда Природа, одарив любовью,
От человека требует любви...
И видя отражение своё,
Как в зеркале, на стареньком мольберте,
Взывая к чувствам остальных людей,
Семью цветами брызнула натура!

Но люди что-то делали своё
За серыми заборами усадеб...
 
РЯБИНА
/фрагмент/

Рябина близость осени сулит,
Увесившись тяжелыми плодами...
Но несмотря на возраст материнский,
Она девичью стройность сохранила,
Ревниво пряча долгую усталость
Под бахромой опущенных ресниц...
И день за днём я с грустью подмечаю
Штрихи ещё незримого старенья,
И властно чувство мне напоминает,
Что это видел я среди людей:
На равнодушном фоне ельняка
Горит рябина гроздьями созвездий,
Издалека притягивая взоры
Своей осенней, смертной красотою,
Как женщина, покинутая милым,
Но всё ещё хранящая любовь.
НОКТЮРН

Закат, бледнея, гаснул за холмом;
И стекленело озеро туманно,
Как будто наползающая ночь
Дыханье дня на зеркале ловила...
И только лишь костер на берегу
Да силуэт рыбачьей плоскодонки
Напоминали: это - только – сон,
Оцепененье, а не образ смерти.
Но тёплое дыханье истекло,
Туман исчез, гладь холодно блеснула,
И тень моя меж небом и землей
В пространстве неподвижном появилась.
И это повторение моё
В том мире, где ничто не повторимо,
Сулит надежду на вторую жизнь, -
Жизнь в мире благородного искусства:
Художник утверждает Красоту
Среди потёмок жизни прозаичной;
И к этим "донкихотам", "чудакам" -
Всегда потомки были благодарны.
И мнится мне, что смертная душа
Постигла тайну сущего бессмертья,
Освободившись на какой-то миг
От бремени земного тяготенья.
 
STABAT MATER

С давно усталой скорбью на лице
Она на край скамеечки присела,
И руки, ей не нужные теперь,
Безжизненно вдоль тела уронила;
Ей ими больше некого ласкать,
Глазам не излучать былой надежды...
И в мир воспоминаний погружась,
Она сухие веки опустила,
Чтоб под гирляндой белых хризантем
Не видеть холм, оставшийся от сына.
 
СОНАТА В ДВУХ ЧАСТЯХ

День начался с адажио дождя,
Тревожно прозвучавшем в до миноре;
И долго-долго в утренней тиши
Аккорд последний эхо повторяло...
Тоска по солнцу в музыке жила,
Преследуя утраченное чувство...
Но все печали смертны на Земле
В сравнении с бессмертием Надежды:
Как человек, изливший скорбь свою,
Заплаканное небо посветлело,
И тюлевую завязь облаков
Прорвало восходящее светило!

Синел обычно серый горизонт
Недремлющего Финского залива,
А солнечные блики средь камней
Запрыгали на жёлтом мелководье...
Безритмику унылого дождя
Сменило чаек резкое стаккато,
И белый парус яхты на волнах
Качался в такт, как стрелка метронома...
И слышать было счастьем для меня
Как на ущербе северного лета
С тяжёлым сердцем занявшийся день
Переходил к блестящему аллегро.
 
НЕЖНОСТЬ

Сентябрь. Пианиссимо дождя...
Но мне не скучно, - осень мной любима.
Наедине с природой остаюсь,
Чтоб надышаться воздухом свободы.
И движет мной единственная цель,
Естественный закон круговорота:
Не только надышаться, но - вдохнуть
В Природу свою собственную душу.

Пустые дачи замерли, грустя;
И поезда с людьми проходят мимо.
Сентябрь. Пианиссимо дождя...
Но мне не скучно. - осень мной любима.

Войдя под сень печальной красоты,
Я дорожу минутою, - мгновеньем!,
Поскольку поручиться не могу
За благосклонность собственной фортуны;
Да и за то, что следующий миг
Не станет для меня уже последним,
И у Природы взятое взаймы
Я не смогу ей возвратить с лихвою...
 
ПАСТОРАЛЬ
/как средство от ярости/

Всю ночь, весь день
Хлестал паршивый дождь...
Я маялся на даче от безделья;
А на крыльце промокший до костей
Мяукал заблудившийся котёнок...
"Арина Родионовна" моя
Его и на веранду не пускала;
Грозилась даже выгнать и меня,
Коль я пренебрегу её запретом...

Котёнка я устроил под крыльцом
В корзине с тёплым, мягким-мягким сеном,
И мысленно беднягу убедил
Лежать и ради бога не мяукать.

... Я бабушке читал свои стихи, -
"Арина Родионовна" вздыхала,
Теряла бдительность... ...
А я крал колбасу
И относил бездомному котёнку.
 
В МАНЕРЕ ИМПРЕССИОНИЗМА

Как будто бы под кистью барбизонца
Сад обретает звучные цвета.
И то, что ране чувства усыпляло,
Теперь печалью нежной отдалось.
Скамейка и лоснящаяся крыша
Испещрены прилипшею листвой...
Но мне пopa! И осени картину
Уже допишет Время без меня.
Сигнал ещё далёкой электрички,
Как камертон, чуть дрогнул и затих;
Но пустота веранды содрогнулась,
Вдохнула эхо, и исторгла грусть.

Прощаюсь до весны или навеки...
А в провожатых снова у меня, -
Как треск сверчка, звонок на переезде,
Пустой перрон, да собственная тень.

 
ПРЕЛЮДИЯ

Устав от солнца, снова осень жду:
Её дождей; печали и прохлады,
Её тревожных, гулких вечеров
И мрак ночей, исполненных безмолвья;
Когда размякший от жары зенит,
Похолодев, достигнет апогея,
И небо с мириадами огней
Предстанет взору куполом собора,
Где будет слышен каждый тик души,
Извечно исповедующей разум!,
И где стихи земные прозвучат,
Как фуги Баха на Большом органе...
 
ЧАСТЬ II


КЛАВИР ФАНТАЗИИ


ПОПУРРИ

ИЗ ЖИЗНИ ЗАМЕЧАТЕЛЬНЫХ ЛЮДЕЙ

"Насущное отходит вдаль, а давность, приблизившись, приобретает явность".

Вольфганг Гёте
 
ПОСЛЕДНИЙ ПОЕДИНОК

Сцена из жизни Джордано Бруно

"Покоя нет - всё движется, вращаясь,
На небе иль под небом обретаясь.
И всякой вещи своейственно движенье...
Так море бурное колеблется волненьем,
То опускаясь вниз, то вверх идя горой,
Но остаётся всё ж самим собой.
Один и тот же вихрь своим вращеньем
Всех наделяет тою же судьбой".

ДЖОРДАНО БРУНО
 
Рим. Ночь на 17 февраля 1600 года.

Осужденного на сожжение Джордано Бруно стража приводит в
покои кардинала. Жестом руки кардинал приказывает солдатам
удалиться.

Кардинал:
Садитесь, сын мой. Бог к вам милосерден,
Чтоб покарать без исповеди грех,
Который здесь, перед святым распятьем,
Я не хотел бы ересью назвать.
Сегодня я пожертвовал молитвой
С надеждою от вас услышать то,
О чём все люди думают пред смертью,
Но под судом и пытками молчат.
Готов я слушать. Нам не помешают.
Ответьте честно: смерть вас не страшит?

Бруно:
Святой отец, вы начали с омеги:
Мне смерть страшна, поскольку я - живой.

Кардинал:
Зачем вам альфа? Вы почти в могиле...
Суд божий справедлив, - мы смертны все.

Бруно:
Вы правы: только истина - бессмертна.

Кардинал:
Но истиной доселе был лишь бог,
Не потону ль он славен и бессмертен?...
Создавший мир и вкупе человека,
Кому он дал подобие своё,
Бог обращает в прах того злодея,
Кто меч вознёс, не помня о родстве.

Бруно:
Но утром в прах меня повергнут люди...

Кардинал:
Да, люди, но служители небес!

Бруно:
Пусть будет так. Но огненной геенной
 
Отличен ад от кротости небес;
Так почему ж в руках у милосердья
Я вместо лиры вижу кочергу?

Кардинал:
Но вы уже на небо посягнули, -
Земля за это богохульство мстит.

Бруно:
Вы, вероятно, мыслите себя
Под этим гордым именем планеты,
Которая в пространстве мировом
Всего лишь - только звёздочка на небе?

Кардинал:
Но... ...

Бруно:
Да, монсиньор, - одна из этих звёзд,
Что наше небо ночью, украшают
И, завладев сознаньем человека,
Рождают мысль из высоких чувств!
Таков закон всевластья красоты:
Всё то, что взгляд однажды поразило,
Уже неотрешимо от желанья
Настигнуть цель и чудом обладать!
... Скажите, вы когда-нибудь любили?

Кардинал: /настороженно/
Что, сын мой, вы имеете ввиду?

Бруно:
Саму Любовь. Иначе для чего же
Бог Еву и Адама создавал?

Кардинал молчит. Взгляд его устремлен в себя.

Бруно:
Благодарю. Обет, что дали вы
Я пыткою вопросов не нарушу,
Тем более, что здесь из нас двоих
Лишь вам вопросы задавать присуще.
... Любовь - всему начало и конец!
 
И между этой альфой и омегой
Проходит человеческая жизнь,
Чтоб дать такой же жизни продолженье.
Едва-едва явившийся на свет,
Живя одним естественным инстинктом,
Младенец властно требует тепла,
И это право криком подтверждает.
Без материнской ласки и любви
Возможна ль жизнь и счастие младенца?!..
Не потому ли, утверждая жизнь,
Любовь - как её высшую вершину -
Великие художники Земли
От безымянных вплоть до Рафаэля
Изображали Образ Материнства -
Младенца у мадонны на руках?!...
Итак, с рожденья и до самой смерти
В душе мы образ матери храним
И, сознавая долг перед Любовью,
Своим любимым сердце отдаём.
Но полюбить возможно - и взаимно -
Реально существующую плоть,
Что в нашем представлении - прекрасна
И потому достойная любви!
Вот вам пример конкретных ощущений:
"Мадонна" и "Распятие Христа";
Картина Жизни - истинно прекрасна!...
Но омерзительна насильственная смерть!!!
... Ко мне пришли вы как служитель бога,
Кем наша жизнь зачата в небесах;
Ваш сан и вашу старость уважая,
Я называю вас "святой отец"
И вашим сыном во Христе являюсь -
Вы согласитесь с этим, монсиньор?

Кардинал:
Да, с этим я согласен, мальчик мой.

Бруно:
Так почему у вас, наставник божий,
Висит эмблема смерти на груди?!?
 
Кардинал, внутренне вздрогнув, резко вскидывает голову и в упор смотрит на Джордано. Потом встаёт, ходит...

Кардинал:
Не святотатствуй, сын. Скажу по правде,
Уставом мне положено молчать
И только слушать, чтоб твои печали
В своих молитвах богу донести.
Он справедливо нас с тобой рассудит,
И даст тебе ответ на небесах.

Бруно:
Но я на муки осуждён зa "ересь",
И попаду из ада прямо в ад.

Кардинал:
0 нет, Джордано! Церковь милосердна,
За погрешенья умерщвляя плоть:
Твоя душа из оболочки скверны,
Очищенная в пламени костра,
Прямым путем отправится на небо
И дьявола оставит в дураках.
Так каждую заблудшую овцу
Стремимся возвратить мы в лоно божье,
Поскольку единица недостачи
Грехом тяжёлым упадёт на нас.
...Ты говорил, Джордано, о любви,
Которая лишь смертных порождает,
Что, попирая божескую волю,
Творят свои греховные дела,
Количеством их всюду умножая...
И если крест не встанет на пути
У алчных вожделений нашей плоти,
От судорог разверзнется Земля,
И Мир погибнет в огненной геенне!
На сладкий яд, внесенный сатаной,
Бог нам послал своё противоядье.
Да, скорбен труд заботиться о душах
Во имя их бессмертья в небесах...

Кардинал останавливается у камина, протягивает руки к огню, но
тут же, словно пугаясь чего-то, резко убирает их. Устало прикрывает ладонями глаза и обращается к Джордано:
Как мыслишь ты свою иную жизнь?

Бруно:
Никак, отец. Душа погибнет с телом,
И прах мой разнесется по Земле,
Которая и служит во Вселенной
Опорою для наших бренных тел.
Так что мы с вами - жители небес;
И если дух отторгнется от тела,
Ему, признаюсь, некуда лететь...
А то, что "божьим лоном" именуют,
Живёт в самом сознании людей
На нашей райской всё-таки планете,
Где бог - во всём, в чём мысль воплощена.
... Я говорил о власти Красоты,
Её неколебимом абсолюте:
Когда на Землю ниспадает ночь,
И мгла покроет все её красоты,
Наш взгляд невольно устремится в высь
И прикоснется к тайне Мирозданья.
Вглядитесь в этот бесконечный Мир
Все зрячими влюблёнными глазами, -
Вы ощутите трепет и тоску,
Постигнув всю его непостижимость!......
Но если б наша "грешная" земля
Была одной-единственной в Пространстве,
То небо растревожило бы ум
Не более, чем свод твоей темницы...
А мысли и Вселенная подвластна!...
Но тут на слове я себя ловлю,
Что как бы Звезды не были прекрасны,
Земля - мне мать, и я её люблю!
Небытие тем самым и жестоко,
Что душу отрешает от всего;
А за пределом наших ощущений
Нет ничего достойного любви...

Кардинал, стоя в тени, не мигая, смотрит на Джордано. Только его горящие зрачки выдают внутреннюю тревогу. Джордано спокоен.
Взгляд его устремлен в себя. Это - реквием... Проходит несколько
минут. Кардинал борется с собой. Взгляд его принимает прежнюю
холодность, но лицо подвижно. Он со спины подходит к Джордано и
рукой касается его плеча.
 
Кардинал:
Одно меня смущает в убежденьи:
Зачем вам смерть, когда бессмертья нет?...
Все ваши представления о небе -
Печальны... Но оставим этот спор.
Теперь вопрос последний у меня, -
На том покончим, три уже пробило:
В чём сущность жизни большинства людей
Не преданных ни церкви ни науке?
Как человек вам виден изнутри:
Когда он, помолясь и причастившись,
Становится опять самим собой
До нового причастья и молитвы?
Что жаждет ум и чем живёт душа?...

Бруно:
Вам интересно знать мирские будни?

Кардинал:
Конечно, я ведь тоже человек.

Бруно: /после некоторого раздумья/
Давид был мудр и на своём кольце
Однажды сделал надпись: "всё проходит".
Он выразил движенье в двух словах,
Не обольщаясь вечным наслажденьем.
Действительно, - вглядитесь, - всё спешит
За уходящим временем вдогонку:
И счастье и любовь - проходит всё,
Чтоб больше никогда не возвратиться...
Рассудок заполняет пустоту,
Что остаётся от былой надежды;
И жизнь проходит скорбно для ума,
Который зряч, чтоб этого не видеть...
Суть всякой жизни - мысль и борьба
За достиженье выстраданной цели,
Где сходятся враги лицом к лицу,
Но... чаще побеждает вероломство.
Однажды благородство устаёт
И трём единствам место уступает:
Ведь счастье - что? - здоровье, деньги, власть...
И это - цель! Всё остальное - средство.
... Давид, конечно, прав, что увенчал
 
Коронной смерти юный романтизм;
Но он как царь стыдливо умолчал
0 том, что "не проходит", - деспотизм.

Кардинал продолжает ходить. Чувствуется, что он собирается с
мыслями. Остановившись у стола, он перебирает какие-то бумаги.
Потом, отложив их и поправив свечу, обращается к Джордано.

Кардинал:
Благодарю. Пожертвовав молитвой,
Я за собой не чувствую греха;
И тайну этой исповеди духа -
Клянусь Творцом - в могилу унесу.
Не нужен богу на земле доносчик, -
Он вездесущ, всеведущ и всезрящ.
Оставим спор на точке равновесья;
Блажен, кто верит...
/про себя/ Господи, прости.

