Огненные плоды

Содержание: Предисловие – Гиацинтовый покой – В поисках – Беглец – Красавица и полководец – Башня над морем – Далекое эхо – Искренность и притворство – Пылающая идеология


ПРЕДИСЛОВИЕ

Поэзию понимают только праздные люди. Смерть как упразднение «я» – высшее выражение праздности. Смерть существует только для праздных людей. Поэзия существует только благодаря смерти. Даже когда она говорит о радостях жизни, она занята делом смерти. Прославление жизни в поэтической форме – это изощренное умерщвление жизни. Поэтическую сторону речи понимает лишь тот, в ком упразднен инстинкт жизни. Наука, искусство, философия основываются не на сублимации инстинкта жизни, а на его упразднении. Любая философия, включая «философию жизни», есть философия смерти. Что касается религии, то она мечтает о продолжении жизни и после смерти. Религия – дело непраздных людей. Жизнь имеет смысл только в связи со смертью, а именно, как то, что позволяет человеку умереть. Умереть по-настоящему – хорошо, правильно умереть – непросто. Хорошо умирает лишь тот, кто умирает еще при жизни. Поэзия – одно из средств (наряду с философией и наукой) для достижения этой цели.

_______________________________
Примечение
A cette heure tumultueuse les fruits brulaient aux branches (A. Breton, F. Soupault. Les Champs magnetiques) – В этот час смятения воспламенялись плоды на ветвях (А.Бретон, Ф.Супо. Магнитные поля).

1
ГИАЦИНТОВЫЙ ПОКОЙ

Лучший подарок – Ее прощальная песня – В лабиринтах жары и звуков – Неосуществимое желание – Долгое плавание – Гиацинтовый покой – Брошенные – Последнее слово – Синева


Лучший подарок

Ich sage, weil der Tod allein mich machet frey:
Dass er das beste Ding auss allen Dingen sey.
(Angelus Silesius. Cherubinischer Wandersmann)

Не дарите мне быстроногого скакуна. Не дарите мне
птицы с пестрым хвостом. Не дарите мне сабли с
золотой рукояткой. Не дарите мне девушки с длинной
косой. Не дарите мне замка с высокими башнями.
Подарите мне смерть. Говорю вам: это – лучший
подарок в мире.


Ее прощальная песня

I shall smile when wreaths of snow
Blossom where the rose should grow.
(Emily Bronte. Fall, Leaves, Fall)

Умирают цветы. Ночь удлиняется. День становится все короче.
Но каждый желтый лист, летящий к земле, наполняет меня радостью.
Каждый осыпающийся цветок говорит мне о новой жизни. И я улыбнусь,
когда однажды утром увижу, как на месте опавших цветов распустились
цветы из снега. Я сбегу к ним по холодным ступеням. Я украшу себя
ледяными гирляндами. Я пойду босиком по снегу. Я буду идти, танцуя.
Моя песня будет отдаваться эхом в покрытых снегом горах. А когда
стемнеет, кто-то невидимый коснется меня легким крылом и проведет
в вечный день, который будет нежнее ночи.


В лабиринтах жары и звуков

Her life was turning, turning,
In mazes of heat and sound.
(Matthew Arnold. Requiescat)

Они забрасывали ее цветами и заботливо убирали тисовые ветки
из под ее ног. Они выманивали у нее улыбку, смех, головокруженье.
Они притворялись, что не замечают ее усталости. Возможно, они и в
самом деле этого не замечали. Ведь она говорила, что ей не страшны
лабиринты жары и звуков, что она знает все ходы и выходы, знает,
где можно прислониться к стене, а где лучше отступить в сторону.
Поэтому никто не интересовался, как ей удается заговаривать одинокие
сумерки и топить живыми розами свой камин. Никто не догадывался,
какой стесненной она чувствовала себя в своих облегающих платьях,
перчатках, ботинках, корсетах, экипажах без кучера и опаздывающих
поездах. Никто не хотел быть назойливым и заглядывать за кулисы.
И все-таки она обрела то, о чем ей напоминали раковины на морском
берегу и невернувшиеся из плаванья корабли. Ее права на наследство
были неоспоримы. Однажды жарким июльским полднем, когда солнце
сияло изо всех уголков ее маленькой комнаты, с распахнутыми от
удивления глазами и замершим сердцем она вступила в огромную залу,
где ее ждали Прохлада и Тишина.


Неосуществимое желание

...a becalmed bark,
Whose Helmsman on an ocean waste and wide
Sits mute and pale his mouldering helm beside.
(Samuel Coleridge. Constancy to an Ideal Object)

Где-то вдалеке Отчаяние встречается с Надеждой на пороге Смерти.
Они сливаются в жарком объятии, перемешивая свое дыхание. Это
смешанное дыхание порождает Мысль. А здесь – черная вода спит в
объятиях штиля. Спит корабль. Спят паруса. Рулевой спит, бледен
и неподвижен. Слышно только, как черви-древоточцы поедают уснувший
руль. Но ты, отважная, не знаешь сна. Ты взбираешься по горной
тропинке. Ты стремишься все выше и выше – вслед за неясной фигурой
с сияющей головой. Как бы я хотел быть на твоем месте, моя дорогая!
Или на месте того, чье дыхание оседает инеем на холодном пороге.


Долгое плавание

Build then the ship of death, for you must take
the longest journey, to oblivion.
(D. H. Lawrence. The Ship of Death)

Снарядил ли ты ковчег? Маленькую лодку с короткими веслами?
Взял ли с собой вина, печенья, одежды – всего понемногу?
Путешествие будет долгим. Но больше тебе все равно не взять.
Ветер не любит тех, кто отправляется в край забвения; он не
любит помятые сливы, гниющие мандарины. Он предпочитает
играть с теми, чье тело похоже на красное яблоко, смеющееся сквозь
зеленеющую листву. Твое усталое тело измято, разбито, порвано.
В открытые раны вливается темный поток. Душа дрожит на его
волнах, словно ослепшая чайка. Построил ли ты для нее ковчег?
Маленькую лодку с короткими веслами? Будет ли ей чем утолить
голод и жажду во время долгого путешествия? Помни: в этом
плавании у нее не будет помощников – ни звезд, ни попутного
ветра. Только мягкие губы распада, тянущиеся к одинокой
путешественнице из глубины. Построил ли ты для нее ковчег?
Поспеши. Ибо день на исходе. Птицы падают в море, словно капли
дождя. Ночь вливается в открытые раны. Черная вода поднимается
все выше. Ничто не остановит этот прилив.


Гиацинтовый покой

Dein Leib ist eine Hyazinthe...
(Georg Trakl. An den Knaben Elis)

Там, где были твои глаза, Элис, шумит трава. Твои пальцы
превратились в белые гиацинты. Бурый зверь выходит из чащи,
чтобы отпрянуть, коснувшись холодной воды, что когда-то была
твоим телом. Как давно ты умер, Элис. Как давно. Теперь ты
скачешь дроздом по засохшим веткам. Смотришь звездами с
покрытого тучами неба. Дышишь бурей, рождающейся за холмом.
Горсткой пепла ты лежишь в золотой люльке дня. Звон колоколов
проплывает мимо.


