ПРОЛОГ.
Ни сесть, ни встать – валяться
после
неуловимого движенья
трофейной бритвы Уилкинсона,
что, словно в воду павший камень
свободно трогающий днище,
обрезала – не понимая
традиций уличного театра –
пять нитей фонового цвета.
Итак, ни сесть, ни встать –
валяться,
безвольным содрогаясь телом
от неумения помножить
шаги на годы расставаний.
И, все же, ощущенье плоти
не оснащенной паутиной
гораздо слаще, чем чужая
поддерживающая сила.
Однако, как начать служенье
немым чертам головоломки,
которой сфинксы дали имя –
Свобода Спящего Пространства?
Начну с того, над чем закончил
последний Баловник смеяться,
ваяя сущности нагие
не признающие
порядка…
1
О, как должно быть интересно
смотреть на детские желанья,
когда любое чувство честно
в отсутствии чужого знанья.
Когда любовь – и суть, и сила,
превыше гордости лукавой.
Когда все то, что раньше было,
сегодня стало лишь оправой
для вдохновения, чье зренье
спешит проникнуть сквозь банальность
туда, где гибелью горенье
грозит зашедшим за тональность
от века данную – на веки.
Но, любопытствуя, мы просим
продать грядущее за чеки,
которые в карманах носим
подобно царственному грузу,
собой сгибающему плечи.
… Места заполнены,
но ТЮЗу
показывать спектакли нечем…
2
Я знаю – может быть жестоко
Творца всевидящее око.
И вниз сорвавшись не по сроку,
разбив мечту об сцену, жду.
Расправы ли?
Метаморфозы?
Сошедшие с ума березы
лакают льющиеся слезы,
но слезы катят, как по льду,
по слою сломленной мастики,
не оставляющей улики
и отразившей полукрики,
как рой вечерней мошкары.
– Суфлер, заткнись, я занедужил,
мне текст прокуренный не нужен.
Зрачок адреналином сужен,
в нём запредельные миры
Да, я боюсь опять родиться
в плену, где лица красят птицам,
где ни надеяться, ни злиться
ни на кого уже нельзя.
Но, видя край, опять играю
на страх и риск. Мне мало рая
лишиться, кровью истекая
и в неизбежное скользя.
3
Смешно осознавать, как просто
мои просчитаны движенья.
Грядет минута искаженья
за эхом творческого роста.
Услада жаждущего мозга
проникла в глубину объекта,
и телом завладела секта,
и слогом овладела розга.
Но – бичеванию подвергнут, –
прикрывши срам одной рукою,
я ничего уже не скрою.
Сойдя с ума, софиты меркнут…
Ах, сцена – давняя заноза.
Саднят свезенные ладони.
И дикие взлетают кони
во избежанье передоза
снотворных капель Мельпомены.
Я, тень еёузрев однажды,
открыл ту дверь, что помнил каждый
освободившийся из плена.
4
Я не брошен, не вымышлен даже.
Сам себе я судья арбитража,
что решает – остаться ли в мире
или выйти, в канун распродажи,
за предел, где все видится шире.
Сталь, играя с несмелым потоком,
подавила сплетенье волокон,
но паденье – всего лишь рубеж.
Шевелится испуганный кокон
изменяя привычный падеж.
5
Ну почему так хочется
проникнуть в роль?
Сколь бренно одиночество
и хрупко сколь?
И через напряжение
взопревших жил
я чувствую – движением
сустав ожил.
Надеяться! Надеяться –
душой кривить.
Сомнения рассеются,
коль не язвить
по поводу и случаю,
а швы вскрывать
и прятаться за тучею,
и случай звать
по имени (не отчеству),
по тени штор.
Но в седине пророчества
я – вечный вор,
крадущий откровения
немых гробниц
и суетность мгновения,
и взмах ресниц…
6
Уже встаю, слегка шатаясь,
и на стекле дрожащий след.