Молчание. Кардинал ходит; ему никак не удается найти удобное
положение для рук...

Кардинал:
О чём бы ты хотел пред расставаньем
Меня как человека попросить?

Бруно:
"Пред смертью" вы имеете ввиду?...
- Я утомлен и голоден немного...

Кардинал звонит. Входит монах.

Кардинал:
Брат Лоренцино! Ужин и вина.

Лоренцино подает знак. Двое слуг вносят на подносах ужин и,
поклонившись кардиналу, неслышно удаляются. Жестом руки кардинал приглашает Джордано начать трапезу. Бруно лёгким кивком
благодарит и принимается за еду.
Кардинал расхаживает за его спиной. Ему, наконец, удается найти
положение для рук: сжав ладони на уровне груди, он покачивает
руками в такт своим неслышным шагам...
В дальнем углу кабинета он останавливается перед портьерой, откидывает её. Видны стеллажи с книгами. Поискав взглядом, он берёт одну из них, листает...
 

Из-под тёмных сводов появляется мотылёк и кружит вокруг
свеч. Кардинал, держа книгу раскрытой, следит за его полётом.
Завершив спираль, мотылёк бросается на пламя и с тихим
треском сгорает. Кардинал через плечо косится на Джордано;
тот занят едой и ничего не видит. Кардинал углубляется в чтение...
Окончив есть, Джордано встаёт из-за стола. С книгой в руках, придерживая пальцем страницу, кардинал направляется к нему,

Кардинал:
Я вижу, вы изрядно подкрепились.
Ваш аппетит по-прежнему хорош,
И даже страх не мог его умерить...
Но почему не выпили вина?

Бруно:
Мне хочется оставить разум ясным,
Чтоб отдавать во всем себе отчёт.
Позвольте мне спросить: что вы читали?

Кардинал:
Я обратился к вашему труду
И убедился в искренности речи,
Что вы передо мной произнесли.
Как видите, в руках моих-бессмертье,
Которым вы обязаны себе,
Иль даже тут вы будете перечить?...

Бруно: /грустно улыбаясь одними глазами/
Спасибо, монсиньор. Час утра близок.
Мне перед казнью надобно соснуть.
Прощайте. Я смертельно утомлён.

Кардинал:
Прощайте, Бруно. Долг мой перед богом -
Все ваши прегрешенья замолить;
И если снизойдёт к вам провиденье,
Я буду вам отцом и в небесах.
Не будьте и к моим признаньям строги:
Смерть плоти - перед вечностью рубеж...
Я стар душой, чтоб усомниться в боге,
Вы молоды, а молодость, — мятеж.
 
Кардинал звонит. Появляется стража.
Долгим взглядом посмотрев на Бруно, кардинал протягивает ему
руку для поцелуя. Встав на одно колено, Джордано слегка касается губами чуть дрогнувшей руки священника. Тот крестным знамением благословляет его.
Оставшись один, кардинал долго ходит по кабинету, рассеянно останавливается то у камина, то у стенных часов, то у
письменного стола. Руки мешают ему...
Потом он опускается в кресло, раскрывает книгу, молча читает...
Часы бьют пять. Посмотрев на них, кардинал, придерживая страницу пальцем, прикрывает книгу и задумчиво, прислушиваясь к
каждому слову, повторяет наизусть:
"Покоя нет - всё движется, вращаясь,
На небе иль под небом обретаясь.
И всякой вещи свойственно движенье...
Так море бурное колеблется волненьем,
То опускаясь вниз, то вверх идя горой,
Но остаётся всё ж самим собой.
Один и тот же вихрь своим вращеньем
Всех наделяет тою же судьбой".
... С книгой в левой руке он встаёт, подходит к окну и распахивает створки. Порыв холодного воздуха задувает пламя свечей.
В проеме стрельчатого окна темно синеет высокое небо; бело-
голубые звёзды перемигиваются на нём... Кардинал неподвижный,
как изваяние, смотрит на них. Зал освещен только отблеском,
пламени, взметнувшимся в камине...
Появляется Лоренцино. В его руках можно заметить пакет. Монах взглядом отыскивает кардинала и с изумлением смотрит на его
застывшую фигуру...

Лоренцино: /нерешительно/
Простите, монсиньор, моё вторженье.
Из Мантуи вам срочное письмо;
Прикажете прочесть?...

Кардинал: /холодно, не оборачиваясь/
О нет. Уйдите.

Лоренцино, пятясь выходит и, ещё раз изумлённо окинув взглядом
 
фигуру кардинала, осторожно затворяет дверь. Тишина... Даже
часы онемели...

Кардинал: /после долгого раздумья/
Вся ересь в нём - отсутствие личины,
Но мной уже подписан приговор...
Кого обнять хотелось мне, как сына,
Я вынужден отправить на костёр.
"Я вынужден"... - слова раба, не боле...
Тот, кто свободен, действует, как он:
По собственной, своей, разумной воле,
Перед которой немощен закон.
Он - блудный сын. Но с этим прегрешеньем
Он всё-таки честней своих отцов:
Перед его великим откровеньем
Мы - все лжецы с рассудками глупцов.
В его душе и проповедях смелых
Живёт та страсть, что в силах убеждать!
Я - всемогущ, но только в тех пределах,
Когда за мысль - надобно карать.
И даже в облачении святого
Мне пустота духовная претит...
Я б не поверил смертнику на слово,
Но он семь лет единое твердит!
Что для него безвестная могила,
Когда уму вся истина ясна...
Темница свет рассудка не затмила,
Но он дитя, - вот вся его вина.
Беречь таких от всякого искуса
Мне повелел Творец и человек,
А я бесплотным именем Исуса
С детоубийства начинаю век...
Но смерти нет, - есть только превращенье;
Он в пепел обратится на заре,
В живых оставив наше преступленье:
Кто жаждал света, - кончил на костре!... *

Кардинал остаётся у окна. Он по-прежнему неподвижен. Звёзды холодно поблескивают над ним... Бессильно пламя мечется в камине, бросая багровый отсвет на длинные лоснящиеся одежды кардинала, резко очерчивая каждую складку, что делает его ещё более похожим на изваяние.

Это - неподвижность смерти...

КОНЕЦ.


* - При инсценировке этот монолог звучит на фонограмме. ч
 
ЯРОСТЬ


Сцена из жизни Бетховена.

"Князь! Тем, чем являетесь вы, - вы обязаны
случайности своего рождения.
Тем, чем являюсь я, - я обязан всецело самому
себе. Князей было и будут тысячи, Бетховен -
- один! Так уважайте то, чего вы не можете
создать".
Бетховен. Письмо к Лихновскому.
 
1809 год. Вена оккупирована войсками генерала Бонапарта.
Князь Лихновекий, покровитель Бетховена, заигрывая с властями, устраивает банкет в своём дворце и приглашает на него
двух французских офицеров. Умалчивая об этом, Лихновский посылает записку Бетховену с просьбой явиться к нему.

КАРТИНА I.
Приемная во дворце Лихновского. Слуга принимает цилиндр и
трость от Бетховена и, поклонившись, уходит на доклад, слышны игривая музыка, мужские голоса и кокетливый женский
смех... Появляется Лихновский, он спешит к Бетховену с распростртыми руками.

Лихновский:
Ну, слава богу! Наконец, и вы...
А я уже отчаялся признаюсь;
Вы не были так долго у меня,
Что я уже о всяком передумал
И к вам слугу с запискою послал,
Чтоб выяснить причину отчужденья...
Какая сила отрешила вас
От искренних поклонников таланта
И вашу музу с демона душой
Заставила умолкнуть столь надолго?

Бетховен:
Мне помешал непрошенный визит
И пушки генерала Бонапарта,
Которыми, за неимением ключей,
Он отворил ворота нашей Вены.
Что говорить? Когда ревет осёл,
То соловьи в округе умолкают.

Лихновский: /вздыхая/
Да, да... Всё это слишком тяжело...
Но что поделать? Времена такие...

Бетховен:
При чём тут время? Время - это жизнь!
А циферблат и стрелки повествуют
О силе и бессилии держав,
О разуме иль глупости монархов.
Я ...
 
Лихновский: /перебивая и беря Бетховена под руку/
Пойдёмте, Людвиг. Гости у меня.
Вы будете приятнейшим сюрпризом
Для наших дам и двух моих друзей,
Что к нам пришли под знаменем Свободы.

Бетховен:
Как! Эти люди вам уже друзья?!?

Лихновский:
Идёмте, Людвиг. Будьте терпеливы.
Вот ключ от вашей комнаты. Она
По-прежнему за вами остаётся.
Мы отобедаем и вы, придя к себе,
Найдёте всё, чтоб отдыху предаться.
На случай, если муза вас кольнёт,
Я перенёс туда фортепиано...
Решайтесь, Людвиг. Наши гости ждут;
Томить их ожиданьем я не в праве.

Бетховен: /с усмешкой/
Конечно! Если гости предпочли
Обычным визам пушечные ядра!

КАРТИНА II

Банкетный зал во дворце Лихновского. На фоне толпы резко выделяются мундиры французских офицеров. Молодой капитан рассказывает что-то весёлое дамам. Смех...
Пожилой полковник степенно прохаживается и, покуривая сигару,
беседует с господином в чёрном фраке; тот непрерывно кивает головой в знак согласия... Остальные толпятся в глубине зала. В их движениях чувствуется что-то неуверенное, нарочитое... Входят
Лихновский и Бетховен.

Лихновский:
Господа! Представьте,
Людвиг ван Бетховен
Своим приходом всех нас одарил.
Надеюсь, что реликвии_боренья
Получим мы теперь из первых рук
/Бетховену/
Мне лично хочется представить вас французам; крепитесь, Людвиг.
Это высший свет.
 
- Полковник артиллерии, маркиз Жильбер Монтано...
-Драгунский капитан, виконт Огюст Бурэн...
Все остальные вам уже знакомы.
Держа руки за спиной, Бетховен холодно раскланивается и
отходит. Офицеры невольно переглянулись; по взгляду виконта
скользнула злоба. Полковник пожимает плечами и поворачивается к
своему собеседнику в чёрном фраке,

Лихновский: /обращаясь ко всем/
Медам! Месье! Пожалуйте к столу,
Терпение желудка на исходе. /Смеется/

Лихновский и Бетховен садятся рядом напротив французов. Слуги разливают шампанское по бокалам.

Лихновский: /стоя с бокалом в руке/
Друзья мои! Мне долг повелевает
От этикета ныне отступить
И, принеся всем дамам извиненья,
Поднять бокал с шампанским за гостей.
/Лёгкий поклон в сторону французов/
... Дух человека, жаждущий свободы,
Всегда великой тайной окружён:
Его стремления уму непостижимы,
А действия - безумию равны!
Лишь только суд далёкого потомства
Способен дать Истории отчёт
О верности всех наших представлений
И справедливости всех миссий на Земле!
Великие поставленные цели
Потребуют от нас великих жертв;
Я был бы счастлив чувствовать единство
Великой музы с праведным мечом!

Французы поднимаются с бокалами в руках и выжидательно смотрят на Бетховена. Бетховен исподлобья смотрит на Лихновского и встаёт. Его бокал остаётся на столе.

Бетховен:
Спасибо, князь.
Я назван был "великим"
Впервые я обязан этим им:
Присутствие месье поторопило
Мне по заслугам должное воздать.
Не будь войны, наверное, ваш правнук
 
Решился бы вот так меня почтить:
Он впереди на целое столетье, -
Ему видней "величье" и "ничто".
Так, может быть, вы зря поторопились?...

Лихновский: /скорбно/
Вы, Людвиг, как всегда, раздражены...

Бетховен:
О да! Когда мне льстят без всякой меры.

Лихновский: /обращаясь к гостям/
Зс лебе Фройндшафт! Вива ля Франсе!

Невидимый оркестр проигрывает Марсельезу. Тост принят. Восклицания... Гости и хозяева несколько оживляются. Завязывается разговор... Полковник Монтано берет слово.

Князь! Дамы! Господа! Я вас благодарю
Как воин революции победной;
Как офицер признателен за честь,
Как человек гостеприимством тронут...
Пред нами историческая цель -
Достигнуть той гармонии единства,
Когда все нации и каждый человек
Смогли бы воплотить свои мечтанья.
Я убежден, что большинство людей,
Уставших от границ и деспотии,
Величье нашей миссии поймут
И встанут против собственных тиранов!
С рожденья наша древняя Земля
От битв междоусобных содрогалась...
Но эти войны порождал не ум,
А мелкое тщеславье лихоимцев.
Они со слепотою палача
Несли народам лишь порабощенье,
И потому все гении меча
В бою с Историей терпели пораженье!
Но нами движет праведная цель:
Взломать замки, сорвать с ума оковы,
И превратить покорного раба
В творца своей же собственной свободы!
Мы начали с Бастилии, и с тем
Переступили Франции границы.
 
Да, это - бой! Но кровь течет не зря:
Под натиском отступит тирания!

Секундное молчание. Оркестр быстро начал туш, но Лихновский жестом руки прерывает музыку. Встав из-за стола, он торжественным шагом подходит к полковнику, чокается с ним и с капитаном, таким же шагом возвращается на своё место и застывает в выжидательной позе. В полной тишине один за другим присутствующие встают, подходят к французам, чокаются и возвращаются на свои места. Бетховен остаётся недвижимым. Все стараются сделать вид, что не заметили этого демарша. Тосты следуют один за другим...
Постепенно официальные отношения сменяются дружеской беседой... Бетховен смотрит сквозь стол. Он так и не притронулся ни к еде,
ни к вину.
Но вот капитан о чём-то просит полковника; тот, пошептавшись
с Лихновским, в знак согласия кивает головой. Лихновский встаёт. Разговоры смолкают.

Лихновский:
Медам! Месье!
Пусть молодость танцует
И нас своим примером заразит!

Аплодисменты. Все встают и выходят в соседний зал. Бетховен остаётся один за столом... Мазурка. В проёме дверей видны проносящиеся пары; особенной лёгкостью и изяществом движений выделяется виконт... Музыка заполняет всё...
Для зрителей Бетховен виден только со спины. Его фигура на фоне освещенного зала почти силуэтна. Чуть опущенные плечи и голова говорят о глубокой скорби...
Постепенно в темп мазурки вливается лейтмотив траурного марша
из его "Героической" симфонии. Вместе с нарастанием лейтмотива
камера перемещается на 90° и зрителю становится видным мягко
освещенный профиль композитора.
Марш продолжает звучать...
Стоп. Вновь гром мазурки, и проносящиеся пары. Вновь из
всех танцующих выделяется французский капитан...
Стоп. Полная тишина. Погрудный портрет Бетховена в анфас.
Теперь плечи распрямлены, голова грозно вскинута. Освещение
резко-контрастное, вплоть до графичного, с акцентом на глаза.
Прямо с форте звучит первая часть "Героической" симфонии аллегрокон брио...
 

Постепенно глаза Бетховена разрастаются и занимают весь экран;
они горят, выражая непримиримость и страсть битвы; аллегро кон
брио достигает фортиссимо!!!...
Стоп. Вновь Бетховен, одиноко сидящий за столом, видимый
зрителю только со спины; вновь всёзаполняющий темп мазурки и
проносящиеся пары...
Бетховен резко поднимается. К нему выходит разгоряченный Лихновский. Берет под руку.

Лихновекий:
Вот видите...

Бетховен: /резко перебивая/
Нет, только слышу, князь!
Не в первый раз, и к этому привычен:
С подобных тостов начинал и Брут,
Но "мёртвый Цезарь, всё же, - победитель".
Кто власть вкусил, тот не опустит меч.
И добровольно ей не поступится!
Тут и дилемы нет по существу -
Что слаще: подчинять иль подчиняться?!?

Лихновский:
Но существует совесть, честь и долг...
В конце-концов простое состраданье!