Брошенные

All their eyes are ice,
But nothing happens.
(Wilfred Owen. Exposure)

Там, где давно уже ничего не происходит, можно только умирать.
И мы умираем. Восточный ветер забивает в наши черепа ледяные
клинья. Поздний рассвет течет к нам из-за горизонта отравленной
рекой. Снег вырубает статуи из темноты. Наши взгляды скользят
по безразличию ветра. Черные птицы волнуются среди ветвей.
Ничего не происходит. Мы умираем. Наши призраки бредут к родным
очагам. Сквозь щели дверей и ставен мы видим красные драгоценности,
мерцающие в каминах. Но двери заперты. Не войти. Ничего не происходит.
Ничего не произойдет. Мы не войдем в родные дома даже белыми
привидениями. В нас слишком много любви. Поэтому там, где мы,
ничего не происходит. Наша любовь – липкий мед, в котором вязнут
лапки времени-птицы. Наши легкие так слабы, что им не выдохнуть
даже эха. Ничего не происходит. Мы умираем. Бурый дождь просачивается
сквозь наши поры. Зеленые облака забиваются в наши глотки. Холодный
ветер уносит наши мысли. Мы умираем. Ближе к ночи мороз скует эту
грязь, похитит у нас наши руки, наморщит наши чистые лбы. Утром
придут парни из похоронной команды. Мы посмотрим на них ледяными
глазами. И этот взгляд скажет им, что здесь ничего не произошло.


Последнее слово

Die Stunde unseres Absterbens, Asraels Schatten,
Der ein braunes Gaertchen verdunkelt.
(Georg Trakl. Amen)

Хватит ли у тебя мужества сказать «амен» в этот поздний
час, когда в каждом углу твоего дома шепчутся мертвецы,
когда истлевшие обои осыпаются со стен, обнажая безумную
желтизну, когда молчаливые птицы кружатся над полем,
выклевывая ему глаза, когда отравленная кровь поворачивает
назад, прямо в сердце, когда обезумевшие улитки выползают
из раковин, когда испуганные звери бегут из леса, когда в
темных подземельях дрожащие ангелы стряхивают гниль с
поредевших крыльев, и чья-то тень с четырьмя головами
накрывает твой бедный сад?


Синева

All things fall and are built again,
And those that build them again are gay.
(W. B. Yeats. Lapis Lazuli)

Что осталось от трудов Каллимаха, Эсхила, Софокла? Ничего
или почти ничего. Но это не имеет значения. Великие актеры,
они играли свою роль до конца. Они искали, находили, теряли.
И в заключительной сцене падали, пронзенные невидимым
светом, погребенные под занавесом цвета небесной лазури.
Изобретательные, они умели придавать ужасу форму радости.
Они обращались с твердым мрамором так, словно это была
текучая бронза. Складки одежд на вырубленных ими фигурах
трепетали, когда к ним прикасался ветер. И эти фигуры падали
от легчайшего сквозняка. Наутро не оставалось ничего. Или
почти ничего. Но, неутомимые, они снова приступали к работе,
зная, что вещам свойственно падать и разбиваться. Они умели
находить радость в том, чтобы создавать преходящее – красоту,
которой суждено простоять день и разбиться. Вот почему когда
я слышу испуганных женщин, говорящих об аэропланах и
цеппелинах, я улыбаюсь. Я улыбаюсь спокойно. Я улыбаюсь
так, как улыбаются два китайца – две маленькие фигурки,
вырезанные из светло-синего камня. Два китайца поднимаются
по узкой тропе на вершину; сзади идет слуга; он несет цинь.
Когда китайцы поднимутся к домику, окруженному кустами
цветущей вишни, они сядут на скамью и посмотрят на небо.
Они посмотрят вниз, на равнину. Один из китайцев возьмет
В руки цинь. Синие пальцы лягут на струны. Зазвучит песня.
Она будет печальной. Но глаза китайцев, окруженные лучиками
синих морщин, будут полны веселья.


Примечания

1. «Лучший подарок». Так говорю: лишь Смерть может меня освободить, поэтому она – самое лучшее. – Ангелиус Силезиус. «Херувимский странник».
2. «Ее прощальная песня». Я улыбнусь, когда снежные бутоны распустятся там, где должна была расцвести роза. – Эмили Бронте. «Падайте, листья, падайте».
3. «В лабиритнах жары и звуков». Ее жизнь плутала, плутала по лабиринтам жары и звука. – Мэтью Арнольд. Requiescat – Да упокоится.
4. «Неосуществимое желание». ...Застывший в штиле корабль; кормчий, посреди пустынного бескрайнего океана, сидит, немой и бледный; возле него – гниющий руль. – Сэмюэль Кольридж. «Верность идеальному предмету».
5. «Долгое плавание». Построй корабль смерти, ибо тебе предстоит самое долгое плавание – к забвению. – Д. Г. Лоуренс. «Корабль смерти».
7. «Гиацинтовый покой». Твое тело – цветок гиацинта. – Георг Тракль. «Отроку Элису».
9. «Брошенные». Глаза их – лед. Но ничего не происходит. – Уилфред Оуэн. «Брошенные».
Зеленые облака – ядовитый газ. Dim through the misty panes and thick green light, // As under a green sea, I saw him drowning. – W. Owen. Dulce et decorum est.
10. «Последнее слово». Час нашего умирания, тень Азраила, накрывающая бурый сад. – Георг Тракль. «Амен».
Азраил (Израил) – ангел смерти в мусульманской мифологии. "Он огромен, многоног и многокрыл, у него четыре лица..." – Мифы народов мира. Т.1. М.,1994.
...обезумевшие улитки выползают из раковин... – Die Purpurschnecken kriechen aus zerbrochenen Schalen... – Trakl. Drei Blicke in einen Opal.
...дрожащие ангелы стряхивают гниль... – Aus grauen Zimmern treten Engel mit kotgefleckten Fluegeln. – Trakl. Psalm. 2 Fassung.
11. «Синева». Все вещи разрушаются и вновь создаются, и те, кто создает их заново, веселы. – У. Б. Йейтс. Lapis Lazuli – лазурит.


2
В ПОИСКАХ

В поисках – Тот, кто одинок – Размышление – Конец путешествия – Не спрашивай – В стране сна – Странные совпадения – Цветы – Не заботясь о последствиях


В поисках

...und nimm und segne du mein
Leben, o Himmel der Heimat, wieder!
(Friedrich Hoelderlin. Rueckkerung in die Heimat)

Чувствуя себя чужаком. Лишенным родины, которой никогда
не бывало. Проводя жизнь в плаваниях и переходах. Мечтая
обнаружить такой уголок вселенной, которому можно было бы
дать название дома. Не очень-то веря в успех своего предприятия.
Но страшась остановки движения, как остановки дыхания.
Приманивая надежду эхом тех голосов, что слышались в детстве,
и отблеском зорь, что когда-то слепили глаза. Наконец
разуверившись и в этом обмане. Извлеченный из своих сновидений,
как яйцо из своей скорлупы. Растекаясь перламутровой массой по
пластинке вечного ледника. Испаряясь навстречу сиянию звезд.
Истончаясь до состояния пустоты. Приобретая черты космического
пейзажа.


Тот, кто одинок

Die Mauern stehn
Sprachlos und Kalt, im Winde
Klirren die Fahnen.
(Friedrich Hoelderlin. Haelfte des Lebens)

Одиночество, деленное на двоих, – удвоенное одиночество.
Между берегами двух «я» течет поток, унося с собой радости
и печали. Поначалу еще случаются наводнения. Река то и дело
выходит из берегов, затопляя низины. Но постепенно русло
становится все глубже. И берега превращаются в стены.
Воспоминания истлевают, покрываясь пятнами темноты.
Медленно леденеет разум. И вот, вокруг тебя стены, холодные
и немые. Молчат ставни. Молчат двери. Молчат половицы.
Мороз грызет ржавый флюгер. И двойники исчезают, растворяясь
в холодных камнях.


