Поэма. Евдокия

 Матери моей посвящается.

 Поэма.

 Евдокия.

Я часто вспоминаю свою мать,
Родившую меня на этот свет,
Позволившую мне его познать
И жить на протяжении стольких лет,
Отдавшую мне сердце все свое,
Свою любовь, тепло и доброту,
Ту мудрость изнародную ее,
Ту внутреннюю скромность, красоту.
Я часто вспоминаю свою мать,
Она моя святая благодать.

В семье Ивана с Марьей родилась
В девятьсот двенадцатом году,
И ими Евдокией нареклась,
Что повлияло на ее судьбу.
До двух лишь лет она и знала мать,
Ее любовь, заботу, молоко,
Потом, всю жизнь свою пришлось страдать,
Вся жизнь, с тех пор, давалась нелегко.
Но ты благоволение несла
И этим жизнь свою и мне спасла.

 1.

- Ты Донечка моя любимая,
Спи детка моя, баюшки-баю,
Ты будешь самая счастливая,
Не повторишь дитя судьбу мою.
Благоволенье Бога нашего
Ты будешь дочка на себе нести
И не познаешь горя страшного,
Спи Донечка, моя любовь, расти…
Не знала мать тогда, не ведала,
Как скоро дочь печаль отведала…

В семье их было пятеро детей:
Иван и Марья, Петр, еще Сергей,
И пятая, что Донечкой все звали,
Которой все внимание отдали.
Игрались с ней и колыбель качали,
Не знала Донечка еще печали
В хорошей, дружной, ласковой семье.
В четырнадцатом, пришла беда, к зиме:
Мать заболела тяжело и умерла,
В тот год, к тому же, началась война.

Ивана, брата, на войну призвали,
В другую жизнь шагнула вся страна,
Но, что Россию ждет, еще не знали,
Какой пожар из этого костра
Над миром начинает полыхать,
Хоть жизнь разнообразна и пестра,
Но радость начинала затухать.
В семье хозяйкой старшая сестра –
Мария. Отцу теперь Петр помогал,
Надежду на Петра он возлагал…

В пятнадцатом, Петру шинель одели,
Пожар войны все больше разгорался,
Те ветры грозные сильней свистели,
Один мужчина лишь в семье остался –
Отец. Он сколько было сил, старался
Семью одеть, обуть и прокормить,
Чтоб нищими по миру не пустить,
Беду в семью свою не допустить.

Сергей с Дуняшкой, младшие, едва ли,
Что вскоре ждет их в жизни, понимали,
Что на Россию молох опустился,
Разверзся ад, над Русью мрак сгустился,
Что вышел с своим войском сатана,
И, что Россия стала первой жертвой,
Цветущая богатая страна,
Погибла, в одночасье стала мертвой.
В ней сатана, в одной из первых стран
Стал править. Узнали, что погиб Иван.

А Петр лишь в девятнадцатом году явился
С Георгиями на груди, в ремнях,
Отец, увидев сына, все дивился:
Красавец стал, жаль мать не видит. Ах!
Георгия четыре на груди,
А на погонах – капитана звезды…
Он знал, что ждет разлука впереди,
Что над страной давно навис рок грозный.

Но пуще всего Донечка дивилась,
Она ж безусым помнила его,
Ласкалась, гладила усы, резвилась,
Она любила брата своего.
И он своей сестренкой восхищался,
Но вскоре, жаль, он с ними распрощался,
С тех пор о нем не знали ничего…

Отец с той встречи сильно занемог,
Нужду и голод страшный все познали,
Отец, в двадцатом был настолько плох –
Что Донечку служанкою отдали.
Хоть ей тогда всего лишь восемь было,
Но время взрослой стать уж наступило.
Вот стала нянькою в зажиточной семье,
Тем, добывая пропитание себе.
Ночами горькими слезами заливалась,
Так жизнь бедняцкая Дуняшей познавалась.

Потом отца, пришли, арестовали,
Где Петр узнать хотели все, пытали,
Марию на допросы вызывали…
Отца в двадцать четвертом расстреляли…
Дуняша обо всем потом узнала,
Когда уж ей шестнадцать стало.
Тогда из нянек Донечка ушла,
Сестру и брата своего нашла.
Мария замуж вышла, стал Сергей жених,
Дуняша еле-еле отыскала их.
Тогда все про отца и рассказали
И обо всем молчать ей наказали…

 2.

Два года была в няньках у Марии,
Сестры своей, племянниц ей растила,
Здесь голодом ее уж не морили,
Бутоном расцвела, уж не грустила,
Пошла учиться, кончила Ликбез,
Но над Россией вился злобный бес…

В тридцатом, в тот голодный, страшный год:
- Ищи где жить, - в доме сестры сказали,
Мол, в тягость ты. Мол, ты нам лишний рот,
И ей дорожный узелок связали.
С тем узелком, в слезах вся, в чем была, ушла,
Дороги под собой совсем не видя,
Глотая слезы горькие обиды,
Куда идти, совсем не зная, плача, шла…

Пока на перекрестке не споткнулась,
Нехитрый узелок свой уронила,
И так обидно в луже растянулась,
Что с горя, сколько сил было, завыла.
Вся жизнь ей показалась, так страшна,
Мол, никому она здесь не нужна,
Зачем дана ненужная ей жизнь,
Больная в голове стучала мысль…

Тут слышит голос, словно бы издалека,
Чуть хрипловатый, знать простуженный слегка:
- Вставай, вставай! Смотри, вся измочилась.
Что плачешь девонька, ну что случилось…?