Бетховен: /с иронией/
Всё это существует, милый князь,
В разобранном, как видно, состояньи;
И ни один в Истории монарх
Не смог собрать всех качеств воедино.
И это неизбежно, так как власть
Нуждалась и нуждается в защите
От всяких претендентов на престол,
Которых больше, чем престолов в мире!
И тот, кто убивает короля,
Чтоб на себя надеть его корону,
Тот - более преступен, чем король,
Кто убивал, корону защищая.
И совести тут надобно молчать,
Чтоб не попасть самой на гильотину;
А состраданье - это маскарад,
Кусок для нищих со стола гурмана.
 
Да, Гамлет прав: "слова, слова, елова"...
И честь, и долг тщеславность убивает:
Республика - как видите - мертва,
Абсолютизм - снова процветает!...
Иль мнится вам под действием страстей,
Что заверенья эти - выполнимы?!?

Лихновский: /вздохнув/
Что мне сказать...
Я - гость среди гостей...
Но, всё же, Людвиг, вы - невыносимы.

Бетховен:
Я знаю, князь, что я невыносим
Для тех, кто рабство собственное сносит,
Кто лжет себе и - более того -
Публично лицемерит лицемеру.
Вы знаете: мне нечего терять,-
Я связан только собственным искусством
И чувств своих под вкусы солдатни
Мне незачем подделывать искусно.

Лихновский:
Кто дал вам право действия судить
Того, кто вам отнюдь не подотчётен?

Бетховен:
Вы их назвали: "совесть, долг и честь,
В конце концов простое состраданье".

Лихновский:
Ну знаете, месье...

Бетховен: /перебивая/
Уже "месье"?...
Иль я утратил собственное имя?

Лихновский:
Вам многое прощалось, но - клянусь -
На эшафот вас возведет безумство.

Бетховен:
Но вы безумство в доблесть возвели,
Признав за ним естественное право
 
Стремленья в человеке порождать,
Которые "уму непостижимы",
Вы это чувство в страстном резюме
"Свободой духа" верно окрестили,
Логично рассудив, что даже смерть
Перед судом Истории - бессильна.
Осудит Время и того судью, -
По неизменным нравственным законам, -
Который произволом короля
В законность беззаконие возводит.
Вглядитесь: этот Цицерон - маркиз -
Прекрасный материал для семьянина!
Но под ружьем уже он не отец,
А командир для собственного сына.
Вглядитесь: этот юноша-виконт,
Который, верно, читывал Вольтера,
Блистает здесь не качеством ума,
А ловкостью отменного рубаки!
Вот и представьте, кто тому виной,
Что эти два прекрасных экземпляра,
Ума и Страсти, выглядят у вас
Безликими ландскнехтами тщеславья.
Они прошли от Альп до Пирамид,
Не видя в этом марше преступленья;
Победа их сознание пьянит...
Но тем кошмарней будет протрезвленье!..

Лихновский:
Я знал, Бетховен, вы - не дипломат
И многим рисковал, вас приглашая;
Но ваша слава может оказать
Стратегии великую услугу,
Вы любите Шекспира вспоминать, -
Так я отвечу вам его строкою:
"Кажись цветком и будь змеей под ним"...
Так будьте же цветком, - змею подыщем.

Бетховен:
Прекрасно! Браво! Сам великий князь
В стратегии играет леди Макбет!

 
Бетховен явно должен быть польщён:
Он утверждён на главного героя!
Он не посмеет князю отказать
Сыграть при ввех покорного супруга
И стать цветком в объятиях змеи... ...
Но вы ошиблись, господин Лихновский:
Мне в человеке нравится Лицо,
А не его наружная личина.
Позвольте, князь мне быть самим собой, -
Другие роли мне не удаются!

Лихновский:
Будь мы враги, я был бы сокрушён
Одной непримиримостью стратега,
Когда бы вы стояли во главе
Пусть тысячи солдат, но вам подобных.
Я верю в убежденье, ум и страсть,
Которые у вас - непреходящи,
Но гнев всегда воителю вредит,
Когда контроль над ним теряет разум.
Такая страсть, какой живете вы;
Похвальна для солдата-рядового:
Она ему там мужество придаст,
Где только смерть спасает от позора.
... Шекспир, обрекший Гамлета на смерть,
Тем самым избежал его судьбины,
Что жизнь знал порознь и коловерть:
Был строг к Уму и кроток у Дубины.
Да, вовремя порвалась тетива,
Иначе бы и не было нас с вами...
Вас раздражают общие слова?
Но вы - художник, мыслящий страстями.
Эмоциям придётся отступить
Под встречным шквалом натиска и бури.
Нет, в человеке гению не жить,
Не будь он Гамлет по своей натуре...
Вы тоже Гамлет: "быть или не быть?" -
У вас случайно может разрешиться...
Но трезвый ум обязан победить,
Где страсть повелевает застрелиться.
Вас убедят не доводы мои,
 
А только факт, из вашей жизни взятый:
Вы потерпели полный крах в любви, -
Зато блеснули "Лунною сонатой".
Простите, этот факт для вас жесток,
В моих устах он - низменен, преступен!
Как патриот я тоже одинок,
Но Бонапарт для скорби недоступен.
Не всюду гениален человек
И с родословной гордостью арийца:
В симфониях - вы истинный стратег,
В политике - простой самоубийца.

Музыка смолкла. Гости входят в зал. Лихновский понижает голос
и улыбается, создавая видимость дружеской беседы:

Сегодня вы стучитесь голым лбом
О стену совершившегося факта.
Сюда идут... Прошу вас об одном:
Играть себя, но не сбиваясь с такта.

Бетховен: /явно задетый/
Слова прозрачны, скользки, как медузы...
Давайте ядра,_- побегут французы!
Я не впрягусь в предложенный мне гуж:
Для них я - кобра, вы - безвредный уж!

Лихновский идет навстречу гостям. Дамы рассаживаются, обмахиваясь веерами.

Лихновский:
Признаюсь, господа, я восхищён
Искусством исполнения мазурки;
Такая искрометность по плечу
Лишь тем, кто молод телом и душою.
Я счастлив, господа, что этот дом
Стал первым островком того единства,
Где, несмотря на ужасы войны,
Сам человек остался человеком.
Мы с вами все свидетели сейчас
Душою уловимого мгновенья
Как птица Феникс - вечное искусство -
Из своего же пепла восстаёт.
Пусть музыка соседствует с вином,
И не даёт энергии угаснуть.
Шампанского!
 
Слуги разносят бокалы. Маркиз подходит к Лихновскому. Бетховен
наблюдает за ними. Остальные, из-за бокалов и вееров разглядывают Бетховена и перешёптываются...

Полковник:
Да, кстати, князь: коллега мой, виконт, -
Прекрасный музыкант! Я это знаю:
Он по натуре - более артист,
Чем капитан по воинскому званью.
Секрет открою: он был прозорлив,
Что с скрипкою своей не расставался;
И ныне приготовил свой сюрприз,
Когда узнал о вашем приглашеньи.
Так вы позволите его преподнести?

Лихновский:
Я буду тронут. Наши гости тоже.

Полковник:
Виконт, - прошу. Ваш час уже настал.

Виконт:
Пусть принесут мне инструмент и ноты.

Слуга приносит.

Виконт: /протягивая ноты Лихновскому/
Князь, я вас о любезности прошу, -
Без фортепьяно скрипке сиротливо.

Лихновский:
Конечно же, пожалуйста, виконт!

Играют...

Аплодисменты. Все спешат поздравить виконта. Лихновский улыбаясь подходит к Бетховену...

Лихновский:
Ну как, мой друг? Что скажете мне вы?

Бетховен:
Технично, но на форте - грубовато.
Так допустимо в марше, чтоб солдат,
На убиение ведомый по приказу,
Не сбился с офицерского "ать-два"
 
И левую свою не путал с правой.
Виконт, со скрипкой в руках, в окружении дам подходит к Бетховену.

Виконт:
Месье Бетховен!
Здесь я - дилетант,
Но знаю ваши многие сонаты:
И у меня возник один вопрос:
Играете ль вы также и на скрипке?...

Бетховен, молча, не скрывая презрения, смотрит на француза.
Присутствующие настораживаются... Лихновский, торопясь затушевать бестактный вопрос, обращается ко всем, поднимая бокал и полузагораживая собой Бетховена.

Лихновский:
Господа!
Пусть этот остров станет и для муз
Не полем битвы, а святым Олимпом!
Мой близкий друг почтит моих гостей,
И мир в Европе будет восстановлен!
/Смеется/
Прошу вас, Людвиг. Не хочу скрывать:
Предчувствую триумф... О нет - пророчу!
Итак, мы ждём...

Бетховен, смерив взглядом Лихновского, молча отстраняет его руку
и выходит. Лихновский растерянно смотрит на гостей, ставит бокал
и резко дёргает шнур звонка. Входит слуга.

Лихновский:
Что, господин Бетховен нас покинул?

Слуга:
Нет, ваша светлость, он ушёл к себе
И заперся на ключ. Я это видел.

Лихновский:
Немедленно прислать его ко мне!

Слуга уходит и вскоре возвращается.

Лихновский:
Ну что?

 
Слуга:
Простите, ваша светлость, но на стук
Месье Бетховен даже не ответил...

Лихновский:
Месье! Meдам! Прошу меня простить.
Уходит

КАРТИНА III

Коридор. Князь и трое слуг останавливаются перед дверьми комнаты Бетховена.

Лихновский: /постучав и не получив ответа/
Бетховен! Я вас больше не прошу -
Как князь повелеваю: отоприте!
Молчанье за дверьми...

Лихновский:
Я жду ещё минуту и потом...
Потом я прикажу взломать запоры!...

Молчание... И вдруг из-за дверей доносятся первые аккорды "Патетической сонаты"... Слуги удивленно смотрят на Лихновского...

Лихновский: /едва сдерживаясь/
Ломайте!
Слуги взламывают двери. На пороге вырастает Бетховен; в ярости
он хватает банкетку и заносит её над головой князя. Слуги бросаются между ним и Лихновским...

Лихновский: /одернув фрак/
Я всё ещё надеялся на вас,
Но вы мои надежды обманули...
За музыку вам платит высший свет;
Не забывайте: вы - плебей, не боле.

Бетховен: /грозя пальцем/
Да, я плебей! А светское дерьмо
Живёт за счёт терпения плебеев!
Но там, где егозит аристократ,
Плебей всегда берётся за дубину!!!
Не забывайте этого, "месье",
И мой ответ французам передайте!
Бросает к ногам князя ключ и уходит.
 
КАРТИНА IV

Игорная комната. Французские офицеры и Лихновский, потягивая
вино, лениво перебрасываются в преферанс.

Полковник: /Лихновскому/
Удобно ль то, что мы, покинув дам,
За преферансом здесь уединились?

Лихновский:
Нет, ничего. У них свои дела.
Пусть развлекут их те, кто помоложе.
Стук в дверь.

Лихновский:
Да, да...

Входит слуга. В его руках тарелочка, /или как её там?/ на которой лежит конверт.

Слуга:
Письмо вам, ваша светлость...

Лихновский: /сдавая карты/
От кого?

Слуга:
Его прислал вам господин Бетховен.

Лихновский: /не отрывая взгляда от карт/
Прочтите вы, любезный, этот бред,
И заодно нагар со свеч снимите.
Слуга вскрывает конверт и пробегает письмо глазами. На его лице явно вырисовывается испуг.

Слуга:/протягивая письмо Лихновскому/
Но, ваша светлость...

Лихновский: /перебивая и настойчиво/
Я вас просил прочесть,
Чтоб мне не прикасаться к этой дряни.
Слуга медлит...

Лихновский:
Сколько можно ждать?...
 
Слуга:
Слушаюсь...

Вздохнув, читает:

"Князь! Тем, чем являетесь вы, - вы обязаны
случайности своего рождения.
Тем, чем являюсь я, - я обязан всецело
самому себе. Князей было и будут тысячи,
Бетховен - один! Так уважайте то, чего вы
не можете создать".
Бетховен.

Лихновский молчит, будто ожидая ещё чего-то...

Слуга:
Всё, ваша светлость...

Лихновский: /задумчиво/
Хорошо... ступай...

Слуга торопливо поворачивается и уходит, не скрывая улыбки...

Виконт: /вскочив/
Но это дерзость! Князь! Он - негодяй!

Лихновский: /пытаясь взять шутливую интонацию/
Кто? Мой слуга иль господин Бетховен?...

Виконт:
Вы шутите...

Полковник: /строго, но спокойно/
Садитесь, капитан.
Сейчас ваш ход. И... не ищите выход.

Игра явно не клеится. Князь нервничает и проигрывает. Полковник
поверх карт следит за Лихновским; во взгляде его нет-нет да проскользнёт тщательно скрываемая ирония...

КОНЕЦ
 
ПРИЗНАНИЕ

Сцена из жизни Белинского и Лермонтова

"Пускай толпа клеймит презреньем
Наш неразгаданный союз,
Пускай людским предубежденьем
Ты лишена семейных уз.
Но перед идолами света
Не гну колени я мои;
Как ты, не знаю в нем предмета
Ни сильной злобы, ни любви.
Как ты, кружусь в веселье шумном,
Не отличая никого:
Делюся с умным и безумным,
Живу для сердца своего.
Земного счастья мы не ценим,
Людей привыкли мы ценить;
Себе мы оба не изменим,
А нам не могут изменить.
В толпе друг друга мы узнали,
Сошлись и разойдёмся вновь.
Была без радости любовь,
Разлука будет без печали".

М. Лермонтов "Договор"
 
ИЗ ПИСЕМ БЕЛИНСКОГО К БОТКИНУ

Дьявольский талант! Молодо-зелено, но художественный элемент так и пробивается сквозь пелену молодой поэзии, сквозь ограниченность субъективно-салонного взгляда на жизнь. Недавно был я у него в заточении и в первый раз разговорился с ним
от души. Глубокий и могучий дух! Как он верно смотрит на искусство, какой глубокий и чисто непосредственный вкус изящного!
О, это будет русский поэт с Ивана Великого! Чудная натура! Я был без памяти рад, когда он сказал мне, что Купер выше Вальтер Скотта, что в его романах больше глубины и больше художественной целости. Я давно так думал и ещё первого человека встретил, думающего так же. Перед Пушкиным он благоговеет и больше всего любит «Онегина». Женщин ругает: одних за то, что /.../, других за то, что не /.../. Пока для него женщина и /.../ - одно и то же. Мужчин он также презирает, но любит только одних женщин и в жизни только их и видит. Взгляд чисто онегинский. Печорин - это он сам, как есть. Я с ним спорил, и мне отрадно было видеть в его рассудочном, охлажденном и озлобленном взгляде на жизнь и людей семена глубокой веры в достоинство того и другого. Я это сказал ему - он улыбнулся и сказал:
 «Дай бог»
Боже мой, как он ниже меня по своим понятиям, и как я бесконечно ниже его в моём перед ним превосходстве. Каждое его слово - он сам, вся его натура, во всей глубине и целости своей. Я с ним робок, - меня давят такие целостные, полные натуры, я перед ним благоговею и смиряюсь в сознании своего ничтожества.
Он славно знает по-немецки и Гёте почти всего наизусть дует.
Байрона режет тоже в подлиннике...
... Большой свет ему надоел, давит его, тем более, что он любит его не для него самого, а для женщин... Ну, от света ещё можно бы оторваться, а от женщин - другое дело"...

16 - 21 апреля 1840 года.

"Стихотворение Лермонтова "Договор" - чудо как хорошо, и ты прав, говоря, что это глубочайшее стихотворение, до понимания которого не всякий дойдёт; но не такова ли же и большая часть стихотворений Лермонтова? Лермонтов далеко уступит Пушкину в художественности и виртуозности, в стихе музыкальном и упруго-гибком; во всём этом он уступит даже Майкову /в его
 
антологических стихотворениях/; но содержание, добытое со дна глубочайшей и могущественнейшей натуры, исполинский взмах, демонский полёт - "с небом гордая вражда" - всё это заставляет думать, что мы лишились в Лермонтове поэта, который по содержанию шагнул бы дальше Пушкина. Надо удивляться детским произведениям Лермонтова - его драме, "Боярину Орше" и т.п. /не говорю уже о "Демоне" /: это не "Руслан и Людмила", тут нет ни лёгкого похмелья, ни сладкого безделья, ни лени золотой, ни вина и шалостей амура, - нет, это - сатанинская улыбка на жизнь, искривляющая младенческие ещё уста, это "с небом гордая вражда", ЭТО - презрение рока и предчувствие его неизбежности. Всё это детски, но страшно сильно и взмашисто. Львиная натура! Страшный и могучий дух!
Да, Боткин, глуп я был с моею художественностью, из-за которой не понимал, что такое содержание".