Чем я с утра опохмеляюсь,
смывая нездоровый бред?
Да, видимо, и сам не знаю.
День наступивший, будто вол,
в ярмо влезает, пеленая
мой взор. А вытоптанный пол,
что отдаляется послушно,
приобретает за гроши
права на лирику.
Ей душно
из-за возможности грешить.
7
Спрятанный в облаке сизом,
Ты удивленьем исполнен.
Действие стало сюрпризом
волн разбивающих волны.
Ты, по привычке старинной,
нервом, как нитью, шевелишь,
следствия ждешь от причины,
небо октавами делишь.
А приглядеться – и стражу
без выходного взашеи.
–Что же ты, Маг такелажа,
с корнем срываешь аллеи
для молодой хохотуньи,
схваченной без позволенья.
Ночью я жду полнолунья,
чтобы прервать представленье
Гения пальцев, маэстро
древней науки пластичной.
Ноты, сбежав от оркестра,
стали совсем нетипичны
и утеряли мелодий
необъяснимые чары.
Но, среди тысяч пародий,
есть еще – есть! – янычары,
что уходили за грани
и размыкали тенета,
дани не требуя, длани
вытянув в сторону лета.
Всех их я помню по шрамам
от перерезанных нитей.
Цель поклонения храмам –
смело купаться в наитье
и подавлять: расстоянья,
горы, мосты, перекрестки,
реки, высотные зданья –
в общем, простые подмостки,
чтоб в неземном измеренье,
где-то за час до восхода,
жестом отвергнуть сомненья
и обмануть Кукловода.
ПРОЛОГ
… что люди с серьезным видом всё ещё
дергают за ниточки, которые уже оторвались
от марионеток…
Антуан де Сент-Экзюпери
« Военный летчик »
19 – 22.09.2002г.
Монолог марионетки... поэма
© Copyright: Андрей Шуханков, 2006
Свидетельство о публикации №106110101434
Свидетельство о публикации №106110101434
Рецензии
Знаете, на это произведение практически никто не откликнулся, поэтому, я хочу разместить тут рецензию доцента кафедры русской литературы ХХ века филологического факультета Воронежского государственного университета
кандидата филологических наук Татьяны Анатольевны Терновой:
«И обмануть Кукловода»:
еще один разговор на известную, но неисчерпанную тему
(о поэме Андрея Шуханкова «Монолог Марионетки»)
Есть в литературе темы, которые кажутся разработанными настолько, что в них почти невозможно сказать новое слово. Чаще всего, это темы «культурного ряда», насквозь вырастающие из контекстов и реминисценций. Кто только, например, не писал на тему «Бог – гениальный кукловод»: и Ф.Сологуб, и А.Блок, и В.Хлебников. И это только случайный и далеко не полный ряд имен. Шекспировская формула «Весь мир - театр, и люди в нем - актеры» кажется уже затасканной-зачитанной до дыр.
Но, вероятно, в этой теме еще кроются резервные смыслы. В прозе, например, их обнаруживает П.Крусанов в нашумевшем романе «Укус ангела». Один из апостолов русского посмодерна В.Пелевин сказал свое слово на эту тему последним романом «Empire V».
Попытка белорусского поэта Андрея Шуханкова поговорить в очередной для литературы раз на тему о том, субъектом или объектом является человек в мире, встраивается, таким образом, в более чем показательный ряд. Из текста его поэмы «Монолог марионетки» отчетливо видно его знакомство с именитыми предшественниками – особенно с работами искусствоведа начала ХХ века Н.Евреинова с его идеей реконструкции Средневекового театра – в «Прологе» к поэме А.Шуханкова речь, соответственно, идет об «уличном театре». Шуханков, конечно, не предлагает текстовую иллюстрацию к расхожим для начала века положениям – он их творчески учитывает. Его текст – это текст другого «рубежа»: не начала ХХ века, а его стыка с уже принципиально новым, ХХ1. Тут, пожалуй, и кроется причина обращения Шуханкова к теме театральности жизни, ее искусствоподобия: всегда интересно посмотреть, как меняются со временем реалии, пусть даже и культурные.