Размышление

...then on the shore
Of the wide world I stand alone, and think
Till love and fame to nothingness do sink.
(John Keats. When I Have Fears)

Я сижу у камина, и жизнь, которую мне осталось прожить,
представляется такой недолгой, что кажется бессмысленным
что-либо предпринимать. Такой же недолгой представляется
и прошедшая жизнь. Воспоминания уже не располагаются друг
за другом, подобно ступеням дворцовой лестницы – все они
кажутся воспоминанием об одном-единственном миге (вспоминать
о котором, впрочем, нет никакой нужды). В такие минуты меня
охватывает страх. Освободиться от этого страха можно, лишь
погрузившись в сосредоточенное размышление. Сосредоточенная
мысль обращает все предметы, к которым она прикасается, в
ничто. (Я не понимаю, как это происходит... Было бы удивительно,
если бы ты это понимал: ведь в ничто обращаешься и ты сам).
Ты стоишь посреди бескрайнего мира и видишь, как его края
постепенно обваливаются в ничто. Когда очередь доходит до
островка, на который опираются твои ступни, ты не ощущаешь
ни толчка, ни вспышки. Островок исчезает. Исчезаешь и ты.
Ты просто перестаешь быть. Вот так – без вскрика, без всхлипа.
Вместе с тобой перестает быть ничто. Но тебе это уже безразлично.


Конец путешествия

...Nor fame, nor power, nor love, nor leisure.
(Percy Bysshe Shelley. Stanzas Written in Dejection Near Naples)

Она приводила меня на опушки, где для нее сплетались венки
из фиалок. Она приводила меня в пещеры, которые помнили
сказанные ей слова. Она приводила меня на вершины, откуда
были видны ее встречи и расставания. Она приводила меня к
морю, где лежали раковины, подаренные ей судьбой. Я шел
за ней с радостью, хотя желал только одного: лечь у ее ног
лучом закатного солнца и лежать так, прижавшись к ее ступням.
А теперь все лабиринты пройдены. И моя щека холодеет.
И зеленые водоросли тянутся ко мне со дна океана. Голос
воды нежен и тих, как голос одиночества. Луна над заливом
похожа на спящего альбатроса. Устрицы, которые местные
жители собирают на отмелях, хороши на вкус.


Не спрашивай

...fahre zu! ich mag nicht fragen,
wo die Fahrt zu Ende geht!
(Joseph von Eichendorff. Frische Fahrt)

Не спрашивай у леса, почему темнеют его вершины.
Не спрашивай у луга, кто скосил его высокие травы.
Не спрашивай у долины, почему не откликается эхо.
Не спрашивай у заката, куда он зовет тебя.


В стране сна

To dream and dream, like yonder amber light...
(Alfred Tennyson. The Lotos-Eaters)

Вершина холма примеряет янтарь. Ночная роса направляет полет
бабочек к темному лесу. Падают увядшие лепестки. Холодный гранит
молчалив. Влажные мхи неподвижны. Догорают покинутые очаги.
Лица прошлого белеют под маком воспоминаний. Немая вода чертит
на берегу линии жизни и смерти. Тихо колышутся листья лотоса,
похожие на погнутые щиты.


Странные совпадения

Spring will not ail nor autumn falter;
Nothing will know that you are gone...
(Edna St. Vincent Millay. Elegy Before Death)

Когда она умирала, белка грызла орех, крот копал нору, зебра топтала
траву, старый слон стоял неподвижно. Когда она умирала, дождь еще
только летел к земле, облако раздумывало, какое ему принять очертание,
солнце смеялось над облаком, а южный ветер кружился на одной ноге.
Когда она умирала, все светофоры позеленели, полицейские не знали, что
с этим поделать, таможенники слали поздравления полицейским, а
президент сидел в глубоком кресле и спал. Когда она умирала, художник
рисовал картину, композитор писал симфонию, его автоответчик молчал,
звонившие листали свои записные книжки, а музыканты поднимались по
трапу на пароход, которому давно уже следовало выйти в море. Когда она
умирала, водители грузовиков решали, стоит ли им объявлять забастовку,
самый младший из них писал письмо своей матери, самый старший учил
испанский язык, а в Испании маленький тонкий тореро заколол большого
быка. Когда она умирала, огромный кашалот выбросился на берег, его
окружили удивленные черепахи, маленький дрозд вытащил у себя перо, а
крот, рывший нору, замер, услышав чьи-то шаги. Когда она умирала, кто-
то сказал «привет», кто-то сказал «до свидания», кто-то закончил
длинную речь, а кто-то ее начал. Когда она умирала, все шло своим
чередом. Потом она умерла, и все остановилось.


Цветы

Strew on her roses, roses...
(Matthew Arnold. Requiescat)

Прикосновение стальной иглы. Где-то вдалеке, у самого сердца.
«Это так далеко, – говоришь ты себе. – С ней ничего не может
случиться». И думаешь о том времени, когда дни оденутся в цвет
ее глаз и волос. Сочиняешь сказки. Придумываешь истории. Укоряешь
велосипедистов за неосторожные повороты. Исчисляешь пространство
с той же прилежностью, что и время. Слушаешь старинную музыку.
Смотришь на облака. Наблюдаешь драчливое поведение золотых рыбок.
Обсуждаешь концерты и театральные постановки. Но без особенного
интереса. Вспоминаешь прикосновение стальной иглы. Отбираешь самые
спелые яблоки, самые оранжевые мандарины. Подыскиваешь диету.
Неожиданно увлекаешься китайской поэзией. Рисуешь большие белые
цветы без всякого аромата. Знакомишься с мастером крийя-йоги.
Долго говоришь с ним. Обещаешь придти к нему через год. Когда
все будет позади. Стальная игла поселилась у тебя под сердцем.
Перестаешь замечать пыль. Ощущаешь себя треснувшим кругом или
разбитым шаром. Сомнения перерастают в уверенность. Но ты
избегаешь подтверждений со стороны. На языке у тебя – вкус теплой
ржавчины. И вот однажды в полдень ты узнаешь, что все кончено.
Обеспокоенная медсестра предлагает тебе свою помощь. Но ты сама
добираешься до дома. Музыка оглушает тебя. Красные яблоки катятся
тебе под ноги. Спелые мандарины заливают тебя своим соком.
Нарисованные цветы укрывают тебя своими белыми лепестками. И ты
неожиданно вдыхаешь их головокружительный аромат.


Не заботясь о последствиях

Grant me, o Lord, a sunny mind,
Thy windy will to bear!
(Emily Dickinson. Besides the Autumn Poets Sing)

Она была в хорошем настроении и позволила вылететь в окно всем
канарейкам. Она позволила пыли придать форму кровати, столу и
стульям. Она разрешила воде литься, а часам – идти. Она спокойно
смотрела, как из бумаги возникает алая, а затем – белая роза.
Она позволила огню сделать свое черное дело. Она не остановила
детей, когда они решили бежать на Марс. Она не мешала телефонному
мастеру, когда он ломал трубку и обрывал провода. Она позволила
стекольщику вынуть из рам все стекла и сбросить их на асфальт.
Она не нашла ничего предосудительного в поведении хозяина дома,
спросившего ее: «Как поживаете?» Она даже помогла его жене поймать
выскользнувшую откуда-то мышь. Она не возражала, когда врач залил
ей горло какой-то горькой настойкой и велел сжевать тысячу розовых
лепестков. Она не удивилась музыке, выпорхнувшей из ласковых рук
сиделки. И приняла как должное разлившийся повсюду свет.