Старушка ей подняться помогла,
- Вставай, ну что ж ты? Как же ты могла
На ровном месте, девка, растянуться,
Дай помогу от грязи отряхнуться,
Как, милая, скажи, зовут тебя?
- Да Донечка…, бабуля…, Евдокия я…!
- Как дочка, Царство ей небесное, моя…,
Вставай, ну, обопрись-ка на меня…
Дуняша поднялась, от грязи отряхнулась,
Сквозь слезы, бабушке, тихонько улыбнулась,
- Спасибо…, - прошептала…

- Пойдем-ка, милая, нам может по пути, -
Сказала бабушка, поднявши узелок,
- Спасибо бабушка, мне некуда идти…
- Пойдем, дочка, ко мне, найдем там уголок.
Не спорь девка со мной, скажу тебе. И точка!
Дуняша у меня была ведь тоже дочка,
От тифа в двадцать пятом умерла…
Не спорь со мной! Пойдем! И все дела…
Быть может, ты теперь мне дочкой станешь…
Пойдем со мной! Посмотришь, там как знаешь…!

- Спасибо, бабушка, а как тебя зовут?
- Настасья, доченька, пойдем, что стали тут.
Дуняшу баба Настя под руку взяла
И в дом к себе, что рядом с рынком, повела.
Там, на Черкасской, сразу за углом,
От улицы Посадской второй дом,
Где баба Настя тихо проживала,
И дом кибиткой нежно называла.
Дуняша в бабы Настин дом вошла,
С тех пор там жизнь Дуняшина пошла.

Решила бабушка потом, к другому дню,
Еще одну Дуняшину заботу,
И, через дальнюю свою родню,
Устроила в пекарню на работу.
Так жизнь Дуняше радость принесла:
От голода и смерти оградила,
Бог бабой Настей Ангела послал,
Судьба ее звездою наградила.
Земли не видя, Донечка брела
И мать себе вторую обрела.

Два года незаметно пронеслись,
Обиды на сестру все улеглись,
И, будто ничего и не бывало,
Племянницам Дуняша помогала.
Когда в тридцать второй голодный год
Стал вымирать от голода народ,
Кусок последний свой, бывало, им несла,
И тем от голода племянниц и спасла.
Ее там Донечкой все звали, как когда-то,
Сергей, ее брат, призван в армию, солдатом,
В пекарне хлеб она теперь пекла,
Так, незаметно, жизнь ее текла.

В тридцать шестом Дуняша полюбила, -
В соседнем доме жил ее кумир,
Влюбилась так, что голову забыла,
Как будто он один на целый мир.
Дуняша парню тоже приглянулась,
Как говорят: с ума его свела,
Вот так судьба обоим улыбнулась
И вместе, слава Богу, их свела.
Петром, как брата, того парня звали,
А через год и свадебку сыграли.

Дуняша расцветала буйным цветом,
Уж через год она сыночка родила.
Петр был так рад, что весь светился светом,
По дому делал за Дуняшу все дела.
А баба Настя вовсе, как наседка,
Да ведь она ей вместо матери была,
К тому же рядом жили все ж, соседка,
И повитухой баба Настя прослыла
Ванюше все шептала: - Милый внучек! –
Целуя все, от пяточек до ручек.

Уж на работу через год пошла Дуняша,
Ну, а с Ванюшкой – баба Настя, баба Паша,
То мужа мать была, по-нашему – свекровь,
Ванюшка первый внук ее, родная кровь.
С Петром Дуняша, право, словно голубки,
Их отношенья были нежны, глубоки
И о втором задумались они ребенке,
Дуняша даже стала собирать пеленки.
Счастлива жизнь Дуняшина была,
Но, в сорок первом, началась война…

 3.

Воскресным днем она, вдвоем с Ваняткой,
С морковкой, во дворе, пропалывала грядку.
Из дома слышит крик, свекровь была одна,
Петр на работе был: - Война! – кричит, - Война!
Не сразу поняла, что за беда случилась,
Которая комком под сердце подвалилась,
Что страшная беда сегодня к ним пришла,
В ее семью, змеей, ползучая вошла.
И уж вся улица гудела, вся страна,
Набатом в сердце отдавалось всех, - Война!

Назавтра, проводила на войну Петра,
С Ваняткой на руках все вслед глядела,
Ночь не сомкнула глаз, до самого утра,
Запомнить все, до мелочей, хотела.
Ей страшно стало, вдруг подумалось сейчас,
Ушедшего, навстречу злому зною
Любимого Петра, видит в последний раз,
Что будет забран у нее войною.
И сердце сжалось от предчувствия беды,
Смотря, как ветер заметал Петра следы,
Дня через два ушел на фронт и муж сестры…

Вновь всколыхнулось время сатаны,
Безвременья Великого зачаток,
Летящего драконами войны,
Оставившего без мужей солдаток,
Сожравшего нерожденных детей
И женщин незачавших, нелюбивших,
Железо сеявшего средь полей,
Наместо нив, здесь раньше колосивших.
И смрадный дух повис над всей страной,
Что напускаем только сатаной…

Домой Дуняша как на крыльях прилетала,
Письмо от мужа с фронта все ждала,
И хоть за смену она сильно уставала,
Еще с порога всем кричала: - Как дела?
Но, видя, что свекровь понурая молчала,
Шептала: - Мамочка, не бойся, Петр живой…!
А ночью зубы, сжав, в подушку все кричала:
- Любимый мой! Родной! Живой вернись домой...
Но смерть-злодейка свой укос нашла:
Им похоронка в августе пришла.

Свекровь, как ахнула, так уж с тех пор не встала,
Ее с той похоронки паралич разбил,
Для Евдокии страшная пора настала,
Ведь Петр у матери один ребенок был.
И на Дуняшины теперь свалился плечи
Уход за матерью, ее ж надо кормить,
Переодеть, к тому ж она лишилась речи,
Вот так пришла беда, жизнь стала вновь штормить.
Спасибо баба Настя помогала:
Смотрела за Ваняткой, убирала.