Тема «Монолога марионетки» насквозь философская, поэтому и говорить о ней хочется слогом высоким и околонаучным. Шуханков пишет мир, сотворенный Богом-Баловником изначально хаотическим:
Начну с того, над чем закончил
Последний Баловник смеяться,
Ваяя сущности нагие
Не признающие порядка…
В этих строках в чистом виде звучит голос времени нового, века ХХ1, вырастающего из постмодерна и его представления о хаосе как… новой норме, новом естестве мира.
По Шуханкову, мир сотворен Богом музыкально, но это иная музыка, в основе которой какофония, дисгармония, эстетика диссонансов. Текст «Монолога» не случайно насыщен соответствующей лексикой: тут и «тональности» и «октавы». Положение человека в таком мире становится насквозь проблематичным, ситуация свободы-несвободы парадоксально заостряется, не предполагая выхода, разрешения.
Человеку-марионетке тесно в этом неразрешимо-сложно устроенном мире. Он то ли «брошен», то ли «вымышлен», то ли «сам себе… судья арбитража». Сам-то он хотел бы именно последней реализации, но… Лирический субъект Шуханкова готов делать возможное и невозможное,
Чтоб в неземном измеренье,
Где-то за час до восхода,
Жестом отвергнуть сомненья
И обмануть Кукловода.
Но… Это вечное НО… Такое же вечное, как этот сотворенный единожды и парадоксально мир. Обещает ли эпилог долгожданное обретение свободы марионетке? На первый взгляд, да: «…что люди с серьезным видом все еще дергают за веревочки, которые уже оторвались от марионеток…» (А. де Сент-Экзюпери «Военный летчик») Но… опять это но: марионетка даже лексически остается… марионеткой, а желание свободы остается желанием оторваться от земли, порывом над бездной. Важно, пожалуй, и введение названия текста Экзюпери в эпилог: «Военный летчик». Речь в тексте Шуханкова идет, конечно, не о войне в привычном смысле, но об извечном бунте человека. Почему «Монолог»? А потому, что этот бунт одновременно и онтологический, соприродный миру, в который человек и пришел бунтарем, и очень личностный, всегда одинокой.
Отсюда и рваные, местами, строки, и, в целом, стилистика текста, где есть и высокая, вневременная лексика («капли Мельпомены»), и ультрасовременная («передоз»), подчас концелярская («арбитраж»).
Как ни странно, текст Шуханкова не кажется трагическим и только, ведь в хаосе мира трагедия всегда ходит об руку с комедией, фарсом. Автор, скорее, пишет жизнь в ее законах, которые неотменимы, которые есть.
Доцент Воронежского государственного университета
кандидат филологических наук
Татьяна Анатольевна Тернова
Марина Шуханкова 10.11.2007 22:35 • Заявить о нарушении
кандидата филологических наук Татьяны Анатольевны Терновой:
«И обмануть Кукловода»:
еще один разговор на известную, но неисчерпанную тему
(о поэме Андрея Шуханкова «Монолог Марионетки»)
Есть в литературе темы, которые кажутся разработанными настолько, что в них почти невозможно сказать новое слово. Чаще всего, это темы «культурного ряда», насквозь вырастающие из контекстов и реминисценций. Кто только, например, не писал на тему «Бог – гениальный кукловод»: и Ф.Сологуб, и А.Блок, и В.Хлебников. И это только случайный и далеко не полный ряд имен. Шекспировская формула «Весь мир - театр, и люди в нем - актеры» кажется уже затасканной-зачитанной до дыр.
Но, вероятно, в этой теме еще кроются резервные смыслы. В прозе, например, их обнаруживает П.Крусанов в нашумевшем романе «Укус ангела». Один из апостолов русского посмодерна В.Пелевин сказал свое слово на эту тему последним романом «Empire V».