17 марта 1842 года.
 
"Но лишь для нас, лишь в тесном круге нашем,
Самим собой, весёлым, остроумным,
Мечтательным и искренним он был.
Лишь нам одним он речью, чувства полной,
Передавал всю бешенную повесть
Младых годов, ряд пёстрых приключений
Бывалых дней, и зреющие думы
Текущия поры... Но лишь меж нас,
На ужинах заветных при заре
/В приюте том, где лишь немногим рад
Разборчиво-приветливый хозяин/,
Он отдыхал в беседе непритворной,
Он находил свободу и простор;
И кров как будто свой, и быт семейный...
О! живо помню я тот грустный вечер,
Когда его мы вместе провожали,
Когда ему желали дружно мы
Счастливый путь, счастливейший возврат,
Как он тогда предчувствием невольным
Нас испугал! Как нехотя, как скорбно
Прощался он!... Как верно сердце в нём
Недоброе, тоскуя, предвещало!"

Е.Ростопчина. "Пустой альбом"
1841 год.
 
1840 год. Санкт-Петербург.
Лермонтов, арестованный за дуэль с де Барантом, помещён в каме-
ру Ордонанс-хауза. Сидя за столом, в накинутой на плечи шинели,
Лермонтов что-то пишет, изредка отрываясь и задумчиво глядя в
окно...
Входит караульный.

Солдат:
К вам посетитель, господин поручик.

Лермонтов, продолжая писать, кивает головой.
В проёме дверей появляется Белинский. Он несколько смущён.

Белинский:
Я вижу, сударь, мой визит некстати;
И если вы позволите, уйду,
Тем более, что я зашёл случайно,
Без цели вызвать вас на разговор.

Лермонтов: /встав/
Нет, почему же... В этом положенье
Любой вошедший - мой желанный гость,
За исключеньем ряженых жандармов,
Которых по глазам я узнаю.
Наука не из сложных... но, поверьте,
Я предпочёл бы век её не знать.

Белинский:
Да, да. Вы правы - видимость и сущность
Живут согласно только у детей.

Лермонтов:
Пожалуй, да... лет до семи, не боле;
Потом и их рефлексия двоит.

Белинский:
Вы полагаете?

Лермонтов:
Нет, больше - я уверен!
Ведь каждый самому себе-пример...
Но я плохой хозяин. Извините, прошу садиться.
...Что вас привело?...
 
Белинский: /ещё более смущаясь/
По правде говоря, - я сам не знаю;
Но что-то к вам всегда меня влечет...
Уж вы простите это откровенье:
Другой причины не было и нет, -
Мне трудно уловить определенность,
Как то, что я хотел бы вам сказать...
/посмотрев на часы/
Тем более, что эти четверть часа,
Какие есть ещё в запасе у меня,
Представить могут праздным визитёром
Того, кто вас стремился повидать.

Лермонтов: /саркастично полуулыбнувшись/
Благодарю. И этого довольно...
Мы все - всегда! куда-нибудь спешим,
Страшась любой случайной остановки,
Где для надежд означился тупик
И здесь любой невольно, по наитью,
При близком ощущеньи тупика,
Мгновенье потопчась перед стеною,
С досадой поворачивает вспять...
И люди правы в этом, безусловно:
Зачем же лезть, коль можно обойти?

Белинский:
Но есть и те, кто, соразмерив силы,
Предпочитает штурм - пути в обход.

Лермонтов:
В искусстве - вы имеете в виду?

Белинский:
Не только, но и в прозе нашей жизни.
Искусство - отражение её;
И если подойти к ней вдохновенно,
Душа найдёт эдем где отдохнуть,
Набраться сил для нового полёта
И избежать надежде тупика,
Что чаще обстоятельства возводят,
В которых неповинен человек.
Возьмите вы героев Вальтер Скотта...
 
Лермонтов: /перебивая/
Простите, я их в жизни не встречал!
А на подворьях чистого искусства
От них всегда наивностью разит,
Способной опьянить лишь только юность
Слепую и уставшую от ласк.

Белинский:
Но юность человечества - прелестна
И именно наивностью своей,
Своим первоначальным опьяненьем,
А не похмельем, свойственным всем нам.
Действительность, - скажу я вам, - разумна;
И трудно пред соблазном устоять, -
Коль есть возможность, - чтоб вернуться в юность
И вновь её душою ощутить.
Ведь только в этот краткий промежуток
Способен человек содеять то,
Чем может человечество гордиться
Как памятью о юности своей!
...Меня всегда пугала злободневность
И поиски каких-то новых форм:
Ведь первое в Истории - мгновенье,
Второе - одеянье, а не суть.
Искусство - это жизнь, жизнь духа
Во внутреннем развитии своём,
Портрет и психология эпохи,
К которой человек принадлежит.
Платон сказал: "бог создал человека,
Чтоб он играл". - Так пусть играет он,
Но мысля чисто, страстно, благородно,
Как мыслят только юность и любовь!
Рассудочность поэзии враждебна...
Коль человек разучится играть,
Сама душа искусства омертвеет
И далее сентенций не пойдёт.

Лермонтов:
Быть может. Но вы только что сказали:
"Искусство - есть действительность сама".
А то, что всех нас в юности питало,
 
Теперь уже не пища для ума.
Поэзия приблизилась к науке,
Где за вопросом следует вопрос;
И вне конкретной, повседневной жизни
Искусства я представить не могу.
"Умчался век эпических поэм,
И повести в стихах пришли в упадок"...
Играть не время, - назревает бой
И бой кровавый, но во имя Правды!
...Почти во всех романах Вальтер Скотта -
Искусно обезболенный процесс...
Да, Купер – жёсток - тем и поэтичен
В своей суровой правде бытия!
И я уверен, что у Вальтер Скотта
Гостиная ломилась от "друзей",
Которых привлекают хлебосольство
И явное отсутствие проблем;
Тут - никаких препон не существует
И лишь от наслаждений устают...
У Купера - такое невозможно,
Как в высшем свете быть самим собой!
И дале, - Байрон... Что мешало лорду
Быть просто лордом: есть, ложиться спать
И пробуждаться в родовой постели,
Чтобы успеть в парламент и в бордель?...
Да! Байрон... Байрон... "Человек-загадка",
Но - для тупиц, филистеров, лжецов!
Для остальных - он демон откровенья...
Хотите я прочту вам из него?

Белинский:
Вы не точны: я не хочу, а жажду!

Лермонтов:
Простите, вам английский не знаком?

Белинский:
Как вам сказать...

Лермонтов:/неторопливо/
Так вот мой перевод:
 
"Душа моя мрачна. Скорей, певец, скорей!
Вот арфа золотая:
Пускай персты твои, промчавшися по ней,
Пробудят в струнах звуки рая.
И если не навек надежды рок унёс,
Они в груди моей проснуться,
И если есть в очах застивших капля слез -
Они растают и прольются.
Пусть будет песнь твоя дика. - Как мой венец,
Мне тягостны веселья звуки!
Я говорю тебе: я слез хочу, певец,
Иль разорвется грудь от муки.
Страданьями была упитана она,
Томилась долго и безмолвно;
И грозный час настал - теперь она полна,
Как кубок смерти, яда полный".
Лишь о себе так плакать невозможно;
То - плач о мире, стонущем в цепях...
Действительность сегоднящняя ложна,
Разумное - её повергнуть в прах!
И вот ещё, как строчки завещанья
Не только милой женщине, но - всем,
Кто не находит самооправданья
Во мраке деспотических систем;
"Как одинокая гробница
Вниманье путника зовёт,
Так. эта бледная страница
Пусть милый взор твой привлечет.
И если, после многих лет,
Прочтёшь ты, как мечтал поэт,
И вспомнишь, как тебя любил он,
То думай, что его уж нет,
Что сердце здесь похоронил он".

- Вы вслушайтесь в его глухие стоны,
Вы вслушайтесь в его призывный клич!...
Встречаясь, все "разумники" спешили
Расстаться с ним, взирая на часы...
Да! одиночество и сильных убивает;
И знаете как он сказал о том?
 
- "Незримо грудь мне пламя пожирает,
Но то вулкан на острове пустом"...

Лермонтов, кутаясь в шинель, отворачивается к окну. После некоторого молчания, не поворачиваясь, задумчиво:

Зачем мы спорим, оба сознавая,
Что время наших игр истекло,
И больше ничего не остаётся
Как о мечтах несбыточных скорбеть...
Я рад за тех, кто пал на поле битвы,
Всю невозможность счастья осознав,
Но отвергая стоны и молитвы!
Средь этих был и Байрон... И он прав:

Сочти все радости, что на житейском пире
Из чаши счастия пришлось тебе испить,
И убедись, что чем бы ни был ты в сем мире, -
Есть нечто более отрадное: не быть"...

Да, Байрон... Байрон... ...

Белинский:
Я поражён и переменой в вас,
И переводом, и манерой чтенья!...
Разрушен вами мой иконостас,
И в том я признаюсь не без смущенья.
Да, жить - не значит просто есть и пить
И наслаждаться благами земными,
Которые судьба преподнесла
Кому-то больше, но - за счёт другого.
Вы чувствуете сильно, глубоко!
И диссонансы жизни не смущают
Ни вашу душу, ни тревожный ум,
Способный только с истиной мириться.
И вовсе не случайность то, что вы
Почтили память Пушкина стихами
Такой разящей, гневной простоты.
Ещё доселе неизвестной миру...
Признаться, ране, думая о вас,
Мне всё это казалось всплеском детства,
Обычною проделкой шалуна,
 
Привыкшего к эгиде всепрощенья.
Вы сами клеветали на себя:
Ирония... сарказм отрицанья...
Такие атрибуты фатовства -
Иль глупость детства, или пошлость мужа
Но далее, приглядываясь к вам,
Я чувствовал, что это - наносное...
И вот ответ на первый ваш вопрос:
Меня влекло к вам, как влечет родное.
Любовь к искусству - только пол пути
Для двух сознаний, жаждущих слиянья;
Конечный шаг не тождество - родство
Во взглядах на действительную жизнь...
Да, Пушкин там воистину велик,
Где видим мы нелепую Россию -
Koнтраст её народного ума
И завозную функцию дворянства.
Его "Онегин" - это самодур
Над желчною духовной нищетою,
Но внешнее изящество суда
С судьею примиряет подсудимых;
Поспорили и мирно разошлись:
Мол сам живет и жить даёт другому...
Что ж, такова изящность -
Ей всегда от мести удавалось уклониться.
Кто мыслит в такт со временем своим,
К тому судьба снисходит благосклонно;
Здесь в силе принцип: если мы плохи,
То и поэт отнюдь не исключенье.
Но если он свой век опередит,
В стихах анатомируя пороки,
Тем самым он судьбу предвосхитит,
Как эти кровью дышащие строки:
"Любви, надежды, тихой славы
Недолго тешил нас обман,
Исчезли юные забавы,
Как сон, как утренний туман.
Но в нас горит ещё желанье;
Под гнётом власти роковой
Нетерпеливою душой
Отчизны внемлем призыванье.
 
Мы ждём с томленьем упования
Минуты вольности святой,
Как ждет любовник молодой
Минуты верного свиданья.
Пока свободою горим,
Пока сердца для чести живы,
Мой друг, отчизне посвятим
Души прекрасные порывы!
Товарищ, верь: взойдёт она,
Звезда пленительного счастья,
Россия вспрянет ото сна,
И на обломках самовластья
Напишут наши имена!"

- Я понимаю, как вы одиноки;
Борцов не много и в самой борьбе...
Но эти вулканические строки -
Нерукотворный памятник себе!
А вы, певец, принявший эстафету,
Кто начал от того, чем кончил он, -
Вот вам конкретный путь от мрака к свету,
Прямая связь от судеб и времен.
... Мне кажется, я прав: вам Пушкин близок
Самой непримиримостью борца,
Которая по воле негодяев
Умолкнула на пол пути к себе!...

Лермонтов:
Не только, - он и лирик виртуозный
И - что важнее - справедлив ко всем.
Нигде как только в лирике интимной
До истины способен человек
Познать себя... а это - потруднее,
Чем знать друзей, тем более врагов!
Его стихи о жертвах самовластья
Понятны всем. Но в них он - гражданин,
Вернее, - кондотьер, что горделиво
В Историю въезжает на коне...
Такие всплески - справедливость гнева -
Способны дух возвысить к небесам!
Но всё же плоть, как существо земное,
Подвержена и страху и грехам...
 
Всего трудней смириться человеку
С сознанием ничтожности своей,
Когда вдруг меч, воздетый над злодеем,
Безвольно упадёт к его ногам.
Война жестока, но бескомпромиссна:
В сраженьи просто - бей иль будешь бит!
Коварней тишь: что сердцу ненавистно,
Закон от разрушенья сохранит.
Что делать человеку, коль сознанье
С такой структурой жизни не в ладу?
- Дорога от греха до покаянья
Без грёз в раю, без судорог в аду...
Но если сердце в человеке живо,
Не обросло в безвременье хрящом,
То над собой проплакав сиротливо,
Оно затронет чьё-нибудь ещё...
Я верю лишь в такое откровенье,
Где плачет сердце, но глаза сухи;
Где веры нет, а есть одно сомненье,
О чём гласят у Пушкина стихи;
Вот - жизнь духа, существо эпохи;
Её психологический портрет,
Где от любви остались только вздохи,
Чтоб те же вздохи порождать на свет:
"Что в имени тебе моём?
Оно умрет, как шум печальный
Волны, блеснувшей в берег дальний,
Как звук ночной в лесу глухом.
Оно на памятном листке
Оставит мёртвый след, подобный
Узору надписи надгробной
На непонятном языке.
Что в нём? Забытое давно
В волненьях новых и мятежных,
Твоей душе не даст оно
Воспоминаний чистых, нежных.
Но в день печали, в тишине,
Произнеси его тоскуя;
Скажи: есть память обо мне,
Есть в мире сердце, где живу я"...
 
Белинский:
... Мне думается, что для вас любовь -
Вопрос всей жизни: чаще, чем кто-либо
Из современных авторов стихов
Вы о разбитом сердце говорите...
"Что это? - поэтический приём,
Иль отзвуки действительного чувства?" -
Такой я задавал себе вопрос
И на него ответить был не в силе...
И то, что вы так чувственно прочли,
Для Пушкина совсем не характерно,
Но я признаюсь, что вот этот перл
И мне всего понятней и дороже.
Как вам сказать... Здесь - виден человек,
На миг сошедший с внутренней орбиты,
Преодолевший тяготенье "я",
Что изощрялось в самооправданьи.
Да! тут впервой почувствует любовь
И человек в неё не посвященный
По инстинктивной, страждущей тоске
И боли, ослепляющей рассудок...
Но этот век, в который мы живём,
Уже вопрос поставил перед чувством,
И требует от сердца дать отчёт
В своих безумствах зрячему сознанью...
Нет, мы не насладимся полнотой
Богами нам ниспосланного дара -
Любить и быть любимыми без дум,
Первотолчку всецело подчиняясь!
И в этом мы виновны без вины:
Жизнь накопила множество вопросов,
Что слились воедино и теперь
Собой являют целую науку,
И вольно иль невольно - всяк из нас
Подвержен пытке Времени - вопросом,
И - как не странно - более всего,
Там где вопрос - для чувств самоубийство!
Собою представляя внешний мир
На данном историческом этапе,
Привносим мы и в счастие своё
 
Вражду, что порождает разобщенность.
Нет! Это не случайность, что душа
Эмоции сверяет по сознанью,
Сама пугаясь счастья своего
И вопросив: действительно ли это?...
Мы не умеем радостям своим
Придать ту непосредственность младенца,
Которая, владея им самим,
К другому переходит по наитью.
Пример Эллады явствует о том,
/Её искусство - непреложность факта!/
Что, там любовь являлась божеством,
А не подпиской брачного контракта.
Они воздвигли памятник Любви
Из мрамора и чудных песнопений,
А мы - тирану ставим монумент,
Его проделки в виршах обеляя...
Стоят за фарисеем фарисей,
Как символы практичности Европы...
Но с кем из них сравнятся Одисеей
и мужество прекрасной Пенелопы?
К чертям софизм гордиевых узлов!
Герои потому и не сравнимы,
Что бились не из денег и чинов,
А были жаждой истины гонимы!
... Мы все недугом века сражены...
Но вы не обрели иммунитета,
И наяву хотите видеть сны,
Что рождены фантазией поэта.
Отсюда - этот неумолчный крик
Сознанья уготованной вам роли:
"Ни ангельский, ни демонский язык"
Не выговорит всей душевной боли!...
Да, обществу отпущены века
И на болезни и на исцеленья,
Но жизнь человека - коротка
И в этом смысле вплоть до преступленья:
Явившись в мир ранимым существом
В эпоху социальных эпидемий,
Поэт в стихах невольно отразит
Все фазы протекающей болезни.
 