Примечания

1. «В поисках». ...Возьми обратно и благослови мою жизнь, о небо родины! – Фридрих Гельдерлин. «Возвращение на родину».
2. «Тот, кто одинок». Стены стоят, немые и холодные; на ветру скрипят флюгера. – Фридрих Гельдерлин. «Середина жизни».
3. «Размышление». ...Тогда на берегу огромного мира стою я в одиночестве и размышляю до тех пор, пока любовь и слава не обратятся в ничто. – Джон Китс. «Когда я чувствую страх».
4. «Конец путешествия». ...Ни славы, ни сил, ни любви, ни досуга. – Перси Биши Шелли. «Стансы, написанные в унынии близь Неаполя».
И зеленые водоросли тянутся ко мне со одна океана. – Шелли утонул во время шторма в Лигурийском море; его тело было выброшено на тосканское побережье.
Луна над Тосканой похожа на спящего альбатроса. – She left me at the silent time // When the moon had ceased to climb // The azure path of Heaven's steep, // And like an albatross asleep, // Balanced on her wings of light... – Shelley. Lines written in the bay of Lerici.
5. «Не спрашивай». ...В путь! И не буду спрашивать, где закончится это странствие!" – Йозеф фон Эйхендорф. «Веселое странствие».
6. «В стране сна». ...Дремать, дремать, как тот янтарный свет... – Альфред Теннисон. «Вкушающие лотос».
7. «КогСтранные совпадения». Весна не почувствует недомогания, и осень не споткнется; ничто не заметит, что тебя больше нет... – Эдна Сент-Винсент Миллей. Элегия перед смертью.
8. «Конец ожидания». Укройте ее розами, розами... – Мэтью Арнольд. Requiescat – да упокоится.
9. «Не заботясь о последствиях». О, дай мне нрав погожий, // Чтоб воле ветровой Твоей // Я покорилась, Боже! – Эмили Дикинсон. «У осени воспетой...». Пер. Э. Линецкой.


3
У ДОРОГИ

Ничто и бытие – Diminuendo – Странствия не для тебя – Энтропия – У дороги – Дыхание незримого Бога – Зола


Ничто и бытие

Yattha bala visidanti natthi sango vijanata.
(Dhammapada, 171)

Что остается тому, кто был ничем прежде чем стать чем-то?
Мир представляется ему орехом с черной дырой внутри. Или
мыльным пузырем, скрывающим пустоту отрицания. Или пестрой
колесницей, катящейся из никуда в никуда. Не умея привязаться
к ничто, он так же мало способен привязаться к чему-то.
Лишенный привязанности, он парит над бытием и ничто,
посматривая по сторонам. Бытие и ничто представляются
ему одинаково не заслуживающими внимания. Все цели и поступки
представляются ему бессмысленными, потому что в нем нет любви.


Diminuendo

Je ne veux pas d’un monde ou tout change, ou tout passe;
Ou, jusqu’au souvenir, tout s’use et tout s’efface...
(Alphonse de Lamartin. La Foi)

Равнодушное слияние всех стихий. Неотличимость зари от осени,
листвы от тумана, реки от солнца, дерева от реки. Затягивается
тиною водопад. Небо очищается от звездной ряски. Из-за горизонта
еще доносятся звуки валторн. Но барабан молчит. Однообразие
близящейся свободы. Невозможность называть уединение одиночеством.
Часы деловито подсчитывают убытки. Затихающий шорох времени,
гордившегося своим умением грезить и вспоминать.


Странствия не для тебя

Da wird die Welt so munter
und nimmt die Reiseschuh...
(Joseph von Eihendorff. Allgemeines Wandern)

Хочешь, я расскажу тебе, как это будет? Однажды утром
солнце заглянет в твое окно, в воздухе разольется теплая
синь, запоют жаворонки, затрубят горны. Мир наденет свои
походные башмаки. А ты проводишь его печальным взглядом.
Что поделаешь! Ты всегда был плохой ходок.


Энтропия

Jetzt aber tagts!
(Fridrich Hoelderlin. Wie wenn am Feiertage)

На границе утра и сновидений. Когда твоих глаз еще касается сквозняк
бирюзы. В ожидании безоговорочной сдачи. Бесконечного штиля. Когда
паруса повисают на мачтах словно повешенные бунтовщики. Не помогут
никакие советы. Меры предосторожности проваливаются в вырытые ими ямы.
Длинноногая цапля бежит по болоту. Но тебе за ней не поспеть. Вот это
и называется энтропией. Пионы дня размножаются со скоростью дрозофилы.
День превращается в огромный красный пион. Все цвета делятся без
остатка на красный. Все звуки делятся без остатка на «до». В такие
минуты твое «я» делится без остатка на любую вещь в мире. Оно теряет
все, даже имя. Неназываемое, оно узнается лишь по вибрации пустоты.


У дороги

Eingewachsen Bart und Haare,
und versteinert Brust und Krause...
(Joseph von Eihendorff. Auf einer Burg)

Невидимая тень укрывает небо. Обнаженная нежность выплывает
из-за деревьев. Горизонт не скрывает за собой никаких тайн.
Изменения покинули этот пейзаж навсегда. Железный рыцарь
стоит у неподвижной дороги. Его глаза полны неувиденных снов.
Щит его похож на пустую глазницу. Где-то вдали морской прибой
оставляет на прибрежных камнях пригоршни мертвых моллюсков.
Одинокая радость утерянных снов. Нет никаких причин, чтобы не
любоваться этим закатом. Аквамариновые пальцы желаний. Их
цепкость не знает границ. Радость забвения превосходит все,
что мерещилось в детстве.


Дыхание незримого Бога

But their red orbs, without beam,
To thy weariness shall seem
As a burning and a fever...
(Edgar Poe. Spirits of the Dead)

Ты не отличался добротой. И не знал, что такое раскаяние. Поэтому
когда-нибудь с тобой это случится. Луна станет блекнуть. Начнут
увядать звезды. Их лучи, блестящие спицы, сломаются и выпадут из
колес. Ты будешь слышать только свое дыхание. И не будешь видеть
дальше своей руки. Тишина будет расти. Тьма будет сгущаться.
Постепенно исчезнут и цвет, и пространство. Останется лишь пустота.
И в этой пустоте будут происходить скрытые изменения, неуловимые
для твоего слуха и зрения. А потом пространство вернется, все так же
наполненное темнотой. И в этой темноте начнут разгораться звезды.
Они будут разгораться все ярче и ярче. Их сияние будет возрастать
бесконечно. Их цвет будет меняться: от голубого к карминному и
алому. И все же они не сольются в пламя. Эти огни будут похожи
на пятна чахотки. На укусы отравленных пчел. На извергающиеся
вулканы. На ожоги от поцелуев. На раны, нанесенные зазубренным
копьем. На вытащенные изо лба гвозди. На отпечатки огромных пальцев.
На точки от восклицательных знаков. На печати, поставленные на месте
ран. На языки, приколотые к ночному небу. На обрывки человеческой
памяти. На глотки пустоты. И в ответ из твоей плоти начнут выделяться
капли красной росы. Твое тело будет прорастать кровавыми озерами и
ручьями. Алая влага будет испаряться навстречу сиянию алых небес.
И постепенно все покроет красный туман. И ты услышишь рядом с
собой дыхание побагровевшего Бога.