Ванюшке теперь шел четвертый год,
Такой подвижный был, смышленый, шустрый,
Что баба Настя звала - « обормот»,
Но не ругательно, а с добрым чувством.
И он уж бабе Насте помогал
Ухаживать за бабушкой больною:
Он как-то бабу Пашу понимал:
Та хочет пить, и он поил водою.
Коль надо, бабу Настю позовет,
Бабулей ее ласково зовет,
А бабу Пашу – бабушкой.

На фронте, говорят, дела такие,
Что ой-ей-ей! Во всю гуляет смерть,
Дуняшу стали звать все Евдокией, -
Жизнь быстро заставляет нас взрослеть
И лучше понимать, что происходит.
По радио все продолжали петь,
Как та Катюша на берег выходит
И что врагу ступить к нам не суметь…
Но протрезвление, как-никак, приходит,
Как хмель шальная из голов выходит…

Вчера, под вечер, на пекарне митинг был,
Им секретарь райкома долго говорил:
На фронте тяжело, но, мол, остановили
И будем бить врага теперь, как раньше били…
Мол, коммунизм врагу не победить,
Врага мы били, бьем, и будем бить.
Призвал, для фронта всех сильней трудиться,
Сдать сбереженья фронту, не скупиться,
И слухи пресекать, мол, разных пораженцев…
А утром, в городе Орле уж были немцы…

Ни выстрела, ни грохота, ни шума…,
Как утром Евдокия на работу вышла,
А на Посадской, Боже, кто б подумал, -
Толпа солдат немецких, с ними дядя Гриша,
В горисполкоме он в начальниках ходил,
Всех к бдительности призывал, не поддаваться
На провокации, про то, что надо всем стараться…
Врагов народа он позором все клеймил,
А тут, средь немцев, глянь-ка, гоголем ходил…

Но Евдокия до пекарни все ж дошла,
Ведь за неявку на работу было строго.
Жизнь города, казалось, как и раньше шла,
Милиционеры ей встретились дорогой,
Когда она про немцев стала говорить,
Они сказали Евдокии, что приснилось,
Чтоб перестала она сплетни разводить,
Но Евдокия, подтвердить, чтоб - перекрестилась,
И в подтвержденье слов раздались взрывы,
Послышалась стрельба, сирены взвыли…

И на пекарне ничего не знали…
Ночная смена, как обычно уходила,
Рабочие все у печей сновали,
Что Евдокия про тех немцев позабыла…
К обеду на пекарне шум подняли,
Она муки для теста делала замер,
Рабочих на собрание созвали,
Пред ними выступил немецкий офицер,
Что нет в Орле Советов, офицер сказал,
И хлеб еще вкуснее печь им наказал…
Народ стоял, понуро слушал и молчал…

И потянулись монотонно дни:
Работа, дом, сынок, свекровь больная,
Работа и заботы лишь одни.
- Не выдержу, - заплачет, мол, - Одна я …, -
Тут баба Паша вскоре умерла,
Не выдержала, случился вновь удар,
За сыном вслед судьба видно звала.
Помилуй Господи, но смерть была ей в дар,
Отмучалась сама, и мучить перестала
Других. Пора весьма тяжелая настала.

С Ванюшкой к бабе Насте перешла,
А в дом свекрови немцы жить пришли,
Но, Слава Богу, кое-как все ж жили,
Работала, продукты все же были,
Был хлеб, картошка, морковный чай пустой.
Под Новый год пришли два немца на постой,
Уж в возрасте, детей все вспоминали,
Конфет Ванюшке и галет давали,
Один, что старше был, все кашлял и курил,
И о семье все Евдокии говорил…

- Дойче зольдатен не нужен криг – война,
Их хабе тоже фрау унд цвей киндер,
Унд мутер…, мама мой, ист кранк – больна,
Войну хотят ир Сталин, унзер Гитлер,
Их надо бить, чтоб головой об голова,
Не надо киндер, мутер, чтоб страдать…
Он говорил ей эти мудрые слова,
Которые мог только человек сказать…
Он не нацист, не коммунист, солдат простой,
Вот немец им, какой попался на постой.

Три месяца те немца в доме жили,
Ванюшка к ним стал даже привыкать,
И немцы к нему ласковыми были,
Он их язык стал тоже понимать.
Особенно с ним ласковым был Гельмут,
Ванюшку на колени к себе брал,
Все говорил о детях, жене Эмме,
Про маму Гретхен часто вспоминал,
На фото их по долгу все глядел,
И тихо что-то заунывно пел…

В сорок втором, почти в разгаре лета,
В Германию стали угонять людей,
Ушло так эшелонов пять-шесть где-то,
Старался больше всех Григорий тот, злодей.
Уже в СС служил, гнилая сволочь,
Людей, тьма русских сколько погубил,
Бывало, по домам ходил за полночь,
Он изуверствовать над сонными любил.
Беда в домах соседних сколько раз бывала,
Но, Слава Богу, Евдокию миновала.

Марии Евдокия помогала,
Сестре тогда было гораздо тяжелей,
Судьба ей испытанья предлагала:
Один из немцев стал ухаживать за ней.
Мария, как могла, все отбивалась,
То пряталась она, то на уловки шла,
Пока судьба Марии улыбалась,
Пока на зло судьба-злодейка не пошла.
А то ее, с племянницами, как знать,
Они ж большие, могли в полон угнать.

И голодали сильно, что тут говорить,
Спасала их всех разве что картошка,
Которую они сумели все ж взрастить,
Да хлеб от Евдокии понемножку.
Тут в сорок третьем Тамара заболела,
Простыла сильно, и начался артрит,
Прошло пол года, девка как сгорела,
Хромою станет, как доктор говорит.
Но, главное, осталась, чтоб жива,
Как говорят, была бы голова.

Но в сорок третьем немцы злее стали,
Особенно, как Сталинград познали,
И полицаи, как с цепи сорвались,
Награду немцев заслужить старались,
Как видно чувствовали, что грядет расплата.
Как звери лютые носились тут и там,
Вынюхивая все, по разным там местам.
Стреляли, предавали, продавали,
Как говорят, за грош людей сдавали.