Мы в кризис и родились и живём;
И может статься, что надежды наши
В преданье вместе с нами отойдут
Иль хуже - умирать начнут при жизни...
Но эта боль, что властвует в душе,
Упрямо утверждает: мы - живые!
И всякий ощутивший эту боль
Её несёт под микроскоп сознанья.
Ища ответа на немой вопрос
Неясно обозначенных эмоций,
Художник рано-ль, поздно - возведёт
В закономерность мнимую стихию.
Действительное зиждется внутри
И явственно лишь выйдя на поверхность:
Себя мы познаём в своей любви,
Как в зеркале улавливаем внешность,
Ничто - как только к женщине любовь
Не вызывает стольких откровений,
Которые нам кажутся самим
Безумством или ложью несусветной!...
Пред вами - хаос собственных страстей
Взаимоисключающих друг друга....
Но вы заметьте: женщина чутьём
Отсеивает всё, что ненадёжно;
Здесь действует естественный отбор,
Но движимый инстинктом материнства.
И страсть себе выносят приговор,
Когда впадает в раж до сатанинства;
Она, как монархическая власть,
Протест в любимой вызовет конечно...
И будем откровенны: эта страсть
Сама уж по себе-недолговечна.
У древних греков не было проблем -
Они любовью вволю наслаждались
И ровно, как гекзаметр поэм,
Один в другом взаимно отражались...
А вот у вас уже родилась боль,
Которую бы я назвал отцовской,
Вот к этой краткой пьесе "Отчего",
Где весь, наш век представлен паутиной:
 
"Мне грустно, потому что я тебя люблю,
И знаю: молодость цветущую твою
Не пощадит молвы коварное гоненье.
За каждый светлый день иль сладкое мгновенье
Слезами и тоской заплатишь ты судьбе.
Мне грустно... потому что весело тебе".
/смущенно/
...Вот видите, пропел вам дифирамб,
Чего со мною ране не случалось;
Но уж таков ваш дьявольский талант,
Что может принуждать и забываться...
Так я был прав, что к женщине любовь -
И ваш Парнас, и ключ его Кастальский,
Но в песнях сиротливый демонизм
Неутоленность чувства порождает?
Простите за излишество моё,
Коль вам вопрос покажется нескромным...

Лермонтов:
О нет, ничуть. Не оцарапав лба,
Вы поразили цель с искусством Телля!
За что прощать? Вопрос по существу, -
Тем самым для меня он и приемлем.
Сконфузиться тут может только фат,
Боящийся скандала и огласки.
И Гёте прав: "глупец доволен тем,
Что видит скрытый смысл во всяком слове".
... Но вы, я вижу, - более поэт
Из нас двоих: вы чувствуете душу
И все её незримые толчки,
Что для меня порой неуловимы.
С таким, как вы, немыслимо играть
Иль говорить на языке Эзопа, -
Ну, вот и вам ответ на дифирамб,
Чтоб наши шансы снова уравнялись.
... Не может быть искусства без любви:
Любовь - её незыблемый фундамент!
Тем более в поэзии: она
Среди искусств - всех боле динамична.
...Однажды Афродиту воссоздав,
И отложив резец уже не нужный
 
Пракситель вряд ли чувствовал себя
Счастливым до краёв и долговечно:
Пред ним возник лишь только идеал
С душой /но не во плотской оболочке!/
Им по крупицам собранный за жизнь,
Но выразивший "чудное мгновенье"...
У каждого бывает в жизни миг,
Когда мы - смертные - равняемся с богами
И, жаждя утоления любви,
Достойны быть подобны Афродите!
0на - жива! Но жизнию вовне,
Вовне её самой происходящей:
Жива лишь в представлении живых,
К которым и относимся мы с вами.
Здесь наша субъективность совпадает,
Сольётся в адекватность восприятья:
И вы, и я одно произнесём:
"Ты, Афродита, - истинно прекрасна!"...
Прекрасна? - да! Но только в этот миг,
В какой её творец увековечил,...
И может быть, что следующий миг,
Творца ее заставил содрогнуться:
Быть может, с пьедестала снизойдя
И став земной, она вдруг протянула
К деньгам и безделушкам золотым
Свои вот тут расслабленные руки...
Быть может, ощущая красоту
Всех форм своих и их неотразимость,
Она вела любовников к мечам
И жадно поединком упивалась...
Быть может, чтоб тщеславье усладить,
Она влюбляла жирного вельможу,
И принуждала бедного юнца
Покончить жизнь самоубийством...
Быть может, все желанья перебрав,
Пресытясъ всем земным до отвращенья,
Её душа при жизни умерла,
В живых оставив немощный рассудок...
Быть может, насмехаясь над глупцом
И сознавая жизни мимолётность,
Инкогнито бессмертье обрела,
 
Укрывшись за спиною Герострата...
Возможно это?!?

Белинский: /поёрзав на стуле/
Да, вполне, вполне...

Лермонтов:
Из жизни взял я всё, что перечислил, -
Всё то, что перечувствовал я сам,
Когда в красавиц этаких влюблялся...
С тех пор я научился видеть то,
Что скрыто в это "чудное мгновенье",
С какого начинается любовь,
Которой я подвержен всё едино...
О, власть мгновенья!... Знание любви,
Её всеослепляющих мучений,
Рассудок охладило до нуля,
Но душу мне совсем не отрезвило.
Душа моя во власти красоты,
Но ум жесток и требует свободы!
И это отравляет все стихи
Да и само моё существованье...
Как можно ненавидеть и любить
В одно и то же самое мгновенье?" -
Такой вопрос, наверное, возник
Впервые у Адама и у Евы.
Над этим фактом мыслили всю жизнь
Петрарка, Данте, и Шекспир, и Байрон,
Но ни один на дьявольский вопрос
Не смог с определённостью ответить.
Всех равно поражала красота-/
Наружняя... Но их великий гений
Достоинствами щедро наделял
И возвышал её до идеала!...
Потом, уже предчувствуя разрыв
Меж внешностью и истым содержаньем,
Рефлексии сознанья подчинись,
Они рождали лучшие творенья!
В любом шедевре - этот же вопрос,
Который разрешается веками,
Не так же от решения далёк,
 
Как в будни своего возникновения...
И если ум ответит на него, -
Любовь утратит таинство печали,
Забудет поэтический язык,
Довольствуясь набором междометий!
Любовь - по сути скрытая война,
Доступная лишь зрению интеллекта,
Где та или другая сторона
Скорбит иль молча празднует победу.
Тут - вечен драматический момент...
И если мир без "но" восторжествует,
Любовь исчезнет, и в её венце
Предстанет прозаическая жизнь...
Я обратил внимание на то,
/И сделал вывод, может быть, поспешный/
Что женщина флиртует с остряком,
Но мужа выбирает поглупее..

/Белинский разражается хохотом/
Взгляните на влюблённого - он глуп
До святости! а это и прельщает
Возможностью: всегда повелевать
И прихотям одерживать победы...

- Мужчины... /Ох уж эти существа!/
Им нужен подвиг, чтобы с полным правом
Избранницу на ложе вознести
И от неё потребовать расплаты.
Они искусней в вымыслах своих,
Чем сэр Фальстаф во время опьяненья:
Тот лгал бесцельно, ради шутовства,
А эти лгут с определенной целью...
И совратив любовницу на грех
Набором клятв из рыцарских романов, -
Они крадутся через черный ход,
Страшась в подъезде встретиться с консьержкой
В часы своей "пирушки холостой"
Любой из них рядится в Дон Жуана,
Но в обществе - жеманней старых дев
В своём презренье к плотским вожделеньям...
Но если грех огласку получил
И к браку принуждает ловеласа,
Тут и тупица обретает ум,
Чтоб избежать конвоя Гименея...
Нет! казуистик всех не перечтешь,
Когда мужчина страсти преисполнен;
Но если он не фат и не бретёр,
То - мелкий и докучливый ревнивец...
От Гёте не укрылось ничего:
Ни желчь Добра, ни сладости Порока!
Послушайте свидетельство того,
Кто жизнь познал до трезвости пророка:
 

"Вошедших женщин вид неузнаваем,
Хотя бы изучили вы античность.
Под ласковостью внешней скрыта личность,
Которой с вами мы не разгадаем.
Они красивы, молоды и чинны,
Что это - фурии, никто не скажет.
Приблизьтесь к ним, вам и они покажут
Змеиный нрав под маской голубиной.
К их чести, впрочем, здесь они сегодня,
Где каждый недостатком щеголяет,
Овечками себя не выставляют,
А вслух зовутся карою господней"...

- Но вот и про мужчин! /Кто этот пол
По дурости своей считает "сильным", -
Посажен будет задницей на кол
Прелестным существом любвеобильным/.
Прислушайтесь, - вот в этом диалоге
Раскрыли оба таинства свои:
/Неуязвимость юной "недотроги" -
Не в мускулах, а в знании любви!/

"А у меня позыв другой,
Какой-то зуд страстей угарных,
Как по ночам весенний вой
Котов на лестницах пожарных.
Ведь я бродяга и шатун
И славу о себе упрочу
Опять Вальпургиевой ночью,
А завтра ведь её канун.
Тогда по праву кутерьма,
И сходит целый свет с ума!?..
Так мог сказать лишь только Мефистофель
Обиженно повеса изречет...
Но то, о чём помалкивают леди,
У черта тут как тут на языке :
Он женщине желанье сластолюбца
Немедленно нашепчет на ушко;
И если не совпали их стремленья,
У женщины всегда один ответ:

"Стой, не тронь! Не так мы хилы
В женском существе своём.
Против неугодной силы
Силу мы в себе найдём.
Думаешь, что так слаба я?
Думай, думай - на бегу
Я схвачу тебя, играя,
И тебя, смеясь, сожгу"...
 


...Всяк человек был плотским существом,
А плоть безгрешна только лишь в могиле!
И я, признаюсь, не уверен в том,
Что эллины безоблачно любили.
Античный быт, как всё былое, - нем...
Но мы увидим, сдунув пыль с наследий:
Эллада - дочь мифических поэм,
И мать реалистических трагедий!
А мать разумной жизни - естество
Само убьет нежизненные типы;

Я вижу в Эвридике божество,
Но верую в действительность Ксантиппы!
Мы встали у сожженного моста..
А страсть, что воспевали все поэты,
По-прежнему, для каждого чиста,
Но - в возрасте Ромео и Джульетты!
Теперь же, если юность мы возьмём
И честно к настоящему приложим,
Нам будет очень трудно отыскать
Ещё живое, девственное чувство,
Которого не тронула коса
практичного рассудка:
Теперь уже не скажет как Ромео:
0, если мера счастья моего
 

Равняется твоей, моя Джульетта,
Но больше у тебя искусства есть,
Чтоб выразить её, - то услади
Окрестный воздух нежными речами.
Пусть слов твоих мелодия живая
Опишет несказанное блаженство,
Что чувствуем мы оба в этот миг"...

-Но если в нас ещё Ромео жив,
И страсть возобладает над рассудком,
То вряд ли на признание своё
Мы что-нибудь подобное услышим:

"Любовь богаче делом, чем словами:
Не украшеньем - сущностью гордится.
Лишь нищий может счесть своё именье;
Моя ж любовь так возросла безмерно,
Что половины мне её не счесть"...

- Мы отрешились счастья своего
Печальною наукой созерцанья
И поиском ответа на вопрос:
"Как можно в миг любить и ненавидеть?"
Он равно всех и мучит и гнетёт,
Не выходя за сферу размышлений!
Но я ответил честно на него,
Себя сквозь наше время познавая:

"Мечты поэзии, создания искусства
Восторгом сладостным наш ум не шевелят;
Мы жадно бережем в груди остаток чувства -
Зарытый скупостью и бесполезный клад.

"И ненавидим мы, и любим мы случайно,
Ничем не жертвуя ни злобе, ни любви,
И царствует в душе какой-то холод тайный,
Когда огонь кипит в крови.
И предков скучны нам роскошные забавы,
Их добросовестный, ребяческий разврат;
И к гробу мы спешим без счастья и без славы,
Глядя насмешливо назад"...

...Что - далее? - того не знаю сам.
Но жизнь без любви мне ненавистна!
А смерть страшна... - я грешен, как и все,
 
И без надежды всё-таки надеюсь...
Отыскивая "смысл бытия"
В самом противоречии желаний,
От сложного пришёл я к простоте
В сношеньях с миром и в труде посильном:
Жизнь обретает смысл лишь тогда,
Когда на чистый лист моей бумаги
Легла уже назревшая строка,
И ясен смысл последующих ниже...

Белинский:
... Вы правы, что поставили вопрос
И пред собой и пред своей любввью.
Вы просто сильный, честный человек,
Чтоб совести своей давать поблажку.
Я вижу, что случайность - не для вас
И плотских наслаждений вам не надо,
Коль сердце уловило диссонанс
В созвучии грёз с действительным явленьем,
В сравненья в вами Пушкин был юнцом
И пил из этой чаши, наслаждаясь;
Но несмотря на это, и его
Сомнение однажды посетило.
Но он от скорби был ещё далёк,
А только "погрузился в размышленье",
И в сцене с Фаустом, им взятым напрокат,
Прислушивался к собственному сердцу:

" Когда красавица твоя
Была в восторге, в упоенье,
Ты беспокойною душой
Уж погружался в размышленье
/А доказали мы с тобой,
Что размышленье - скуки семя/.
И знаешь ли, философ мой,
Что думал ты в такое время,
Когда ни думает никто?
Сказать ли?

Фауст:
Говори. Ну, что?

Мефистофель:
Ты думал: агнец мой послушный!
 
Как жадно я тебя жалел!
Как хитро в деве простодушной
Я грёзы сердца возмущал!
Любви невольной, бескорыстной
Невинно предалась она...
Что ж грудь теперь моя полна
Тоской и скукой ненавистной?...
На жертву прихоти моей
Гляжу, упившись наслажденьем,
С неодолимым отвращеньем,
Так безрасчетный дуралей,
Вотще решась на злое дело,
Зарезав нищего в лесу,
Бранит ободранное тело;
Так на продажную красу,
Насытясь ею торопливо,
Разврат косится боязливо"...