Зола

There was a whispering in my hearth,
A sigh of the coal...
(Wilfred Owen. Miners)

Мир – это непрерывная девальвация энергии. Долгий пожар, который
приводит все вещи к черному знаменателю. В золу превращается все.
Уголь похож на золу, но в нем живет уснувшее сердце. Солдаты,
шахтеры бросают свои сердца в наши камины. Мы садимся поближе к
огню и спрашиваем себя: почему уголь горит именно с этой скоростью,
а не с другой? Если бы скорость горения угля была чуть выше, мир
давно бы уже превратился в пепел. Но пожар продолжается. И мы
спрашиваем себя: почему? Мы рисуем графики, диаграммы, складываем
и вычитаем числа. Мы хотим найти ответы на загадки природы. Но
бывают вечера, когда мы откладываем линейки, когда мы не в состоянии
рассуждать. Наши глаза заволакивает туман; головокружение лишает нас
привычного равновесия. Мы думаем о шахтерах, оставшихся в горящих
шахтах, и о солдатах, задохнувшихся в зеленом дыму войны. Волны
всех бурь мчатся по нашим венам. Бомбы и мины, разрывавшиеся на
полях сражений, разрываются в наших ушах. В такие вечера нам не до
рассуждений. Мы хотим только одного: примирить красное с черным,
восстановить права тишины. Увы! Мы знаем только один способ это
сделать. Вот почему мы молча сидим в наших янтарных комнатах у
наших янтарных каминов. Пристально глядя на дымок, вьющийся из
наших янтарных трубок, мы молимся пустоте. Благодарный шепот,
доносящийся из-за каминных решеток, убеждает нас, что мы приняли
правильное решение. «Damyata, damyata. Shantih, shantih, shantih» –
слышится сквозь потрескивание угля.


Примечания

1. «Ничто и бытие». Там, где запутываются глупцы, мудрого ничто не связывает. – Дхаммапада,
Или мыльным пузырем... Или пестрой колесницей... – Yatha bubbudaka passe yatha passe maricika // Eva loka avekkhanta maccu-raja na passati. // Etha passathima loka citta raja-rathspama... – Dhammapada, 170-171. – Кто смотрит на мир, как смотрят на пузырь, как смотрят на мираж, того не видит царь смерти. – Идите, смотрите на сей мир, подобный пёстрой царской колеснице! Там, где барахтаются глупцы, у мудрого нет привязанности. – Дхаммапада, 170 – 171.
2. «Diminuendo». Я не стою этого мира, где все превратно, где все преходяще; где все вянет и все истлевает, даже воспоминание..." – Альфонс де Ламартин. «Вера».
Diminuendo (итал., муз.) – затихая.
3. «Странствия не для тебя». Мир оживляется (становится таким бодрым) и берет походные башмаки..." – Йозеф фон Эйхендорф. «Странствуют все».
4. «Энтропия». Но уже наступает день! – Фридрих Гельдерлин. «Словно в праздник».
5. «У дороги». Перепутались локоны и борода; окаменели манишка и жабо... – Йозеф фон Эйхендорф. «На горе».
6. «Дыхание незримого Бога». Но их красные круги без лучей покажутся твоему унынию жаром и лихорадкой... – Эдгар По. «Духи мертвых».
7. «Зола». Из моего камина доносился шепот, вздохи угля... – Уилфред Оуэн. «Шахтеры».
О солдатах, утонувших в зеленом дыму войны. – Dim through the misty panes and thick green light, // As under a green sea, I saw him drowning. – W. Owen. Dulce et decorum est. Зеленый дым – ядовитый газ.
Damyata... Shantih... – Datta. Dayadhvam. Damyata. // Shantih shantih shantih – заключительные слова поэмы Т. С. Элиота "Бесплодная земля". Damyata – властвуй собой (санскрит). Shantih – выражение из Упанишад, означающее "покой, который превыше всякого ума" (Т. С. Элиот); ср. "И мир Божий, который превыше всякого ума, соблюдет сердца ваши..." – Филип. 4, 7.


4
КРАСАВИЦА И ПОЛКОВОДЕЦ

Что можно сказать о ней – Смуглая – На закате – Она возвращается – Горе и утешение – Прикасаться и отступать – Почему? – Романс для скрипки и фортепьяно – Соединение противоположностей – Чужестранка – Простое решение – Красавица и полководец – Естественный ход событий


Что можно сказать о ней

Erano i capei d’oro a l’aura sparsi,
che ’n mille dolci nodi gli avolgea ;
e ’l vago lume oltra misura ardea
di quei begli occhi…
(Francesco Petrarca. Sonetti in vita di Laura, XC)

Ее пристальный взгляд останавливает минуты. Она летит на
розовом ветре своего дыхания. С вершин ее губ открывается
бесконечность. Ее длинные светлые волосы делают из нее
прекрасную пленницу.


Смуглая

Lasso, che mal accorto fui da prima
nel giorno che’a ferir mi venne Amore…
(Francesco Petrarca. Sonetti in vita di Laura, LXV)

Когда я увидел ее впервые, она была в розовом платье. Смуглость
ее колен. Необходимость прятаться и скрываться. Они ожили сразу –
нежные мечты юности. Холодные розы ночного неба. Слезы-снежинки.
Роса на лепестках роз. Низины, вы снова под угрозой. Грехопаденье
всех дамб.


На закате

The sea is calm to-night...
(Matthew Arnold. Dover Beach)

Вечерние птицы обжигают крылья. Море и небо договариваются
о разделе сокровищ. Пристальный взгляд ни в чем не уступает
прикосновению. Мелодия флейты вьет восточный узор.


Она возвращается

Oh! stay…
 (Thomas Moore. Fly Not Yet)

Она погружается в молчание, словно замок, уходящий в глубины
вод. Когда это происходит, во всей вселенной не остается ни
одной возвышенности. Все усилия гаснут в помутневшем воздухе,
словно эхо которое не сумело вернуться. Надпись на зеркале
«извини» кажется рисунком сбежавшего сумасшедшего.
И наступает бесполезность всего, в том числе ожиданий.
Ее возвращения внезапны, как нападения ласточек и стрекоз.
Мир кажется завернутым в радугу из фольги. Он хрустит при
каждом прикосновении. Сказанное возвращается доброжелательным
эхом, потерянное приносится в почтительно раскрытых ладонях.
Глаза лишаются всех дверей и заслонок. Губы приобретают свой
естественный цвет. У каждого дня появляется свое маленькое
сердце. Офицерам присваиваются очередные звания. Паруса
красятся в оттенки рассвета. Океан занимает положенные ему
две трети. И вот уже можно различить подкрадывающийся прибой.


Горе и утешение

Donna pietosa e di novella etate,
Adorna assai di gentilezze umane...
(Dante Alighieri. Canzone – Vita nova)

Ее лицо белело в сумраке, подобно туману над лугом. Ее пальцы
струились, словно реки забвения. Она утешала все печали, все
горести мира. Я хотел бы быть ее младшим сыном – маленьким
плачущим беглецом, чью голову она положила на свои колени.


Прикасаться и отступать

Cos sol d'una chiara fonte viva
move 'l dolce et l'amaro ond'io mi pasco;
una man sola mi risana et punge…
(Francesco Petrarca. Sonetti in vita di Laura. CLXIV)

Она пробуждала желание. Она пробуждала желание говорить и молчать.
Презирать и поклоняться. Забывать и помнить. Прикасаться и отступать.
Наказывать и прощать. Терять и отыскивать. Верить и отрекаться.
Преследовать и скрываться. Ловить и освобождать. Жить.


