Старушка

Весна двухтысячного года, Москва, Ильинские врата,
отвратно мерзкая погода, машинный рёв и суета.
Не устаёт усердно падать на город  с неба мокрый  снег,
даруя мартовскую слякоть Москве, вступившей в новый век,
вступившей городом изъянов: на фоне блеска и огней,
ларьков и модных ресторанов бардак толпы простых людей.
В том беспорядке признавая лишь дел своих туманный свет,
они бегут не замечая старушки серый силуэт,
а та, как копия с картинки: в пальтишке древнем и с клюкой,
горбата чуть, лицо в морщинках, ну а в глазах - живая боль,
стоит у перекрёстка зданий в сторонке от "больших" дверей....
Она не просит подаяний, так не дано «сломаться» ей.
Ей память, нерушимым стержнем не даст упасть в позорный мрак,
всегда напомнив, как повержен когда-то был жестокий враг,
как слёзы счастья не скрывая, в Берлине, мелом на стене
она писала: «Я – живая! Мы победили! Смерть войне!»
Мелькнут года потом, как малость в заботах о стране родной,
неслышно к ней подступит старость, придёт заслуженный покой,
но… власть её жестоко бросит голодной смертью погибать.
Она не милостыню просит, она не хочет умирать.
Ну а кругом в заботах вечных проходят люди взад - вперёд,
но иногда мелькнёт беспечный, простой, гуляющий народ
(из тех людей, кто праздно бродит, не торопясь в своих делах),
и к ним она тогда подходит, и скромно тронув за рукав
им тихо молвит: «Помогите дожить до завтрашнего дня.
За сколько сможете, купите вы пачку лезвий у меня.
Вот, посмотрите: выпускались ещё в советские года.
От мужа моего остались…»
И тяжело вздохнув, она
Карман пальтишка раскрывает и пачку лезвий достаёт.
И головы пред ней склоняет "простой, гуляющий народ".

***
Пусть не украшен божьим нимбом её главы седой покров,
она - трагичный, светлый символ тяжёлых для страны годов,
а те, кто Отняв её крохи, живут средь долларовых груд,
всего лишь прихвостни эпохи космополитов и иуд.