Но Евдокию жизнь пока щадила,
Ванятка рос, жива и баба Настя,
Как раньше за Ваняткою ходила,
И хлеб был дома, это тоже счастье.
Работа Евдокии помогала
И от Германии с сыном берегла,
И хлеба им от голода давала, -
Жила, спасалась Евдокия, как могла.
Уж лето сорок третьего настало,
И тут судьба беречь видно устала.

Еще с весны по городу шли слухи,
Что скоро наша армия придет,
Народ повеселел, воспрянул духом,
Ведь каждый этого момента ждет.
Почти у всех на фронте были дети,
Отцы, мужья и братья воевали,
И все передавали слухи эти,
Освобожденья с нетерпеньем ждали.
Приметы и другие были:
Все чаще город наш бомбили…

Двенадцатого июля был налет,
Когда и жители, и немцы спали,
Под утро, когда солнышко встает,
Был ночью дождь, налета и не ждали.
То утро, солнечное после грозы,
Для Евдокии испытаньем стало,
Все до последней выплакала слезы,
Уж после слез у ней и не бывало.
В тот день она, как умерла,
Лишь с виду было, что жила.

Для Евдокии шла ночная смена,
Был дождь, гроза, но утром солнце встало,
Сон накануне был, что перемена
Большая в ее жизни наступала:
Ей снились баба Настя и Ванятка,
Они ее все из подполья звали…,
С морковкой развороченная грядка,
Вороны голые по ней сновали…
Она безмолвная на них глядела
И холодом сковало ее тело.

У Евдокии на душе тоска,
Что, что-то страшное грядет, казалось,
Сжималось сердце, словно бы в тисках
И к горлу вдруг подкатывала жалость.
То бабу Настю все хотелось ей обнять,
То Ванечку прижать к себе хотелось,
И, что творилось с ней, никак ей не понять,
А утром, сердце снова разболелось.
И тут, как раз и начался налет,
Заныло сердце, сжалось, беды ждет:
Как первый лишь разрыв раздался,
Он в сердце резью отозвался.

Минут пятнадцать сильно грохотало,
Казалось даже, что земля стонала,
Особо сильно в стороне вокзала,
И в центре, где-то пара бомб упала…
И, следом, наступила тишина…,
Лишь стрекот слышался вдали зениток,
И, Евдокия сил всех лишена,
Была от пота мокрая, до ниток.
Ей никогда не было страшно так,
Судьба над нею занесла кулак
И нанесла удар ей прямо в сердце…

Во сне как будто Евдокия шла,
Как смена кончилась ее, с работы,
Казалось, вечность целая прошла,
Куда-то далеко ушли заботы,
Ей очень сильно все хотелось пить.
Пришла, а дома нет, одна воронка
Дымилась, и собака лишь скулит,
Вся обгоревшая, в кустах, в сторонке…
Морковки развороченная грядка…
И запах гари, тошнотворно-сладкий…

Завыла Евдокия и упала…
Не помнила она, что дальше было,
К Марии как она домой попала,
Бежала ль, шла ль, ползла ль она, – забыла.
Казалось ей, чужим все было тело,
Одна сплошная боль рвала на части,
И Евдокия жить уж не хотела,
Она у смерти вся была во власти…
Лишь через месяц стала понимать.
С кровати ее стали поднимать
И жизнь тихонько к ней вернулась.

Мария Евдокии рассказала
О том, как Евдокия к ним пришла,
Ванюшкину игрушку показала,
Которую в воронке там нашла,
И бабы Насти старенький ботинок,
Что в латках весь, от множества починок,
Тарелки три железные, две ложки,
И больше ничего от них, ни крошки…
Все взрывом разметало сразу в прах,
Они теперь давно на небесах…

На Преображенье, в церковь помянуть,
И отслужить по убиенным панихиду,
На сороковой день, собираясь в путь,
Казалась старой бабкой Евдокия с виду.
Печаль и скорбь из глаз ее глядела,
Согнулась, словно по-старушечьи, спина,
Тогда же Евдокия поседела,
Да, круто с Евдокией обошлась война…
Но что поделаешь тут, воля Божья
На все. Мы изменить ее не можем…

Всю службу Евдокия на коленях,
Не разогнувшись, молча простояла,
Она ушла вся полностью в моленье,
Крестилась лишь неистово, вздыхала…
Когда из церкви прихожане вышли,
Священник к Евдокии подошел,
Он словно прочитал ее все мысли
И слово в утешение нашел…

Сам опустился рядом, на колени,
Ее призвал к покорности, смиренью,
Поднял, и Крест на голову ей возложил…
Жаль, батюшка был стар, потом не долго жил,
К нему, на исповедь, ходила Евдокия…

Ну, а Марии судьба радость принесла:
В Орле, как оказалось, ранен был Василий,
Ей почтальонша весть об этом занесла, -
Марию крылья будто бы теперь носили.
Она тот госпиталь быстро разыскала,
Визит ему не раз конечно нанесла,
Ждать, когда выздоровеет он, не стала,
Ну и конечно, от визитов, понесла,
Как, живоносный, посетившая источник,
А в мае родилась у них Галина, дочка.

Да и Сергей, их брат, вскоре письмо прислал
Женился он аж перед самою войной,
Что жив, здоров сейчас, воюет, написал,
И попросил их встретиться с его женой.
В конверте также адрес Валентины был
Подробный: город, улица и номер дома,
Но вот Сергей, однако, кажется, забыл,
Что далеко они, увы, живут от Дона.
Конечно, видеть бы ее хотели,
Но крыльев нет, а то бы долетели.