Почему?

Ahi, crudo Amor, ma tu allor piu mi ’nforme
a seguir d’una fera che mi strugge,
la voce e i passi et l’orme,
et lei non stringi che s'appiatta et fugge
(Francesco Petrarca. Canzoniere, L)

Иногда я ослепляю себя, чтобы лучше слышать ее таинственный голос.
Она таинственна, когда говорит с кем-то по телефону, когда рассказывает
сказку своему брату, когда обращается ко мне с вопросом. Удивляется.
И смеется, не дождавшись ответа. Я люблю ее смех. Он похож на весеннее
солнце. Мне не хватает ее загадок. Она так редко улыбается последнее
время. Она не замечает, как посинело небо. Она не слышит обвалов,
случающихся по вечерам. Она не ищет сбежавших воспоминаний. Не
ходит в театр. Не исправляет своих ошибок. «Почему?» – спрашиваю
я себя. Не оттого ли, что небо стало слишком высоким, загадки остаются
неразгаданными, трубачи молчат, а письма не доходят до адресатов?


Романс для скрипки и фортепьяно

Ich liebe deine Geige,
Villeicht noch deine Haende.
(Heinrich Waldeck. Geigerin)

Головокружение на краю кратера. Ядовитый пар, охлаждаясь,
оседает на перечеркнутых датах. В Ночь Всех Святых настойчивость
оборачивается утратой доверия. Футляр раскрыт. Смычок сломан.
Скрипка разбита. Запавшие клавиши фортепьяно похожи на следы
невидимых фей.


Соединение противоположностей

O speranza, o desir sempre fallace...
(Francesco Petrarca. Canzoniere, CCXC)

Оголенные провода. Сломанные мачты. Опрокинутые троны
и выцветшие ковры. Перепутанные карты. Скошенные числа.
Облетевшие песни. Любовь и невозможность любить.


Чужестранка

Helen, thy beauty is to me
Like those Nicean barks of yore...
(Edgar Poe. To Helen)

Алый пар поднимается из глубоких расщелин. Расколотая луна
надевает солнечные очки. В далеких прериях разгневанные
дикобразы шипами терзают небо. Гиацинтовый призрак танцует
на палубе корабля.


Простое решение

E par che sia una cosa venuta
Da cielo in terra a miracol mostrare.
 (Dante Alighieri. Tanto gentile e tanto onesta pare. Vita nova.)

Она бежала тебе навстречу? Она раскрывала тебе тайны звезд и цветов?
Она превращала твои ночи в миниатюрные катастрофы? Ты веришь в это?
И ты не собираешься проводить тщательного расследования? Ты прав,
это ни к чему бы не привело. Никому в мире еще не удалось различить
сон и явь. Поэтому лучше все оставить по-старому.


Красавица и полководец

Tranquilla guerra e caro...
(Giambattista Marino. Baci)

Обезглавленный полководец.
Полководец без головы.
Красавица с головой полководца.
Красавица без головы.
Обезглавленная красавица.
Полководец с головой красавицы.
Полководец без головы.


Естественный ход событий

Misero mondo, instabile e protervo,
del tutto e cieco chi ’n te pon sua spene
(Francesco Petrarca. Canzoniere, CCCXIX)

Все приходит в упадок. Все клетки и все загоны. Не нужно никаких ворот. Когда открываются сумерки осени, девушки пляшут на лугах в розовых платьях. Издалека их можно принять за ведьм. Моря когда-то были обитаемы. В них жило множество рыб. Но со временем солнце вышло из берегов. И затопило холмы и долины. И тогда он сказал, что пора наконец отыскать то, что пропало. Как будто в этом зареве можно спрятать что-то такое, что заслуживает того, чтобы его нашли. Во всей этой истории было ясно одно: он не отступит. Что стало с русалками на лугу? Кругом снег. Кто сообщит им об этом? Таинственное дело стрекоз. Почтальоны и письмоносцы. Всего почтового флота не хватит, чтобы переправить на тот свет неотосланные письма и телеграммы.


Примечания

1. «Что можно сказать о ней». В колечки золотые ветерок // Закручивал податливые пряди, // И несказанный свет сиял во взгляде // Прекрасных глаз... – Франческо Петрарка. «Сонеты на жизнь Лауры, XC». Пер. Е.Солоновича.
2. «Смуглая». Несчастный, я был недостаточно благоразумен, и вот пришел Амур и поразил меня. Франческо Петрарка. «Сонеты на жизнь Лауры, LXV».
3. «На закате». Море сегодня вечером спокойно... – Мэтью Арнольд. «Берег Дувра».
4. «Она возвращается». О, останься! – Томас Мур. «Не уходи».
5. «Горе и утешение». Донна сострадательная и юная, украшенная всеми человеческими достоинствами... – Данте. «Канцона» (из «Новой жизни»).
6. «Прикасаться и отступать». Один и тот же чистый источник жизни приносит сладость и горечь, которыми я питаюсь. – Франческо Петрарка. «Сонеты на жизнь Лауры, CLXIV».
7. «Почему?» Жестокий Амур, ты побуждаешь меня преследовать дикарку, которая меня мучит, – по ее голосу, шагам, следам, но она прячется и убегает, и мне не удается ее поймать. – Франческо Петрарка. «Канцоны... L».
8. «Романс для скрипки и фортепьяно». Мне нравится твоя скрипка, и, возможно, – твои руки. – Генрих Вальдек. «Скрипачка».
9. «Соединение противоположностей». О надежда, о желание – всегда обманутые... – Франческа Петрарка. «Канцоны... CCXC».
10. «Чужестранка». Елена, твоя красота подобна никейским челнам давних времен... – Эдгар По. «К Елене».
11. «Простое решение». И кажется сошедшей с неба на землю, чтобы явить собою чудо. – Данте. «Кажется такой утонченной и такой целомудренной» (из «Новой жизни»).
12. «Красавица и полководец». Мирный и доставляющий удовольствие поединок... – Джаммбатиста Марино. «Поцелуи».
13. «Естественный ход событий». Мир бед, изменчивый и коварный! Слепец, кто возлагает на него надежды... – Франческо Петрарка. «Канцоны... CCCXIX».


5
БАШНЯ НАД МОРЕМ

Ночь из ночей – Напрасные хлопоты – На заре – Башня над морем – Всадник и конь – Величайшая истина – Аннамари


Ночь из ночей

Once upon a midnight dreary…
(Edgar Poe. The Raven.)