- Ужасно!... Но не старость и не смерть
Живет в такой рефлексии рассудка,
А только стон недуга своего
И жажда жизни, - жизни полнокровной!
Вот в этом стоне слышится уже
Боязнь ошибиться, увлекаясь,
И даже страх - не столько за себя,
А сколько за судьбу своей любимой!
Тут он не раб фантазии своей,
Что ранее реальность отдаляла
И делала холодною её,
В сравнении с парящими мечтами.
Здесь - всё серьёзно: небо и земля
И для страстей сливаются в единство,
Но оставаясь Небом и Землей:
Дорогой в высь и - точкою опоры!
... Нам жизнь дала побольше, чем другим,
Чем всем до нас прошедшим поколеньям,
И наши чувства сделала сложней,
Отталкивая их от примитива.
И полюбить, - как говорят "навек", -
Способны только зрелые натуры:
 
Где человечность стала естеством,
А не личиной на лице порока!
Но тот, кто этой зрелости достиг,
В наш век сильней и глубже всех страдает:
"Любить и ненавидеть в тот же миг" -
Лишь диссонанс в дуэте побуждает...
Так что к ответу путь определен:
Познать себя и к жизни отношенье.
"Кто ищет,- на блужданье обречен"
И к истине идти - от заблуждений
И несмотря на реквием страстей,
И над любовью плач заупокойный,
Вы - верите в достоинство людей,
Поскольку сами этого достойны!

/Встав и протягивая руку Лермонтову/
Наш путь - един, и нет других дорог.

Лермонтов:/подав руку/
Быть может, вы и правы... Дай-то бог! /

Белинский: /посмотрев на часы и постукивая ногтем
по крышке/
Ну, мне пора. А эти четверть часа
Вы сами превратили в три часа.

Прощайте. /Уходит/

КОНЕЦ

12 - 17 декабря 1973 года

Ленинград

Г.Наан
 
ЦЕНА БЕССМЕРТИЯ

Сцена из жизни Шекспира
/монолог и - ничего более/

"Отрёкся я от волшебства.
Как все земные существа,
Своим я предоставлен силам...
Я слабый, грешный человек,
Не служат духи мне, как прежде".

"Окончен праздник, В этом представленье
Актерами, сказал я , были духи,
И в воздухе, и в воздухе прозрачном,
Свершив свой труд, растаяли они".

Шекспир
 
***

"Зову я смерть. Мне видеть невтерпеж
Достоинство, что просит подаянье,
Над простотой глумящуюся ложь,
Ничтожество в роскошном одеянье.

И Совершенству ложный приговор,
И Девственность, поруганную грубо,
И неуместный почести позор,
И Мощь в плену у немощи беззубой.

И Прямоту, что глупостью слывёт,
И Глупость в маске мудреца, пророка,
И Вдохновения зажатый рот,
И Добродетель в рабстве у порока,

Всё мерзостно, что вижу я вокруг!
Но жаль тебя покинуть, милый друг".

Шекспир. Сонет 66.
 
1616 год. Стрэтфорд.

22 апреля, - канун дня рождения Шекспира и... последнего
 дня его жизни.
Вечер. Шекспир сидит у камина. Из-за дверей доносятся приглушенные женские голоса и лязг посуды.

Шекспир:
Душа лишь спит, но сон похож на смерть...
Замкнулся круг несбыточных эмоций.
Изведано уже как будто всё,
И больше нет неведомых желаний.
Вино и деньги, страсти и стихи -
Наскучили, как познанные тайны...
Обвила сердце мне змеей тоска,
И душен смрад бессилия рассудка.
Я - жалкий раб с потугой на протест:
Творенья принесли лишь состоянье,
Не сняв с моей души тяжёлый крест, -
Смерть лучше тихой тлени прозябанья!
Но на призывы прошлые мои
Она всегда глухою оставалась,
Как будто провиденье мстило мне,
За то, что я не дорожил собою.
Смерть воровски взяла моих родных,
Моих друзей - достойных из достойных!
А на глаза святилища - Любви
Поставила печать ещё при жизни.
Пора устать... Но что тому виной,
Коль вечность не сомкнулась надо мною?
"Dum spiro spero" - мудрость говорит,
А я дышу, но больше не надеюсь...
Надежда - это сказка для глупцов,
Для сонной мысли, ищущей забвенья;
Мир изменился - человек не нов:
Где власть и деньги, там и преступление!
Не всяк злодей хватается за меч, -
В прямом бою он будет уничтожен!
Но действуя впотьмах, из-за угла,
Невидимо он к цели поспешает...
Но был ли хоть мгновенье счастлив тот,
Kтo власти достигал ценой убийства?
 
Иль тот, кто только деньги полюбив,
Обрек себя на жизнь с нелюбимой?...
Клянусь Творцом, я счастлив, хоть и бит
Во всех своих заветных начинаниях, -
По крайней мере чувствую, что жил
И ни на йоту не солгал в поступках.
Но признаю: неблагодарен труд
Ворочать словом каменные глыбы
С надеждою разрушить крепость Зла,
И человека вывести на волю.
В итоге - мысль подтверждает то,
Что Мир - тюрьма с бессрочным заключеньем,
Откуда можно убежать в ничто,
А деньги... - только цепи удлиняют.
Я это сердцем рано ощутил,
Чтоб обольститься призраком свободы,
Но не сумел соблазна избежать,
Чтоб только знать, но не сказать об этом.
Соблазна? - да! Известно, что слова
Способны уничтожить и возвысить,
Смотря к кому они обращены
И какова их истинная сущность.
Слова - приманка, ловля на живца:
Льстец любит лесть и клюнет непременно,
Когда умело спрятаны в словах
Крючок и протянувшаяся жилка.
Лесть - вездесуща: под любой замок
Она проникнет, словно привиденье,
Хитрюгу вокруг пальца обведет
И скрягу раскошелиться заставит...
Меня с избытком годы убедили,
Что не согнувшись, к славе не пролезть:
Вельможи существуют, чтоб им льстили
И награждают титулом за лесть!...
Я сделал всё, чтоб лестью не прельститься,
И если льстил, то ненавидя лесть:
Вначале честью надо поступиться,
Чтоб власть и имя отстояли честь!...
И если всё же годы завели
В туман полуопального забвенья,
Тому причиной страсти быть могли,
Язык мой, но - не клятвопреступленье!

 
/приступ кашля/

Входит Анна Шекспир

Анна:
Вилл, не пора ли ужин подавать?
Сузанна и Юдифь уже готовы...

Шекспир:
Сейчас иду. Пусть подогреют эль...
Поставь нa стол мальвазии бочонок,
Наверное, приедет мастер Бен.

Анна:
Не много ль Бену?

Шекспир:
Даже будет мало.

Анна:
Вилл, будь разумен. Джон мне говорил,
Что для тебя опасны эти встряски, -
Прислушайся ко мнению врача
И зятя твоего по воле божьей...
Меня всегда пугает этот Бен
Своим неутолимым аппетитом;
Конечно, и бочонок будет мал, -
Он может выпить Эйвон без икоты!
Подумай; как воспримет доктор Холл...

Шекспир: /остановив её жестом руки/
Не важно, как воспримет пуританин!
Я друга принимаю у себя,
Где аппетит его не ограничат...
За Вильяма пусть выпьет Бенджамин, -
Он дорог мне, как память о прошедшем;
А ныне, в положении моём,
Воспоминанье - средство от гниенья...
/глухо, натужно кашляет/

Анна:
Ты болен, Вилл. Твой кашель раздирает
Меня саму и дочерей твоих!

Шекспир:
Не раздирайтесь, леди, понапрасну,
 
Я в завещанье всё оговорил,
И в будущность свою смотрю спокойно,
Хотя по сути будущего нет...
А если бог потребует к ответу,
Я жалобы с собой не захвачу.

Анна:
Пусть ныне не командует сэр Джонсон, -
Сегодня ты хозяин торжества!

Шекспир: /смеясь/
Сэр Джонсон в жалкой роли постояльца?!
- Бен хорошо играет лишь себя!...
/подавив кашель/
Коль он приедет, - будь непринужденна,
Тогда и будет праздник у меня.
Не будем препираться больше, Анна.
Иди и сделай всё, как я сказал.

Анна:
Как вспомню вашу мартовскую встречу,
Так делается мне не по себе...
/уходит/

Шекспир:
И мне не по себе, хотя в привычку
На людях это чувство подавлять.
Сегодня ж встреча с другом и собратом,
Как вексель неоплаченный гнетет...
Я не хотел бы Бену улыбаться
Устами, коль в душе улыбки нет;
Он знает человеческую душу
И сразу фальшь почует и узрит,
/разражается долгим и удушающим кашлем/
Сегодня я обязан перед всеми
Сыграть впервой неписаную роль:
Сходя со сцены, надо улыбаться,
Чтоб жалости к себе не возбудить.
Но к сердцу подбирается сомненье:
Удастся ль до конца мне эта роль?
Растянут акт, а сил не остаётся,
Чтоб паузы экспромтами прикрыть.
Уж лучше бы не видел это Джонсон...
 
/После долгого раздумья, прерываемого приступами кашля/
Жизнь позади... В одном я преуспел -
Своих детей в достатке обеспечить:
Нельзя без денег быть самим собой,
Но и не быть собой - невыносимо!
Где ныне зримый плод моих трудов, -
Духовное наследие Шекспира?
Безмолвствует под ржавчиной оков
Торговцами раскраденная лира...
И в том причина вечных угнетений,
Что мыслит большинство в подобье сна:
Не шире завоёванных владений...
Когда иным - Вселенная тесна!

/Тяжело поднявшись и прикрыв ладонями лицо/
Я очень устал, оттого, что много работал,
и устал от того, что писать больше не могу, -
отчего я устал ещё больше... ...

Уходит.

1564 - БЕССМЕРТЬЕ!

23 апреля 1974 года
Г.Наан
 
ЧУДНОЕ МГНОВЕНЬЕ

Сцена из жизни Пушкина

"Цветы последние милей
Роскошных первенцев полей
Они унылые мечтанья
Живее пробуждают в нас.
Так иногда paзлуки час
Живее сладкого свиданья".
Александр Пушкин

"Читает Пушкина, а тень поэта стонет:
"Слова у всех в устах, а дух никем не понят".
Максим Горький
 
"Желание моё увидеть Пушкина исполнилось во время прибывания
моего в доме моей тётки /П.А.Осиповой/ в Тригорском, в 1825
году в июне месяце. Вот как это было. Мы сидели за обедом.
Вдруг вошёл Пушкин с большою, толстою палкой в руках. Он
после часто к нам являлся во время обеда, но не садился за
стол; он... ел очень мало... Тётушка, подле которой я сидела, мне его представила; он очень низко поклонился, но не
сказал ни слова: робость видна была в его движениях. Я тоже
не нашлась ничего ему сказать, и мы не скоро ознакомились
и заговорили. Да и трудно было с ним сблизиться вдруг; он
был очень неровен в обращении: то шумно весел, то грустен,
то робок, то дерзок, то нескончаемо любезен, то томительно
скучен, и нельзя было угадать, в каком он будет расположении духа через минуту... Вообще же надо сказать, что он
не умел скрывать своих чувств, выражал их всегда искренно
и был неописанно хорош, когда что-нибудь приятно волновало
его.
... Однажды он явился в Тригорское со своею большою черною
книгою, на полях которой были начерчены ножки и головки, и
сказал, что принёс её для меня. Вскоре мы уселись вокруг него, и он прочитал нам своих "Цыган". Я была в упоении как от текучих стихов поэмы, так и от его чтения, в котором было столько музыкальности, что я истаевала от наслаждения; он имел голос певучий, мелодический, как он говорит про Овидия в своих "Цыганах": "И голос, шуму вод подобный". Через несколько дней после этого чтения тётушка предложила нам всем после ужина прогулку в Михайловское. Пушкин очень обрадовался этому и мы поехали.
Погода была чудесная, лунная июльская ночь дышала прохладой
и ароматом полей. Мы ехали в двух экипажах; тётушка с сыном
в одном, сестра /Анна Ник. Вульф/, Пушкин и я - в другом.
Ни прежде, ни после я не видела его так добродушно-весёлым
и любезным. Он шутил без острот и сарказмов, хвалил луну;
не называл её глупою, а говорил: "Я люблю луну, когда она
освещает прекрасное лицо". Хвалил природу и говорил, что торжествует, воображая в ту минуту, будто Александр Полторацкий остался на крыльце у Олениных, а он уехал со мною;
это был намёк на то, как он завидовал при нашей первой встрече /в 1819 году, в Петербурге / Александру Полторацкому,
когда тот уехал со мною. Приехавши в Михайловское, мы не вошли
в дом, а пошли прямо в старый, запущенный сад, "приют задумчивых дриад", с длинными аллеями старых дерев, корни которых,
 
сплетясь, вились во дорожкам, что заставляло меня спотыкаться, а моего спутника вздрагивать. Тётушка, приехавшая
туда вслед за нами, сказала: "Мой дорогой Пушкин, окажите
честь вашему саду, покажите его г-же Керн". Он быстро подал мне руку и побежал скоро, скоро, как ученик, неожиданно получивший позволение прогуляться,
... На другой день я должна была уехать в Ригу вместе с сестрой А.Н.Вульф. Он пришёл утром и на прощанье принёс мне
экземпляр второй главы "Онегина", в неразрезанных листочках,
между которых я нашла вчетверо сложенный почтовый лист
бумаги со стихами: "Я помню чудное мгновенье"... Когда я
собиралась спрятать в шкатулку поэтический подарок, он
долго на меня смотрел, потом судорожно выхватил и не хотел
возвращать; насилу выпросила я их опять; что у него промелькнуло тогда в голове, не знаю.
Во время пребывания моего в Тригорском я пела Пушкину
стихи Козлова "Ночь весенняя дышала" /.../ Пушкин с большим
удовольствием слушал эту музыку.
Из воспоминаний А.П.Керн.


"... Я все ночи хожу по саду и говорю: "она была здесь", -
камень, о который она споткнулась, лежит у меня на столе,
рядом с ним - завядший гелиотроп; я пишу много стихов, -
всё это, если угодно, очень похоже на любовь, но я клянусь
вам, что её нет. Если бы я был влюблен, мною в воскресенье
овладели бы судороги бешенства и ревности, а я был только
задет, - однако, мысль, что я для неё - ничто, что, разбудив, заняв её воображение, я только те-
шил её шйриим любопытство, что воспоминание обо мне
ни на минуту не сделает её ни более рассеянной среди её
триумфов, ни более пасмурной во дни её печали, что её пре-
красные глаза будут останавливаться на каком-нибудь рижском
фате с тем же разрывающим душу сладострастным выражением,
- нет, эта мысль для меня невыносима!..."
Пушкин. Из писем к А.Н.Вульф
 
"Вы говорите, что вас легко узнать; вы хотели сказать -
полюбить вас? вполне с вами согласен и даже сам служу
тому доказательством: я вел себя с вами, как четырнадцатилетний мальчик, - это возмутительно, но с тех пор, как
я вас больше не вижу, я постепенно возвращаю себе утраченное превосходство и пользуюсь этим, чтобы побранить
вас".
Пушкин. Из письма к А.П.Керн.


"... Если ваш супруг очень вам надоел, бросьте его, но
знаете как? Вы оставляете там всё семейство, берите почтовых лошадей на Остров и приезжаете... куда? В Тригорское?
вовсе нет; в Михаиловское! Вот великолепный проект, который уже с четверть часа дразнит моё воображение. Вы представляете себе, как я был бы счастлив? Вы скажете: "А огласка? а скандал?" Чёрт возьми! Когда бросают мужа – это уже полный скандал, дальнейшее ничего не значит или значит очень мало. Согласитесь, что проект мой романтичен! Сходство характеров, ненависть к преградам, сильно развитый орган полёта и пр. и пр. - Представляете себе удивление вашей тётушки? Последует разрыв. Вы будете видеться с вашей кузиной тайком, это хороший способ сделать дружбу менее
пресной - а когда Керн умрет - вы будете свободны, как
воздух... Ну, что вы на это скажете? Не говорил ли я вам,
что способен дать вам совет смелый и внушительный!"

Пушкин. Из письма к А.П.Керн.
1825 год
 
***

Я помню чудное мгновенье:
Передо мной явилась ты,
Как мимолётное виденье,
Как гений чистой красоты.

В томленьях грусти безнадежной,
В тревогах шумной суеты,
Звучал мне долго голос нежный
И снились милые черты.