Тут, к сентябрю, пекарня вновь открылась
И Евдокию взяли на работу,
А то она совсем уж опустилась,
Любую бы ей надобно заботу.
Беду ту поскорее чтоб забыть
И от печали, как-нибудь, отвлечься.
Ей надо занятою больше быть,
Чтоб очень сильно чем-нибудь увлечься.
Чтоб время думам злым не оставалось,
Но это вот пока не удавалось.

Через неделю Евдокию по повестке
В НКВД уж вызывали на допрос.
Как ей тогда сказали, повод очень веский,
И к ней серьезный у НКВД вопрос.
Там важный следователь с толстой, красной мордой
Все в связи с немцами пытался уличить,
Он все ходил вокруг нее с осанкой гордой
И зуботычинами начал уж «лечить»,
Мол, почему перед приходом наших скрылась,
Чтоб, мол, подумала она и им открылась…

Куда, мол, спрятала она ребенка с бабкой,
Не с немцами они ль в Германию сбежали,
И больно бил ее тугою мокрой тряпкой,
Где, мол, инструкции немецкие лежали?
Но, Слава Богу, тут вошел его начальник,
Его родных, как говорят, тоже убили,
Он Евдокии выслушал рассказ печальный
И следователю сказал, чтоб отпустили.
От злости красномордый чуть не лопнул,
Но отпустил, лишь папкой громко хлопнул
И о молчании с нее подписку взял.

С тех пор, всех красномордых не любила,
И говорила: - Это подлецы!
Да видно так оно и вправду было,
Не видели такого лишь слепцы.
А Евдокия, после, холодея,
Сжималась и в себя вся уходила,
В каждом из них уж видела злодея,
Судьба не раз ее в том убедила,
Как в жизни красномордого встречала,
Но это было только лишь начало.

Для Евдокии время как бы стало:
Работа, дом, и снова лишь работа,
От жизни, как казалось ей, устала,
Лишь о племянницах тешила забота.
Галина у Марии подрастала,
Она лишь Евдокию веселила,
Такой забавною девчушкой стала,
Надежду в Евдокию и вселила.
Так, понемногу, отошла душой она,
К тому же, наконец, закончилась война.

И в мае сорок пятого отведал
Вкус радости народ. Он долго ждал. Победа!
Ее четыре долгих года мы ковали,
Теперь в слезах от радости все ликовали.
Казалось, солнце тоже всем кричит - Победа!
И птицы тоже пели громко все – Победа!
При встрече обнимались радостно – Победа!
Погибших вспоминали, плакали – Победа!
Казалось, все забыли, кто, когда изведал, -
Одно лишь было на устах у всех – Победа!

Солдаты с фронта возвращаться стали,
Кто жив, остался, не сгинул на войне,
Для их семей дни радости настали,
Счастливее еще и праздничней вдвойне.
В конце июля вернулся и Василий,
Степенный, с орденом, медали на груди,
Мария с дочками, дурехи, голосили
От радости, что жив, что счастье впереди.
Лишь Евдокия все с тоской глядела,
И радоваться жизни не хотела.

А к осени к ним и Сергей приехал,
С женою и четырехлетней дочкой.
Гурьбой ввалились, вот была потеха,
Всех целовал, с цепи сорвался, точно.
Он поселился под Орлом, в деревне,
Сухая Орлица которая звалась,
Нашел домишко там какой-то древний,
И жизнь семейная Сергея началась.
Деревня эта, неприметная собой,
И Евдокииной, потом, стала судьбой.


 4.

Уж под конец почти зимы сорок шестого
В НКВД вновь Евдокию вызывали,
Тот красномордый все допытывался снова,
Какое немцы ей задание давали.
Такого страху Евдокии напустили,
Пытали так, что мир не мил уже казался,
Через семь месяцев внезапно отпустили,
Тот красномордый сам предатель оказался.
Но у сестры в жилье ей отказали,
Что и самим жить негде, так сказали.

НКВД, что делать, испугались,
Людей там множество тогда пропало,
Такое время было, все боялись,
Сын от отца отказывался, так бывало.
У Евдокии совсем не стало сил,
Ни крова, ни работы, все пропало,
Но, Слава Богу, Сергей жить пригласил,
А то она людей бояться стала.
Так сам поверить можешь, что верблюд,
Коль говорят, горбат и все плюют.

Под Новый год Бог Евдокию наградил,
Судьба, ей показалось, снова улыбнулась:
В деревню к матери бывало, приходил
Вдовец приличный, Александр, там с ним столкнулась.
Когда от брата Евдокия в город шла,
Дорога мимо дома этого вела,
В дом баба Аня попросила, чтоб зашла
И с Александром Евдокию там свела,
У Евдокии так другая жизнь настала:
Свекровью баба Аня Евдокии стала.

Что делать, он вдовец, она вдовица,
Сойтись они решили, пожениться.
У Александра двое взрослых уж детей,
Боялась, дети плохо отнесутся к ней,
Но дети с ней приветливыми были,
И вскоре Евдокию полюбили.
Бог Евдокию с Александром наградил:
Осеннею Казанской, родился Михаил.
Они нашли себе в деревне дом
И стали жить счастливо впятером.

Муж Александр был по профессии кузнец
И в трех местах он кузнецом работал,
И на заводе, и на МТС был спец,
И из колхоза к нему шли с заботой.
Бывало, еле шел домой с устатку,
А как пришел, усталость в миг забыл,
Жена с детьми не знали недостатка
В еде, в одежде. Он их всех любил.
И Евдокия снова душу отвела,
Повеселела, раскраснелась, расцвела…

В минуты ласки мужа Сашенькой звала,
Он, как любовник, был мужик отменный,
И Евдокия, как говорил, с ума свела,
Все счастливы от этой перемены.
Он Евдокию теперь только Диной звал,
А его дети, Дину мамой называли,
Бывало Вася – тетей Диной называл,
Потом краснел, а все переживали.
А Аня ее очень уважала,
Но скоро в город жить переезжала,
Да и Василий вскоре в армию ушел.