Here once, through an alley Titanic,
Of cypress, I roamed with my Soul...
(Edgar Poe. Ulalume)

Осторожно сдувая пыль с многоточий, бережно поправляя осыпающиеся строчки, заботливо расправляя вырванные страницы, роняя и поднимая свечи, не слыша воя собак, отвечая приветствием на поклоны огня, наслаждаясь уступчивостью шлафрока, но главное – отдаваясь забвению, как вода отдается реке.
И при этом все-таки различая постукивания, отличая их от потрескивания углей, обдумывая их происхождение, их возможный смысл, их тайное значение.
Увлекаясь этим настолько, чтобы найти силы распахнуть дверь. Недоуменно всматриваясь в темноту. И шепча заветное имя. Но в то же время тоскуя об упавшем шлафроке и вспоминая номер страницы, желтеющей под свечой.
Возвращаясь с порога, почувствовать за спиной страх и поглубже спрятаться в кресло. Бросить прочитанную страницу на съедение огню. Пожелать, чтобы в комнате стало светлее. Спеть песенку. Протянуть руку за коньяком. И, услышав тихий стук по стеклу, обрадованно воскликнуть: «Это норд-ост! Всего лишь норд-ост!»
Втайне думая о том, что неплохо бы укрепить ставни, но не решаясь покинуть кресло. Глотнув для храбрости коньяку и твердя, как заклинание, старый текст об ответственности за переход границы: «Нечто, которое есть только в своей границе, в такой же мере отделяет себя от себя и по ту сторону себя указывает на свое небытие и выражает свое небытие как свое бытие, переходя, таким образом, в это бытие».
Не удивляясь торжественному появлению совы. Гостеприимно указывая ей на пирамиды из фолиантов, а также на гипсовую голову Афины Паллады. Дружелюбно расспрашивая ее о генеалогических корнях. Не смущаясь ее молчанием. Видя в нем только проявление благожелательности и обещание всемерной поддержки.
Думая о том, что давно пора завести в доме какую-нибудь молчаливую тварь. И дать ей заветное имя. Или другое, которое рифмовалось бы с первым. Припоминая, чем питаются совы. Корешками книг? Огарками свечей?
Испытывая все нарастающую тревогу. Лихорадочно перелистывая справочники и энциклопедии. Используя индуктивные и дедуктивные методы. Чувствуя, как уходит время. И с благодарностью услышав подсказку птицы: «Мышь! Белая мышь!»
В надежде найти эту мышь у дверей. С уверенностью, что она обитает где-то недалеко от дома. Взяв в спутники двойника. Беседуя с ним трезво и рассудительно. Высказывая обоснованные предположения о повадках белых мышей. Ловя его на противоречиях. Замечая в нем некоторую безжизненность. Замечая эту безжизненность и в себе. Объясняя ее усталостью. И холодным временем года.
Продолжая свой путь без прежней уверенности. Но и не наугад. Беспокоясь о птице, оставшейся без еды. Все менее узнавая местность. Принимая вытянутые вверх тополя за черные кипарисы. Подбадривая своего спутника. Ощущая усталость в ногах. Тревожась странной тревогой. Повелевая месяцу выйти из облаков. И безмерно изумляясь, когда это повеление исполняется.
Различая бледную звезду, плывущую между лунных рогов. Усматривая в этом благоприятный знак и пожелание скорейшего завершения поисков. Прислушиваясь, не раздастся ли поблизости мышиный писк. Но слыша только вздохи своего сердца.
Все глубже увязая в дискуссии с двойником. Укоряя его за робкий нрав. Пытаясь искоренить его недоверчивость. Приводя логические и эмпирические аргументы. Прибегая к софистике. Указывая на возможность флуктуаций. Смахивая платком пыль с его крыльев. Увлекая его за собой. Декламируя во весь голос: «Мой взгляд возносится к вечному своду небес, к вам, сияющие созвездия ночи, ко всем желаниям, ко всем надеждам. Забвение струится из твоей вечности, о ночь, в созерцании теряется чувство; я отдаюсь неизмеримости, я в ней, весь в ней, только в ней!»
Не успокаиваясь до тех пор, пока двойник не начинает вторить. Подсказывая ему слова: «Мы приветствуем вас, возвышенные Духи, высокие Тени! Мы не боимся вас! Мы чувствуем: мудрость и сияние, окружающие вас, – это и наша Родина, наша Вечность!»
Спотыкаясь о каменную плиту. С недоумением видя перед собой надгробие. Лунный свет едва позволяет прочесть слова. Но они непонятны. Птица, которая могла бы их растолковать, мечтает о белой мыши.
Доверившись двойнику. Напрягая слух, чтобы уловить едва различимый шепот. Переспрашивая. Отшатываясь в испуге.
Чувствуя, как белая мышь прокусывает твое сердце. Вспоминая ночь из ночей. Захлебываясь кровью. Хватаясь за двойника. Падая. Обрывая его нежные крылья. Взывая к милосердию духов. Спрашивая их: «Неужели вы, о духи, способны вызвать из ада призрак? Призрак греха, совершенного в ноябрьскую ночь?»
Ожидая пощады. Но тщетно. Понимая, что худшее уже совершилось, увидеть, как из кровоточащей груди выскочит белая мышь.


Напрасные хлопоты

Well, they are gone, and here must I remain,
This lime-tree bower my prison!
(Samuel Taylor Coleridge. This Lime-Tree Bower My Prison)

Для того, чтобы оживить умершее, требуется сумасшествие. Сразу и не понять. Сажаешь цветы, строишь беседки, устанавливаешь мольберт на холме, вглядываешься в облака, синеющие на горизонте. А за всем этим кроется мерцание белых роз, их скручивающиеся лепестки, их готовность смешаться с песком, их неожиданное сходство с погнутыми панцирями и треснувшими щитами.
Все прогулки напрасны. Закат остается закатом, фазан – фазаном. Ружье отвечает осечкой на каждый шорох и крик. И потому все чаще ты остаешься в любимой беседке. И вечер всползает по твоим ногам, подобно плющу.
Требуется сумасшествие. И ты находишь его в газетных строчках. Или в письме, полученном от далекого друга. Он рассказывает тебе, что это значит – войти в подземелье безумия, исследовать его, оборачиваясь на смех летучих мышей, падать, споткнувшись о крик в глазах молчаливых русалок. А потом обнаружить, что ты – у цели. И поспешить домой по длинным пустынным улицам. Не отвечая на оклики часовых. Не останавливаясь, чтобы перевести дух. Обгоняя эхо. В свой старый и бедный дом, где задыхается от ужаса твой отец. И где твоя любимая сестра, смеясь, укачивает в солнечной колыбели сердце твоей любимой матери.
О Мари, твое безумие – подсолнечник, поющий колыбельную песнь. Твое сумасшествие – фейерверк безупречных грехов. Слепая, ты не различаешь ни дня, ни ночи – только свет и мрак. Твое наивное безумие умеет считать лишь до двух.
Задуматься. Перебрать в уме возможные варианты. На миг ощутить запах лепестков розы и вкус крови. Принять решение. Дать телеграмму. И с нетерпением ждать ответа. А по прибытии жадно вглядываться в их лица. Вслушиваться в их голоса. Рассматривать их тонкие дрожащие пальцы. И предвкушать.
Дети сумрака, суеты. Отравленные уже при рождении. Камин в их доме был выложен из забот. Его топили пустыми надеждами. Через комнаты проходили процессии мертвецов – их призрачные очертания расплывались в сыром тумане. Обреченные, они знали только свои мечты и дышали воздухом, рождающимся в их легких. Преданные всеми звездами, они присягали на верность ночной луне. И поверяли друг другу свои несбывшиеся сновидения.
Она чувствовала себя пастушкой, чье назначение – оберегать сон своего единственного ягненка. И когда он пропал, заблудился в лабиринте странных желаний, она обвинила себя. Напрасно лучшие адвокаты доказывали ей ее невиновность. Она не верила им. Они сводили ее с ума. Они лишали ее чудесной вины. Они не позволяли ей плакать. Она уличала их в обмане, но они вновь отвоевывали потерянные позиции. И тогда она закончила прения ударом ножа.
Ее доводы были признаны убедительными. Суд позволил ей отправиться на поиски брата. Она встретила его у дверей. Пастушка, приносившая клятвы луне, ты плачешь, целуя нашедшегося ягненка. Он дорог тебе, как дороги тебе твои грехи и твое безумие. Отныне ты обручена со своей виной.
И в этот миг почтальон приносит длинную телеграмму. Они читают ее. Они садятся в дилижанс и отправляются по адресу, указанному в телеграмме. А тот, кто ее отправил, запасается шампанским, стреляет дичь, вычерпывает из пруда серебристых рыб и приказывает сменить во всем доме дверные петли и занавески.
Маленькая рыбешка выпрыгивает из корзины. Поначалу кажется, что это, в сущности, ничего не меняет. Гостеприимный хозяин превращается в заключенного, только и всего. Ступне, хранящей след чешуи, требуется покой. И нет лучшего места для неподвижности, чем беседка. Приют мечтаний! Обитель сладчайших грез!
Из этой ситуации можно извлечь даже некоторую пользу, предоставив прибывшим взобраться на холм вдвоем. Не обязательно читать по книгам их лиц – можно созерцать их души своим внутренним оком. И видеть происходящие в этих пространствах обвалы и извержения.
Огромный диск касается края гор. И камень плавится. Цветы наливаются кровью. Облака приносят себя в жертву. Их примеру следует отдаленный лес. Океан снимает маску хамелеона. Снимает маску вселенная. И двое безумцев созерцают безумный Лик.
Но ты, оставшийся в беседке, чувствуешь, что затея не удалась. Тебя беспокоит ноющая боль в лодыжке. Шорох летучих мышей, кружащих над беседкой, делает тебя рассудительным. Взяв палку, ты направляешься к дому.
В полночь возвращаются гости. На их раскрасневшихся лицах – печать безумия и торжества. Поздний ужин проходит как нельзя лучше. Сумасшедшие странники выпивают по бутылке шампанского. Ты молча слушаешь их восторженные рассказы, гадая, что они будут делать, когда утром бесшумно повернуться петли и вспыхнут новые занавески. И равнодушно глядишь на гусеницу, ползущую по твоему плечу.