Попытка белорусского поэта Андрея Шуханкова поговорить в очередной для литературы раз на тему о том, субъектом или объектом является человек в мире, встраивается, таким образом, в более чем показательный ряд. Из текста его поэмы «Монолог марионетки» отчетливо видно его знакомство с именитыми предшественниками – особенно с работами искусствоведа начала ХХ века Н.Евреинова с его идеей реконструкции Средневекового театра – в «Прологе» к поэме А.Шуханкова речь, соответственно, идет об «уличном театре». Шуханков, конечно, не предлагает текстовую иллюстрацию к расхожим для начала века положениям – он их творчески учитывает. Его текст – это текст другого «рубежа»: не начала ХХ века, а его стыка с уже принципиально новым, ХХ1. Тут, пожалуй, и кроется причина обращения Шуханкова к теме театральности жизни, ее искусствоподобия: всегда интересно посмотреть, как меняются со временем реалии, пусть даже и культурные.
Тема «Монолога марионетки» насквозь философская, поэтому и говорить о ней хочется слогом высоким и околонаучным. Шуханков пишет мир, сотворенный Богом-Баловником изначально хаотическим:
Начну с того, над чем закончил
Последний Баловник смеяться,
Ваяя сущности нагие
Не признающие порядка…
В этих строках в чистом виде звучит голос времени нового, века ХХ1, вырастающего из постмодерна и его представления о хаосе как… новой норме, новом естестве мира.
По Шуханкову, мир сотворен Богом музыкально, но это иная музыка, в основе которой какофония, дисгармония, эстетика диссонансов. Текст «Монолога» не случайно насыщен соответствующей лексикой: тут и «тональности» и «октавы». Положение человека в таком мире становится насквозь проблематичным, ситуация свободы-несвободы парадоксально заостряется, не предполагая выхода, разрешения.
Человеку-марионетке тесно в этом неразрешимо-сложно устроенном мире. Он то ли «брошен», то ли «вымышлен», то ли «сам себе… судья арбитража». Сам-то он хотел бы именно последней реализации, но… Лирический субъект Шуханкова готов делать возможное и невозможное,
Чтоб в неземном измеренье,
Где-то за час до восхода,
Жестом отвергнуть сомненья
И обмануть Кукловода.
Но… Это вечное НО… Такое же вечное, как этот сотворенный единожды и парадоксально мир. Обещает ли эпилог долгожданное обретение свободы марионетке? На первый взгляд, да: «…что люди с серьезным видом все еще дергают за веревочки, которые уже оторвались от марионеток…» (А. де Сент-Экзюпери «Военный летчик») Но… опять это но: марионетка даже лексически остается… марионеткой, а желание свободы остается желанием оторваться от земли, порывом над бездной. Важно, пожалуй, и введение названия текста Экзюпери в эпилог: «Военный летчик». Речь в тексте Шуханкова идет, конечно, не о войне в привычном смысле, но об извечном бунте человека. Почему «Монолог»? А потому, что этот бунт одновременно и онтологический, соприродный миру, в который человек и пришел бунтарем, и очень личностный, всегда одинокой.
Отсюда и рваные, местами, строки, и, в целом, стилистика текста, где есть и высокая, вневременная лексика («капли Мельпомены»), и ультрасовременная («передоз»), подчас концелярская («арбитраж»).
Как ни странно, текст Шуханкова не кажется трагическим и только, ведь в хаосе мира трагедия всегда ходит об руку с комедией, фарсом. Автор, скорее, пишет жизнь в ее законах, которые неотменимы, которые есть.
Доцент Воронежского государственного университета
кандидат филологических наук
Татьяна Анатольевна Тернова
Марина Шуханкова 10.11.2007 22:35 • Заявить о нарушении
На это произведение написаны 2 рецензии, здесь отображается последняя, остальные - в полном списке.