Шли годы. Бурь порыв мятежный
Рассеял прежние мечты,
И я забыл твой голос нежный,
Твои небесные черты.

В глуши, во мраке заточенья
Тянулись тихо дни мои
Без божества, без вдохновенья,
Вез слез, без жизни, без любви.

Душе настало пробужденье:
И вот опять явилась ты,
Как мимолётное виденье,
Как гений чистой красоты.

И сердце бьётся в упоенье,
И для него воскресли вновь
И божество, и вдохновенье,
И жизнь, и слезы, и любовь.

Александр Пушкин
 
1825 год. Тригорское. Дом П.А.Осиповой. На крыльцо поднимается Пушкин. Его встречает хозяйка.

Осипова:
О, Александр Сергеич! Как вы кстати!
Я приказала ужин подавать.
Сегодня скромный стол наш увенчает
Бутылка вашего любимого бордо;
Мы завтра утром с Анной уезжаем...

Пушкин: /поцеловав ей руку/
Да, в Риге ждёт её законный муж,
Ещё к тому же старый генерал,
Что не потерпит неповиновенья,
Как всякий аракчеевский службист.

Осипова: /с трудом подавляя улыбку/
Сегодня, Саша, будьте осторожны:
Я чувствую, что Анне не легко,
Но что поделать...

Пушкин:
Я предпочитаю
Бесплодным воздыханьям шутовство,
От скорби это лучшее лекарство...
Но ваша просьба - для меня закон.
Один вопрос остался и смущает:
Действительно ли здесь витает скорбь?

Осипова:
С утра сегодня Аннушка печальна,
А ужин наш "прощальным" назвала.

Пушкин:
Я тоже с грустью покидал Одессу,
Хотя её хозяин Воронцов.

Осипова:
Ну, ну, не надо. Вам к лицу весёлость.
А мы не заслужили эпиграмм,
Хотя, понятно, вы уязвлены...
Её ли в том вина, что узы брака -
Нерасторжимы? Бог их освятил!
 
Пушкин:
О нет! не бог, а поп обыкновенный,
Кому не обойтись без попадьи.

Осипова:
Ну полноте, смените гнев на милость;
Сегодня, здесь, от вас зависит всё.

Пушкин:
А что потом: "не здесь и не сегодня?"...
Хотя... поэт - везде факир на час... ...
Пойдёмте. Наша жизнь мимолётна,
И грех мгновенье счастья упускать.

После ужина. Осипова, Анна Вульф, Алексей Вульф, и
Пушкин в креслах. Анна Керн за фортепьяно. Поёт:

"Ночь весенняя дышала
Светло-южною красой;
Тихо Брента протекала,
Серебримая луной:
.................
По водам скользят гондолы,
Искры брызжут под веслом,
Звуки нежной баркаролы
Веют лёгким ветерком.
Что же, что не видно боле
Над игривою рекой
В светло-убранной гондоле
Той красавицы младой,
Чья улыбка, образ милый
Волновали все сердца
И пленяли дух унылый
Исступленного певца?
Нет её: она тоскою
В замок свой удалена;
Там живёт одна с мечтою,
Тороплива и мрачна.
Не мила ей прелесть ночи,
Не манит сребристый ток,
И задумчивые очи
Смотрят томно на восток".
 
Осипова:
Шарман... шарман...

Пушкин: /подойдя к Керн/
Восторг мой могут выразить молчанье
И поцелуй... Позвольте ручку мне.

Керн:
Александр Сергеич! Увидите Козлова, -
Привет ему сердечный от меня.
Какая грациозность, что ни слово, -
Повсюду жар небесного огня!

Пушкин:
Ивана я увижу непременно,
Когда от пут меня освободят...
А ваш привет, тем более "сердечный",
Я завтра же с оказией пошлю.
Мне жаль до слез, что вас он не увидит!...
Но всё же я завидую слепцу:
Ведь вашим сердцем, вашими устами
Его стихам бессмертие дано!

Осипова:
Аннет! ты пела чудно, вдохновенно!
Порадуй нас, пожалуйста, ещё.

Керн:
Я, тётушка, немножечко устала...

Пушкин:
Пусть, тётя, соловей наш отдохнет;
Прекрасное рождается случайно, -
Случайность повторить уже нельзя.

Осипова:
Не приказать ли мне подать нам чаю?

Пушкин:
Нет, тётушка, - здесь надобно Клико:
Я пьян от пенья, - пусть же вашу Анну
Шампанское в рай этот вознесёт!

Алексей Вульф разливает вино.
 
Пушкин: /подав бокал Керн/
Здесь душно. Ночь тепла в бездыханна.
Пойдёмте в сад я выпьем при луне,
Чтоб серебро лучей её печальных
Всё сделало видением и впрямь.
Тогда, быть может, примирюсь я с мыслью,
Что вы - недостижимы для меня,
И более противиться не буду
Тому, что нам обоим предстоит...

Осипова:
Александр Сергеич! Вы, кажется, хотите
Племянницу похитить у меня?...

Пушкин:
О нет! напротив: я ищу возможность,
Чтоб Анну вам и мужу возвратить.
И я уже нашёл такое средство...

Алексей Вульф: /незаметно для других/
Маман, позвольте им побыть вдвоём.

Пушкин:
Ночь так тиха, настолько полнолунна,
Что мысль греховную услышит и узрит!
Пойдёмте - убедитесь в этом сами,
А я царице ночи присягну.
Берите ваши пенные бокалы,
Чтоб клятву Сашки Пушкина скрепить!

Все выходят и располагаются на ступенях подъезда.
Пушкин, вскинув бокал, обращается к луне:

Оборони ты тётушку Прасковью, -
Дай видеть и во тьме её очам:
Поэты платонической любовью
Любимую изводят по ночам!

Я грешником прослыл и знаю это:
Соблазны плоти вызывает тьма...
И в эту ночь пятно стального цвета
Пусть не сойдёт с Тригорского холма!

Клянусь тебе, печальное светило:
Хотя с открытой форточкою сплю,
 
Но я и здесь, Михайловский кутила,
Любовью брата Аннушку люблю!

Надежда же на большее отпала:
Во-вот блеснет прощальная заря...
Спаси господь, от злобы генерала, -
С меня довольно гнева и царя!
/Пьет и разбивает бокал о ступени/

Алексей Вульф:
Вот это да! Экспромт достоин тоста...

Керн:
И наказания, коль это не экспромт.

Пушкин:
Сударыня, позвольте вам заметить,
Экспромты - искрометнее стихов,
Написанных заранее, по плану:
Действительность всегда корежит план!
Допустим, что экспромт написан ране;
Но как бы обратился я к луне,
Когда б и ныне тучи грозовые
Её опять скрывали, как вечор?...
Как можно было знать, что ваша тётя
Такой монашьей ревностью блеснет,
Вас будет опекать и непременно
Надавит язычком мне на мозоль?...
А впрочем, извините. Мне прискорбно,
Что, не желая, я обидел вас.
Я навещу вас утром и - простимся
Друзьями, коль прощенье заслужу.

/всем/
Прощайте до утра. Часы торопят.
Путь дальний. Одного боюсь - проспать.

/раскланивается/
Осипова:
Александр Сергеич! Вы были нашим гостем, -
Позвольте всем нам погостить у вас.
 
Пушкин? /смущенно/
Но... я не знаю... право. В доме пусто...
Работники и няня спят давно...

Осипова:
Нет-нет, из дома в дом совсем не стоит...
Сегодня ночь на редкость хороша!
Поедемте в Михайловские кущи
И просто погуляем при луне.
Вы любите таинственность повсюду,
И ночь для вас, пожалуй, дня милей...
Так приобщите Анну к тайнам вашим
И сделайте поверенной её.

Пушкин:
Но тайны больше нет, - не существует,
Коль вы об этом вслух произнесли.
/Схватив Керн за руки/
Поедемте! Поедемте сейчас же!
Боюсь, что утро, ночь опередит!!!

Осипова: /улыбаясь в тон Пушкину/
Сейчас и ни минуты промедленья!
/сыну/
Алешенька, пойди, - распорядись.

Лунная ночь. По дороге в Михайловское катятся две коляски.
В первой Пушкин и Керн, во второй Осипова с сыном и дочерью.

Пушкин:
Сегодня бы мой тёзка Полторацкий
Завидовал бы мне, как я ему
Шесть лет назад, в холодном Петербурге,
Когда он вас похитил у меня.
Вы у Олениных запомнили тот вечер?

Керн:
Не очень... Но зато я помню вас:
Мороз и ветер... вы - в одной рубашке
Стояли у подъезда с фонарём...
Я с ужасом смотрела из кибитки, -
Вас скрыли расстоянье и метель...
 
Пушкин:
Вы видели всё это?!?

Керн:
Саша, милый,
У женщин зряче сердце...

Пушшин: /помрачнев/
Не всегда.

Керн: /касаясь его руки/
Не надо так. Судить другого легче,
Чем самому ошибок избежать.

Пушкин: /впиваясь в неё взглядом/
Ошибок иль холодного расчёта?

Керн: /вздыхая, взгляд её устремляется в себя/
Вы снова нелюбезны, милый мой...

Пушкин: /с досадой/
Простите. Я порой неуправляем...
Как будто чёрт ворочает язык...

Керн:
Оставьте чёрта. Вашими стихами
Достойно богу должное воздать.

Пушкин:
Я должное воздать стараюсь людям, -
Бог не приемлет должного ему!

Керн:
Ну, а себе вы должное воздали?...
Хотелось знать бы как оно звучит.

Пушкин:
Воздать себе - трудней всего на свете,
Тем паче в положении моём;
Изгнанник обречен на прозябанье,
Или на варку в собственном соку.

Керн:
Но человек повсюду поступает
Согласно представлениям своим...
 
Пушкин: /улыбнувшись/
Шекспир сказал, что "роза пахнет розой,
Хоть розой назови её, хоть нет:...
А человек прослыл метаморфозой:
Он беспрестанно изменяет цвет...
И в этом смысле человек-несчастен,
Что неспособен должное воздать
Себе и людям: он всегда пристрастен
И "я" своё стремится утверждать.
В нем столько ж лиц, /а не личин, заметьте!/
Сколь у него друзей или врагов:
Спросите их и вам знакомцы эти
Его опишут с собственных основ.
И каждый будет прав в своём пристрастье:
Что истина - ему принадлежит!
Повсюду торжествует самовластье,
Субъективизм - его законный вид.
И если бы какой-нибудь повеса
Меня бы перед вами расхвалил,
Вы всё-таки во мне узрели беса,
Но - доброго... который вас любил.

Керн:
Но вы мне до сих пор не говорили...

Пушкин: /перебивая/
Что я люблю вас?... Но сказали вы,
О том, что сердце женщины - всезряче!
Я смирно и надеялся на то.

Керн: /после долгого молчания/
Я вам должна сказать...

Пушкин:
Не надо, Анна.
Я знаю, что последует отказ,
А мы уже приехали в пенаты,
Что суждено вам было освятить.

/Вспрыгнув из коляски и шутливо раскланиваясь:/
"Приют спокойствия, трудов и вдохновенья"
У ваших ног, сударыня, - прошу!
К ним подходят остальные.
 
Осипова:
О, боже мой! Такого наслажденья
Не сохранила память прежних дней!

Пушкин:
Быть может, подхлестнем воображенье
Рябиновой наливочкой моей?...

Осипова:
Нет, Саша, нет. Не будем тратить время.
Пойдёмте сразу в ваш прекрасный сад.
Луна в зените. Небо без пылинки...
Берите, Саша, Аннушку мою
И докажите ей всю невозможность:
Быть Пушкиным и песен не слагать!
/Подталкивая Керн/
Идите, милые, гуляйте... Что стоите?

Пушкин:
Опять идти?!? Ну, нет, - бежим! бежим!!!

Взявшись за руки Пушкин и Керн убегают.

Осипова: /глядя им в след/
Он по натуре - взбалмошный ребёнок...
Боюсь, что и останется дитём,
К которым слава падала под ноги,
Но жизнь не щадила никогда...

***
Аллея. Лунные блики. Пушкин. Керн.

Керн:
Впервые в жизни мне не страшно ночью
В таком дремучем, сказочном лесу.

Пушкин:
И чем же вы обязаны отваге?

Керн:
"Кому?" - хотели вы спросить?
О, Александр Сергеич!... милый Саша...
Признаюсь честно, трудно вас понять:
Когда вы шутите, тревога душу щемит, -
Когда вы сердитесь, мне больно и смешно;
 
Нa вас нельзя рассчитывать серьёзно...
Наверно, все поэты таковы?

Пушкин:
Что вам ответить, дорогая Анна...
Тот, кто расчетлив, тот и не поэт.
На монополию тут я не претендую
И не имею лишь себя ввиду.
Не всяк поэт, кто гладенько рифмует...
Мы узнаем поэта по тому -
Словам не поддающемуся чувству, -
Что сердце заставляет замирать!
Не только от стихов, но и от взгляда,
В котором сразу закипает страсть,
Едва лишь он касается явленья,
Достойного творения богов!
Прошу вас засвидетельствовать это:
Луна мне мнилась глупой и смешной;
Сегодня для меня она богиня, -
Я ей обязан тем, что вижу вас!...
Но вас я обвиняю в безрассудстве:
Супруг ваш спит, а вы со мной, в лесу...
Вы сыты с ним, но счастливы со мною:
Я - ваше сердце, он - ваш кошелек.
И если вы ему вдруг предложите
В такую ночь пойти и погулять,
Клянусь!, он предложение отвергнет,
Сославшись на подагру иль понос.

Входят в тень. Керн спотыкается, - Пушкин вздрагивает.

Вот видите, богиню скрыли ели,
И сразу чёрт над вами подшутил.
Но что там?...

Керн:
Камень.

Пушкин:
Где преступник этот?

Поднимает булыжник, хочет бросить, но, помедлив, обращается к нему:

О, камень! камень! Если б ведать мог
Как я перед тобой благоговею:
Ты запросто коснулся этих ног,
Какие я и целовать не смею.
 
Тебе, конечно, камень, всё равно
Какие о тебя споткнулись ноги,
Но мной не будет это прощено -
Не будешь камнем на её дороге!

Мой приговор оправданно суров:
Ты ляжешь на столе моём послушно
И будешь жить средь будущих стихов,
На страсть мою взирая равнодушно.

Благодарю опальную судьбу,
Хотя тебя, а не её целую...
Но эту безымянную тропу
"Аллеей Керн" отныне именую!!!

Целует камень и кладёт под мышку. Керн смеётся.

Керн:
Ох, Пушкин! Пушкин... Вам не сдобровать,
Коль ваши страсти не найдут прикрытья!

Пушкин:
Мне в юности о том сказала мать,
И сам я это чую по наитью.
Но что поделать... Говорят, что я
Родился под взбесившейся звездою.

Керн: / с тревогой в голосе/
Кто это говорит?

Пушкин:
Моя семья,
Слова скрепляя тихою враждою.
Керн: / переводя на шутку/
И кто же начал распрю?

Пушкин резко поворачивается и смотрит в упор.

Отчего
Вы вздрогнули и взглядом так стрельнули?

Пушкин:
Такой вопрос для сердца моего -
Острей кинжала и коварней пули.

Керн:
Но почему?
 
Пушкин:
Ведь он из ваших уст,
Какие бог лишь создал для улыбки,
Для излияний самых нежных чувств! -
И в этом бог не совершил ошибки.
Давайте о другом поговорим...
Что ждёт вас в Риге, кроме генерала?

Керн: /кокетливо/
А вы ревнивы...

Пушкин: / в тон ей/
Я б гордился им,
Коль ваша ручка мне принадлежала.

Керн: /серьёзно/
Но вы ещё жестоки ко всему,
Когда в трагичном видите смешное.

Пушкин:
Об этом расскажите вы ему, -
Подагра довершит все остальное.
Мне кажется, вы любите меня...