Так, жизнь у Евдокии снова благодать:
Любимый муж, Мишутка подрастает,
Каких подарков ей еще от Бога ждать,
И Евдокия, словно бы, летает.
Муж Евдокию любит, носит на руках,
Оберегает, сесть не даст пылинке,
И дочку просит, иль еще родить сынка,
Детей, чтоб было много, по старинке.
И Евдокия, в общем, соглашалась,
Но только торопиться не решалась.
Пусть хоть Мишутке будет лет, три-пять,
Тогда рожать, мол, можно ей опять.

Через три года, как подрос Мишутка,
На эту тему вновь возник вопрос,
Вначале было вроде бы как шутка,
Потом решились, хватит ждать, подрос.
В пятьдесят первом, томным душным летом
Дитя любви, зачавши, стали ждать,
И были очень счастливы при этом,
Кто ж народиться им хотелось знать.
- Я б, Диночка, хотел, чтоб была дочка,
- Я б тоже, Сашенька, того хотела, точно…-
И в марте у них дочка родилась.

Муж счастлив был и рад тому безмерно,
Он Евдокию всю расцеловал,
Подарок долго ей искал наверно,
Но все же шаль пуховую достал.
В такой пуховой Оренбургской шали
Дочь регистрировать ходили в сельсовет,
Там дочку они Тонечкой назвали
И жить ей в счастье пожелали, много лет,
А Евдокии с Александром в счастье жить,
И много, много им еще детей родить.

С гармошкой, на санях, они обратно мчали,
Муж Евдокию с дочкой на руках в дом внес,
Там Аня с Мишенькой их радостно встречали,
В семью им счастье и веселье Бог принес.
И старшая их, Аня, замуж вышла вскоре,
Муж, Николай, хороший ей попался,
Но кто же знал, что их уж поджидало горе,
Звонок печали в их семье раздался:
У Анны мертвенький сынок родился,
И быт ее, в доме свекрови, обострился.

Василий, отслужив, завербовался,
На шахты, по путевке комсомола
И на четыре года там остался
Рубить, чтоб уголь «грубого помола».
Когда же в отпуск Вася с шахт приехал,
То дома было много радости и слез,
Тогда он два кокосовых ореха
И сладости восточные привез.
И Миша вкус изысканный тогда
Запомнил тех орехов навсегда.

Ничто еще беды не предвещало,
Как прежде, Александр работал кузнецом,
Его жизнь много трудностей вмещала,
И кузнецом он был хорошим и отцом.
Трудился, как всегда, без всякой меры,
Свою работу как Левша Тульский любил.
Для всех в труде был Александр примером,
И на Доске Почета он все время был.
Он шел всегда по жизни с Богом вместе,
Не забывая совести и чести.

Подарок к пятилетию Мишутки
Плохой у Александра получился:
Жизнь толь из каверзы, толи из шутки
Ударила, и инсульт с ним случился.
Он был, как говорят, на грани смерти,
Спасти мог только Бог и Божья Мать,
Опять вмешаться попытались черти,
Чтоб жизнь всю Евдокиину сломать,
Но видно Божья Мать его пасла,
От смерти, все-таки, она спасла.

Все дни, что Александр лежал в больнице
С ним Евдокия рядом провела,
Она обязанности медсестрицы,
И няни тоже, на себя взяла.
Он для того, чтоб вырваться у смерти,
Любовь жены своей и Бога получил
И не попал на смертный, страшный вертел,
Его профессор Василевский излечил.
Он был тяжел, но вылечить смогли,
Все говорят, пиявки помогли.

Тот случай был из тысячи один,
Чтоб после инсульта такого жили,
Им Бог дал этот Случай-Господин,
А Бога они оба очень чтили.
В больнице им профессор говорил,
Мол, вы благодарите только Бога,
То Он жизнь Александру подарил,
А то, мол, на Тот Свет была дорога,
Мол, организм его был чудо-молодцом,
Но, впредь, ему нельзя работать кузнецом.

И в это ж время Сталин заболел,
Об этом только все и говорили,
Он, с каждым днем, писали, все слабел,
В начале марта умер, объявили.
- Нас Бог за что-то, Саша, наказал,
Тяжелые вот дни теперь настанут.
Ей Александр на те слова сказал:
- Сажать людей, быть может, перестанут,
Расстреливать, как мух, и мучить без конца,
Тебя как, моего и твоего отца…-
Он нервно закурил, - Какой там крах? Не бойся!
- Не надо, милый, не волнуйся, успокойся…

- Их много там, у власти, остаются,
Которые лишь коммунистами зовутся,
В НКВД, вверху, в Советах, на местах
Еще попьют народной крови. Ты все – крах…
В России многие давно свой крах нашли,
Как к власти жулики в семнадцатом пришли…
- Потише, Саша, вдруг услышат дети,
Сболтнут где, что. А им ведь жить на свете…
- Ну вот, а ты мне, Диночка, про крах,
У нас как был, так и остался страх…

Весной у них все же проблемы начались:
Зашел к ним как-то председатель красномордый,
Колхозниками ведь они теперь звались,
Разруха там была, как бы промчались орды.
Сказал он Александру, что хватит отдыхать
И ты, мол, Евдокия, дома засиделась,
Не хочешь кузнецом, давай иди пахать,
И все на стол глядел, так выпить уж хотелось.
Но председателю сегодня не налили,
Они и сами на одной картошке жили.

