возраст пневмы

Тебе пятнадцать, мне девяносто,
нет во мне ни костей ни плоти.
Кричали дети, качаясь на досках:
«Ты в болоте, я в самолёте».

Дождевое золото без блеска.
Около земли по колено леса
теплится затменье листвы промозглой,
скоро их не будет, а только воздух.

Старому хозяину пыль да короста,
новому хозяину новые доски,
дай ей только повод – она забудет,
дальше будут искры, а глаз не будет.

Это называется возраст пневмы,
дальше будут книги, горшки и кошки.
Что я буду делать, когда ослепну?
Десять тысяч лет говорить в окошко.
(что ты будешь делать, когда ослепну?
десять тысяч лет приходить в окошко)

У неё на кепке сидела рыбка –
дождик дал ей жизнь, но не сделал вольной,
ледяная метка, двойная пытка,
как она забилась, а мне не больно.
Брошка загноилась от злой иголки,
дерево гноится от каждой ветки,
как она смеётся, а всё не больно.
Это называется возраст пневмы.

Воробьи живут в треугольных дырках,
дальше будут птицы, а гнёзд не будет.
У неё на кепке сидела рыбка,
дальше будут рыбы, а слов не будет.
Десять тысяч лет говорить с другими –
так нищает пламя, любое пламя,
дай ей только имя, любое имя,
чтоб она плыла между ними-нами.

Вот её молчанье открыто настежь.
Кладбища здесь нет, оно вышло замуж,
заросло стрекозками из забвенья,
пусть её дыханье плывёт как пенье.

Так и забывают себя в могиле,
в горнице горы, во светлице света,
так и воскресают, когда убили,
около зимы о колено лета.

У меня в глазах от воздушной линзы
радужная сыпь, соляные брызги,
у меня в глазах навсегда двоится,
только тот и видит, кто видел дважды.

Только так теперь и могу присниться –
временем дышать утоленьем жажды.