Керн:
Нет-нет... не надо самообольщенья...
Я - ваша, но до завтрашнего дня, -
За будущее я прошу прощенья.
Обнимает и целует его. Камень падает из-под мышки
Пушкина. Керн, не отрывая уст, отталкивает камень ногой.
Мой милый, глупый, нежный грубиян...
Что будет после этого со мною?
Я не смогу от мужа скрыть всего,
Когда душе позволю насладиться.
Он сразу всё прочтёт в моих глазах...
И ненависть его мне будет мщеньем,
А месть седых мужей всегда страшна,
Когда пред ними молодость виновна.
Нас свет с тобой проклятьем заклеймит,
А мнение его - необоримо...
Но главное: я обреку тебя
На раннюю бессмысленную гибель!
 
Мы оба пленены судьбой своей:
Я - в красоте, ты - в гении врождённом;
Я не смогу быть верною тебе,
И ты не сможешь жить одною Анной.
Мы счастливы не будем никогда,
Как две сформировавшихся гордыни:
Поэзия - ревнива к красоте,
А красота к поэзии жестока!
Ты вспомни у Олениных меня...
Уже тогда я ощутила,
Что оба мы способны полюбить,
Чтоб вскорости друг друга ненавидеть...
Да, я люблю, люблю тебя душой
И потому так глупо откровенна!...
Но мой рассудок твёрд, как никогда,
В своём уже исполненном решенье.
Несовместимость наших величин
Меня и побудила сделать это:
Ты - нужен всей России! Я - ему,
А он мне... - как гарантия покоя...

Пушкин:
Люблю тебя... и стань теперь моей...
Мы сохраним навечно эту тайну
В самих себе от бога, от людей,
Чтоб знать в разлуке: близость не случайна...
Я поражён признанием твоим,
Хоть знал, что это так, а не иначе...
Я перед всеми быть хочу любим, -
Всё остальное ничего не значит!!!
... Зачем ты так спокойно-холодна,
Когда я не горю, а догораю?
Ужель ты мнишь, что эти письмена
Я на тебя однажды променяю?!...
Лишь прикажи, и больше не звучать
Моей усталой забубенной лире...

Керн: /поцеловав его/
Но я - жена и будущая мать,
И ты очнешься где-нибудь в Сибири.

Пушкин:
Пускай... пускай... лишь ты б была моей...
 
Керн:
Мой милый мальчик... Сашка безрассудный...
Ты самый добрый изо всех людей
И обмануть тебя совсем нетрудно...
Мне было страшно только за тебя,
Теперь - мне за себя ещё страшнее...
Нельзя жить, честь и славу загубя:
Свет мелочен и зол... а будет злее.
Целуй меня и хватит о любви,
Ведь я сказала: "сердце женщин - зряче!"
Как хочешь меня после назови,
Но будет только так, а не иначе.
/Объятия... поцелуи.../
Ну, хватит, Саша...

Пушкин:
Нет же... нет же... нет!

Керн: /освободясь от объятий/
Всё, мой любимый. Снова мы, как ране:
Вы - гениальный в будущем поэт,
Я - ваша гостья. Улыбнитесь Ане.

Пушкин:
В последний раз: вы любите меня?

Керн:
Достаточно того, что я сказала.

Пушкин: /пытаясь улыбнуться/
... Я буду жить, ваш образ сохраня,
Как дар богов и - как удар кинжала!...

/издали голос Осиповой: «А-у-у-ууу!»

Керн: /поправляет шляпку и берёт Пушкина под руку/
Пойдёмте к нашим. Время истекло.
Что отпускает светское приличье.

Пушкин: /подняв камень, и взвешивая его на ладони/
Вот в этом-то и кроется всё зло,
Что ценит свет не лица, а обличья!!!
 
***

Усадьба. Дом Пушкиных освещая полной луной.
Анна и Алексей Вульф сидят в экипаже.
Появляются Пушкин и Керн. Осипова идет на встречу им.

Осипова: /окинув взглядом Пушкина/
Не знай я вас, сейчас же б возопила
Единственное в страхе: караул!
Пиратский вид у вас, Александр Сергеич:
Под мышкой - камень... Аннушка бледна...

Пушкин:
Э-э... не пугайтесь... тетя. Камень этот -
Священная реликвия моя!
А бледность Анны проще объяснима:
Луна всем равно бледность придаёт;
Из пятерых - я только исключенье,
В чём виноват мой прадед - Ганнибал.

Осипова:
Пора нам ехать. Час рассвета близок.

Пушкин:
Я без наливки вас не отпущу!
Закон гостеприимства позволяет
Хозяину творить и произвол,
Когда уж гости слишком церемонны.
/машет рукой сидящим в экипаже/

Алёшка! Аня! - Пушкин вас зовёт!!!

/повернувшись к флигелю кричит/
Петро!!! Петро!!! Ты, что, паршивец, умер?!...

Появляется полупьяный заспанный Петр.

Пётр:
Что ваше благородие хотит?

Пушкин: /показывая на мортирку/
Лишь одного, чтоб гости не удрали,
Пока не возвращусь я, - заряжай!

Вбегает в дом. Пётр заряжает мортирку.
Появляется Пушкин со штофом и рюмками.

Пушкин: /обращаясь к Петру/
Ну что, готово?
 
Пётр: /раздувая фитиль/
Приготовил, барин.
Заряд двойной - доплюнет до небес.

Пушкин:
Прошу вас, гости, разбирайте рюмки, -
Я полных штофов с роду не любил!
/разливает вино/
До дна! до дна! - не меньше! Рюмки напрочь, -
Под ноги или в пушку, - как картечь!!!

Все пьют и разбивают рюмки о мортирку.
Прощаются...

Пушкин: /усадив Керн/
Ну, в добрый час. До завтра, дорогая.
И - помните...

/Целует руку, отбегает, сует штоф в ствол мортирки, поднимает
руку/
Теперь, Петро, - пали!!!

Выстрел. Кони вздрагивают и рвутся во тьму.
Пушкин что-то кричит вслед и машет рукой...
Появляются испуганные дворовые и няня.

Арина Родионовна:
Ты что, шельмец, палишь средь ясной ночи?

Пушкин: /обнимая её за плечи/
Не ночь уж, няня, - утро на дворе.

Арина Родионовна:
Да как же утро?... Петухи не пели...

Пушкин: /чмокнув eё/
Иди и спи, голубушка моя...
Пушкин смотрит на аллею. Пыль, взбитая лошадьми, серебрится в свете луны...

Арина Родионовна: /поднимаясь на крыльцо/
0-о-от, лихоманка... всё вверьх дном поставит...
Чудной внучок... Прости меня Христос.
 
/Крестится, оборачивается/
Ты сам бы, Сань, пошёл соснул, желанный...

Пушкин: /в том же положении, рассеянно/
Нет, ангел мой, мне нынче не до сна...

Арина Родионовна всходит на крыльцо, задевает камень,
лежащий у порога.

Арина Родионовна:
А это что за дьявольская куча?

Пушкин: /обернувшись/
Ах эта... Положи ко мне на стол.

Арина Родионовна: /подняв камень и удивлённо
косясь на Пушкина/
Я положу, Сашок... Господь с тобою...
/про себя/
Он камнев сроду в дом не приносил,
А тут вдруг нате, - сразу мостовую
И прямь на стол... Да не рехнулся ль он?...

***

Сад. Освещенное окно кабинета Пушкина. Видно как поэт
нервно ходит по комнате... грызет перо... что-то шепчет... записывает... снова ходит... садится за стол,
пишет... вновь вскакивает и ходит... ... из дома тихо
выходит Арина Родионовна и, прячась за кустами вглядывается в окно.

Арина Родионовна:
Кажись, влюблен, коль мечется в светлице
С бумажкой и пером средь ночи...
И что палил из пушки окаянный? -
Спужалась я: пожар, аль помер хто...
Ну и бесёнок!... Что за наказанье...
С рождения послал ему Господь?
С таким сынком - хозяйству разоренье:
Мужик хошь пей, хошь спи - ему плевать.
Глянь на него - ну чистый басурманин!
А сердцем мягок, даром что барчук...
Да вот беда, - прохода нет девицам...
Кровь горяча - не батюшке в пример.
 
Ишь ты... гляди... как мается сердешный...
Уж лучше б спал, да где там... не унять!
Мошна пуста, да широка натура, -
Того и глянь содеется конфуз...
Молодушек-то справных сколь в уезде, -
Ан нет... душа летает в небеси...
/крестясь/
Пошли ему, небесная царица!...
Пойду-ка я молитву сотворю.

Уходит.

***

Утро. Тригорское. Дом Осиповой. У подъезда груженая бочка
и два экипажа. Пушкин сидит на ступеньке и концом трости
Что-то рисует на земле. На крыльцо выходит Осипова.

Осипова: /протягивая руку/
Как жаворонок, вы вчера резвились,
А ныне не решаетесь войти?

Пушкин:
Я не люблю отъездной суматохи
И длительно прощаться не хочу.

Осипова:
Но мы уже собрались и готовы
Сию минуту ехать со двора.
Мы ждали вас и ждали не напрасно...
Идите к Анне, - в комнате она.

Пушкин:
Но, тётушка, удобно ль это будет?
Ведь кроме вас ещё тут люди есть...

Осипова:
Я здесь хозяйка, - я и разрешаю
И тоже еду в Ригу... Что ещё?

Пушкин:
Еще чего-то мог просить бы олух!
Я благодарен и у вас в долгу...

***
Комната Керн. Входит Пушкин.
 
Пушкин:
Я задержал вас, видно? Извините.
Когда б не няня, я бы и проспал.

Керн:
А мне не удалось уснуть сегодня, -
Я счастлива, но страх меня гнетет...

Пушкин:
Вчера вы были просто героиней
И большей, чем от вас я ожидал!

Керн:
Что было ночью, не свершится ныне...

Пушкин:
Ужель так страшен старый генерал?
Есть верное и действенное средство,
Чтоб все причины страха истребить...

Керн:
Отставьте на минуту ваше детство,
Я вас хочу серьёзно попросить...

Пушкин:
Ну, коль, серьёзно, значит будет взбучка!
В чём перед вами Пушкин виноват?
Глаза влажны и вздрагивает ручка...
Быть может, я что брякнул невпопад?

Керн:
Всё хорошо. Я ныне умоляю, -
Простите грех мой, - не пишите мне...

Пушкин:
Ваш грех прощён, но следом вопрошаю:
Что делать мне без вас, наедине?...
Вы подарили узнику свободу
И снова отнимаете её...
Но вдумайтесь: кому, - чему в угоду
Вы сердце разрываете моё!
 
Керн:
Вы снова соскользнули на упреки.
Признаться, я жалею, что вчера...

Пушкин: /перебивая/
Я знаю, Анна, все свои пороки,
Но искрение желаю вам добра.
И я клянусь, коль мне позволит воля,
Не написать вам, в Ригу ни строки,
Но дайте знать оттуда мне: доколе
Я вынужден быть узником тоски?!?...

Керн:
Ох Саша, Саша... Нет конца-начала;
Вы всё ещё стоите на своём...
Во мне вы не найдёте идеала
Ни здесь, сейчас, ни где-нибудь потом.
Красивых женщин небо сотворило
На счастье и страданье гордецам;
Я первое уже вам подарила
И - до конца... На муки - не отдам!
Простимся здесь и мне пора в дорогу.
Так будет легче для меня и вас...

Пушкин: /протянув ей книгу/
Примите мой подарок, недотрога;
Тут вы найдёте про обоих нас.

Керн:
Благодарю... Чем занят ваш Онегин,
Какие страсти во главе второй?

Пушкин:
Тут нет страстей, он замер в сонной неге,
Как я, - романа вашего герой.

Керн: /разрезав листы, читает в слух/

"Деревня, где скучал Евгений,
Была прелестный уголок;
Там друг невинных наслаждений"...

А это что за сложенный листок?
 
Пушкин впивается в неё лихорадочно горящим взглядом.
Керн разворачивает листок и читает вслух:

"Я помню чудное мгновенье:
Передо мной явилась ты,
Как мимолётное виденье"...
/далее прочитывает молча/

Керн: /со скорбью/
Сюрприз... Но как назвать его не знаю...
Порхнуть из сказки в прозу жития...

Пушкин: /выхватив листок/
Тогда я сказку эту отнимаю,
Чтоб не мешала вам любовь моя!

Керн: /изумленно/
Что с вами, Саша?!...

Пушкин:
Извините, Анна...
Не знаю сам... Но то, что вы прочли...

Керн:
Верните мне сейчас же! Это странно,
Что вы так среагировать могли...

Пушкин: /потрясая листком/
Всё это станет достояньем света!

Керн:
Бесспорно... Но скорей от вас самих;
Я знаю невоздержанность поэта,
Она - причина следствий роковых.

Пушкин:
Но...

Керн:
Да! Это только так, а не иначе!...
Я знаю, Саша... Повторяю вновь...
Как тайну, я должна хранить любовь, -
Свидетельство взаимности тем паче.
Верните мне похищенный листок, -
На собственность я право заслужила.

Пушкин:
Что делать... Гений красоты жесток:
 
Вы - моё счастье и моя могила.

Возвращает стихи. Керн ещё раз молча перечитывает их
и кладёт в шкатулку.

Керн:
Спасибо, Саша... Ваш подарок - царский...
Простите, - пушкинский! Царю он не под власть.

Пушкин:
Езжайте с миром к мужу в полк гусарский -
Его женой... Но мне оставьте страсть!

Пушкин преклоняет колено и целует ей руку. Керн отворачивается и подносит платок к глазам...

КОНЕЦ

27 апреля - 3 мая 1974 года.

Ленинград - Прибытково.

Г.Наан.
 
ПЕРЕД НАЧАЛОМ БУДУЩЕГО

Пока кончаю. Надо отдохнуть,
Набраться юных сил для дерзновенья,
И снова проторить незримый путь
От сведений к вершине разуменья.

Я сделал только первые шаги
0т описанья собственной персоны,
И мне мои герои дороги,
Как их надежды, радости и стоны.

Не ведаю, насколько здесь моя
Фантазия с действительностью схожа,
Такими представлял героев я,
Их совести ничем не потревожа.

Мысль - книга без начала и конца,
Здесь негде уместиться эпилогу:
Всё переходит к детям от отца -
С торёной на неторную дорогу!

Но грустное понятие "вчера"
Опять к перу взывает непоседу...
Я принимаю вызов! Но пора
Отметить скромно первую победу.

Ещё есть день свободы впереди,
И всё начнётся с самого начала...
Иду по проторённому пути,
Туда, где песнь впервые прозвучала:
 
Где речка тихо вьётся, словно уж,
Средь валунов замшелых проползая,
Где хвойный лес, да сказочная глушь
В душе усилят ощущенье мая...

Горит не принужденно костерок,
Гудят в огне еловые полешки...
Тому, кто забредет на огонёк,
Я лично прикурю от головешки.

Хлеб-соль с желанным гостем разделю
На равные по виду-весу части...
Чтоб ни было, а жизнь я люблю, -
И в этом вижу истинное счастье.

А разве счастье может быть иным,
Как не в любви, что беды окупает?!?...
Горят полешки, терпко пахнет дым;
Я жду вас, люди, - чайник закипает...

Прибытково
В ночь на 4 мая 1974 года
У костра.
Г.Наан
 
СОДЕРЖАНИЕ

ЧАСТЬ I. "ИМПРОВИЗАЦИИ"
/прощание с лирическими миниатюрами/

Солнце 5
Жасмин 6
Полнолуние 7
Город детства 8
Художник 9
Рябина 11
Ноктюрн 12
Stabat mater 13
Соната в двух частях 14
Нежность 15
Пастораль 16
В манере импрессионизма 17
Прелюдия 18

ЧАСТЬ II. "КЛАВИР ФАНТАЗИИ"
/попурри из жизни замечательных людей/

Последний поединок
/Сцена из жизни Джордано Бруно/ 20

Ярость
/Сцена из жизни Бетховена/ 31

Признание
/Сцена из жизни Лермонтова и Белинского/ 47

Цена бессмертия
/Сцена из жизни Шекспира/ 73

Чудное мгновение
/Сцена из жизни Пушкина/ 80

Перед началом будущего 107