Ведь Александр уж столько времени болел
И кузнецом с тех пор он не работал,
Назавтра на работу выходить велел,
А что болеешь, мол, - твоя забота.
Привыкли булки сладкие, мол, жрать,
И выругавшись в Бога, в душу, в мать,
Из дома вышел председатель, хлопнув дверью.
- Беда, - вздохнула Евдокия, - По поверью…
Опять гад красномордый повстречался,
Период испытаний вновь начался…

Они назавтра на работу вышли,
Ведь заработок был для них не лишним:
Александр пошел на лошади пахать,
В колхозе некогда болеть и отдыхать,
А Евдокию, по наряду, на рассаду,
Тоня осталась с Мишей, не было детсада.
Работали с утра до ночи, целый день,
Ну, а оплатой за тот труд был – трудодень…

За этот труд свой, от зари и до зари,
Под Новый год, как все везде убрали,
На эти трудодни им, что там говорить,
Всего лишь шесть мешков пшеницы дали.
«День урожая» - день, в насмешку, нарекли…
Зерно на мельницу потом свозили,
Из той муки дома хлеб вкусный испекли,
И так, до нового «Дня урожая» жили.
Их огород всех выручал, хоть понемножку,
Но было там всего: все овощи, картошка.

И так три года в том колхозе жили
И улучшений там совсем не ждали,
Но председателя, все ж посадили,
Их под хозяйство подсобное отдали.
Тот председатель, красномордый, все пропил,
На ферме – ветер, и в амбаре пусто,
Ему народ не нужен, сам бы сладко жил,
Он все «рубил», как говорил, «капусту».
И «вырубил» колхоз, под самый корень,
От красномордых, по поверью, - горе.

А тут пошли Хрущева семилетки,
То кукуруза, то колхозы укрупнять,
На все налоги, даже кур хоть в клетки,
Опять пыл дури красномордой не унять.
Налогом каждый кустик обложили,
Что же хотите, мол, учет, социализм,
Народ им что, со света чуть не сжили, -
Дорога, мол, теперь одна нам – в коммунизм.
И в скорости построить обещали,
И строили, пока не обнищали…

Но все ж жизнь Евдокии становилась,
Хоть понемногу, с каждым днем все лучше,
Беда над ними так уже не вилась,
Вновь счастье относилось к ним все чутче.
А это в жизни дорогого стоит.
Муж известняк в карьере нарубил,
И начали дом новый они строить,
Ведь их дом маленький и старый был.
А ей хотелось так уют создать
И радость детям своим дать.

И через год справляли новоселье,
Построен был компактный теплый дом,
В семье он вызвал радость и веселье,
Всех больше дети радовались в нем.
Вот только жаль, в том доме лишь два года
Семье счастливо удалось прожить,
Там никакая не страшна погода,
И стало спать, куда всех положить.
Но Александр, пока тот дом поставил,
Свое здоровье там совсем оставил.

И как Мать Божья Александра не хранила,
Все ж Евдокия Александра схоронила.
Тринадцать лет с ним Евдокия прожила,
Все, счастье, радость, беды с ним делила,
Двоих детей прекрасных вместе нажила,
За встречу с ним судьбу благодарила.
Всю жизнь свою работал надрываясь,
Вот сердце Александра и взорвалось.
Он для своей семьи всегда опорой был,
Жену свою с детьми всегда любил.

Когда средь ночи с ним случился приступ
Она детей к отцу позвала быстро,
Ей сердце подсказало Саша «тает»,
И он со всеми лишь успел проститься,
А Тонечке сказать, что улетает…
Все, сердце Саши перестало биться,
С сердечниками часто так бывает.
Еще один удар судьба преподнесла,
Что делать, Евдокия стойко все снесла.

Нельзя ей было руки опускать,
Ведь двое маленьких детей осталось,
Их надо вырастить и воспитать,
Ну, чтож, такая ей судьба досталась.
Всю жизнь свою теперь отдала детям
И замуж больше выйти не хотела,
Казалось, что детей обидит этим,
И на мужчин уж больше не глядела.
Теперь всего лишь и была забота:
Работа, дети, дом, опять работа…

Ей в этот год уж было сорок восемь,
Тяжелый год для них тот оказался,
Кое-как прожили, чтоб дождаться осень,
Хоть, Слава Богу, урожай удался.
Да поросенка в зиму завалили,
- Теперь, - сказала Евдокия, - Не помрем.
Так зиму первую одни прожили,
Был первый опыт жизни без отца, втроем.
Ей дети потихоньку помогали,
Вот так, втроем, и выживали.

И Миша, сын, ее надежда, подрастал,
Уж в восьмой класс учиться собирался,
Теперь на всех каникулах работать стал,
Все матери помочь своей старался.
Он вместе с взрослыми работал, тяжело,
Однажды привели, сказав, что надорвался,
От боли корчился, его всего свело,
Как отпустило, на работу снова рвался.
Уж с детства на себя была надежда,
Чтоб заработать деньги на одежду.

Стать летчиком, как вырастет, мечтал,
Военным стать его мечты все были,
Все ждал, скорее б этот день настал,
Потом, он говорил, они б зажили.
И Евдокия тоже понимала,
Что по другому выучить не сможет,
Учиться денег надо, и не мало,
Военным, государство стать поможет.
Так незаметно пролетело время,
Несла покорно Евдокия бремя.

Бог не оставил Евдокию, не забыл,
Учеба Михаила пролетела быстро,
В военное училище он поступил,
Правда, не в летное, курсантом стал танкистом.
Она гордилась сыном, он был молодец,
Ей благодарность написали, он старался,
Жаль, не увидел всего этого отец,
Как сын родной их Миша, в люди выбивался.
От счастья она плакала, бывало,
Когда письмо от сына получала.

А дочке Тоне говорила: - Он талант!
Теперь за Мишу своего она спокойна.
Приехал вскоре ее Миша – лейтенант,
Она заплакала, не быть бы только войнам.
Никак на сына наглядеться не могла:
Красивый, сильный, мужественный, взрослый,
И Божью Мать просила, чтобы сберегла,
Чтоб не гремели больше войны грозы.
Они с отцом бед много пережили,
Хотелось, дети счастливы, чтоб были.

Тут вскоре Михаил ее женился,
Служил он на Востоке Дальнем, далеко,
Там вскоре первый внук ее родился,
И было чувство радости так велико,
Что Евдокию чуть не распирало
От счастья, гордости за сына своего,
Как фотографии перебирала,
Иль письма нежные, что были от него.
И Тоня подросла, и замуж вышла,
На свадьбе у нее побыл и Миша.

С тех пор уж Евдокия больше не грустила,
С семьею дочери она теперь жила,
Ей новых бед познать судьба не допустила,
Хоть старость более спокойную дала.
Что надо в жизни, мол, еще, всем говорила,
Жаль, только внуков ее Саша не видал,
Судьба, она свою историю творила.
А он надеялся увидеть их, мечтал…

Потом, когда на пенсию пошла,
То дочке растить сына помогала,
И, вроде бы, она покой нашла,
Теперь лишь внука вот она оберегала.
А с красномордым встреча вновь случилась,
Как пенсию ей начали считать,
Мол, стажа у нее не получилось,
Не надо что-то было вычитать…
Собес ее потом все уверял,
Что красномордый, что-то потерял.
Но, даже, перед ней не извинились…

Увы, но красномордые опять при власти,
Пусть морды худощавее теперь, бледней,
Манеры стали их изысканней отчасти,
Но это маска, морда красная за ней.
И так же, как и прежде нам беду приносят,
К такому приведут, что не увидишь свет,
Себя спасителями всех нас преподносят,
Такое длится на Руси уж много лет.
Но красномордых этих сами мы растим,
Себя ж, безропотно, в рабов их превратим...

Но Евдокия новых бед больших не знала,
Их в молодости все она перенесла,
А жизнь спокойную, под старость лишь познала,
Покой ей старость только лишь и принесла.
Теперь ходила в церковь, помолиться Богу,
Почаще. Вся жизнь прошла в заботе, суете,
Жизнь обходилась с Евдокией часто строго,
Казалось ей, что к крайней подошла черте.
Но Бог спасал ее, как говорила,
Она Его теперь благодарила.

Бывая в церкви, она стала замечать,
После того, как власть в стране переменилась,
Что богохульцев бывших стала там встречать.
Неужто отношенье к церкви изменилось?
Они стояли важно, дружненько, рядком,
И, озираясь на молящихся, крестились.
Один «подсвечник», ей казалось, был знаком,
В НКВД когда-то их пути скрестились.
Он, говорили, Бога не боялся,
Сильнее всех, бывало, издевался.

Чиновников бывало много. Говорили,
Они неистовее всех Кресты творили
По праздникам большим, с начальством рядом,
За каждым их движением следя, и взглядом.
Средь них казаться верующим, было модно,
И можно показать, что жизнь теперь свободна.
Теперь, мол, в кого хочешь верить можно,
Начальство в Бога верит тоже, не безбожно.
Но ей казалось, если б Гитлер стал в России, -
Они б и свастику все дружненько носили.

Богаче стала жизнь теперь, что говорить,
Коль деньги у вас есть, то все можно купить,
Вот только бедных почему-то стало много,
Жулье сильней ворует, не боятся Бога.
По телевизору, мы, говорят, богаты,
Но не понятно вот, уходит все куда-то.
И жизнь народа стала хуже: много нищих,
Вон, погляди-ка, по помойкам сколько рыщет.
Видать опять всем правит сатана,
В его руках находится страна…

Так часто Евдокия размышляла,
Когда на все происходящее глядела.
Ее сознание уж не вмещало
Всего. И не могла понять, как не хотела.
Да как умом, все то, понять ей было,
Всю жизнь работали, все рай им обещали,
Тут, в одночасье, все куда-то сплыло,
Все, кто работал честно, мигом обнищали.
А все кто правили, жирели кто у власти,
Они еще жирнее стали, вот вам – здрасте…

Ей не за что бояться Бога было,
Жалела только то, что Саша не дожил,
Детей достойно всех она взрастила,
Сын – до полковника аж даже дослужил.
Она гордилась сыном, любовалась,
Всем говорила, на Петра, мол, сын похож,
В подробности при этом не вдавалась,
Но, видно, часто брата вспоминала все ж.
Вздыхала только: рано нас покинул,
Ждала его, не верила, что сгинул,
Ведь похоронку на него не получали…

Теперь всю жизнь свою, которая прошла,
Острее как-то, чаще, вспоминала:
Когда, куда, зачем, какой дорогой шла,
Больней ошибки все воспринимала…
Вздыхая, говорила, жизнь, мол, прожила,
На девяностом, ночью, тихо умерла…
На том же кладбище, где муж был, положили
В одну могилу, вместе чтобы быть, как жили…
И памятник им общий, на двоих
Поставлен. В память от детей своих…

 5.

Сейчас живут еще в России Евдокии,
Чьи судьбы лучше были, ну а чьи такие ж,
И красномордых им случалось всем встречать,
И радоваться приходилось, и кричать,
Как и сейчас. Не понимают, жаль, в России:
Жизнь держится на Анне, Марье, Евдокии…
Как и тогда, вновь, красномордые жируют,
У Евдокий, как воровали, так воруют…

Вслед красномордым, краснобаи появились,
Вначале им внимали молча и дивились,
Но, вскоре поняли, одной они все масти,
И те, и эти, раскрывают только пасти,
Чтоб вас, не поперхнувшись, проглотить,
И, созданное вами поглотить.
Народ, мол, чернь, червяк, не нужен никому,
Одна забота, как урвать все самому.
Сменилось время, – красномастные остались
И им плоды труда всех Евдокий достались…

Я кланяюсь всем Евдокиям в ноги,
Они не только это заслужили,
На свете нет тех Евдокий уж многих,
Ушли из жизни тихо, как и жили.
Их подвиг жизненный великий славлю,
И молодежи нашей в пример ставлю.