На заре

For still I hoped to see the stranger’s face...
(Samuel Taylor Coleridge. Frost at Midnight)

I may not hope from outward forms to win
The passion and the life,
whose fountains are within.
(Samuel Taylor Coleridge. Dejection: An Ode)

1

For lo! the New-moon winter bright!
And overspread with phantom light,
...I see the old Moon in her lap...
(Samuel Taylor Coleridge. Dejection: An Ode)

Вглядываясь в закат – оранжевый, розовый, бирюзовый. Наблюдая движение звезд, плывущих над неподвижными облаками. Замечая старую луну на коленях у молодой. Но не придавая этому особенного значения. Прислушиваясь к песне дрозда. Вспоминая, какие слова были у этой песни, когда тебе минуло девять лет. Через год тебя перевезли в Лондон. Запертый в монастырских стенах, ты чувствовал себя одиноким. Ты был влюблен в книги. Изучал древние и новые языки. Пряча под подушку толстые фолианты. Гладя их корешки. Целуя их выцветшие страницы. Вдыхая их аромат. Луна тогда была молодой. Ее белизна томила тебя. Такое же томление ты испытывал, прикасаясь к кожаным переплетам. Ты был молод, как и луна. Но чувствовал себя стариком. Из-за этой влюбленности ты и пошел в добровольцы. Смерть от трехцветной пули казалась тебе пропуском в лунный мир. Умереть от стрелы, на древке которой вырезано «свобода», – об этом ты мечтал. Но террор заменил все виды оружия гильотиной. Жалкая смерть. И ты вернулся в Лондон, к своим фолиантам.

2

I see, not feel...
(Samuel Taylor Coleridge. Dejection: An Ode)

Прошло много лет. Ты поседел, располнел. Получил ученую степень. Твое имя известно за рубежом. Твои труды охотно печатают. Лекции, которые ты читаешь, пользуются успехом. Знатные дамы посылают своих слуг пораньше – занять места поближе к кафедре. Им нравится твоя меланхолическая голова. Ты рассказываешь им о прекрасном. О том очаровании, которое свойственно горизонту, когда оранжевое сменяется розовым, а розовое – бирюзой. Знатные дамы внимают тебе. Они верят тебе. Ты и сам веришь тому, что говоришь. Ты знаешь, что радуга на горизонте прекрасна. Но ты не чувствуешь ее красоты. Сердце твое молчит. Когда умирает чувство, остается лишь вера. Вера без чувства подобна могильной повилике; она подобна могильным мхам и лишайникам. Плесени, фосфоресцирующей на могильной трухе. Природу одевает наша душа. Она – ее портной, ее камеристка. Когда душа умирает, природа садится на трон нагой. Ее царственная бесцветность так же отвратительна, как белизна состарившейся луны. Вот урок, который ты никогда не осмелишься преподать другим. Но был человек, который знал об этом больше тебя. Бедный Патрик! Молчание моря напоминает лунную белизну. Но безмолвие природы снисходительнее, чем ее бесцветность.

3

’Tis of the rushing of an host in rout,
With groans, of trampled men,
with smarting wounds...
(Samuel Taylor Coleridge. Dejection: An Ode)

Бедной невинной песенке, не нашедшей себе на земле места, должно быть дозволено свободно умчаться в небесное пространство. Под пение дождя и завывания ветра. Он агонизирует, этот сумасшедший музыкант, нет сомнений. Не написать ли ему письмо? «Cito par bonte. Срочно. Моему неизвестному другу и товарищу в любви, страдании и смерти. Адрес: у большого тернового куста, на самом краю рассудка». Твои слова будут звенеть в его ушах, словно замерзшие птицы. Твой почерк выдаст тебя. Не заколоться ли увеличенной квинтой? Внезапно обнаруживая себя среди бегущей толпы. Пушечные залпы, разрывы снарядов, ржание лошадей. Рвы, окопы, перевернутые кулеврины. Ах, если бы это случилось раньше, когда смерть в сражении еще имела для тебя какой-то смысл! А теперь ты хочешь только одного – покончить с этой немой тоской, с этим безголосым отчаянием. Но смерть избегает тебя. Невредимым ты проходишь сквозь осколки и пули. Кони и всадники проносятся сквозь твои легкие, как сквозь туман.

4

’Tis of a little child
Upon a lonesome wild...
(Samuel Taylor Coleridge. Dejection: An Ode)

My babe so beautiful!..
(Samuel Taylor Coleridge. Frost at Midnight)

Внезапно все затихает. За твоей спиной раздается плач. Ты оборачиваешься и видишь на краю огромной воронки колыбель, укрытую радужным покрывалом. Ребенок, мальчик, протягивает к тебе руки. Ты наклоняешься над ним и заглядываешь в его глаза. В военной форме, звеня оружием, с мужественным и рыцарственным видом. И чудится тебе: ты – то же самое, что и он. Небесный образ вонзается в твое оледеневшее сердце. Эльдорадо грез. Теперь ты знаешь, каким способом должно исполниться данное тебе обещание. Ты научишь его языку прибоя и листьев. Он научится говорить на этом языке свободно – в отличие от тебя, для которого этот язык так и остался чужим. Вдыхая полной грудью. Выпрямляясь в кресле. Никогда больше ты не будешь курить опиума. Подсчитывая оставшиеся годы. Глядя на бирюзу, подаренную закатом. И чувствуя, как сердце наполняется теплотой.


Башня над морем

No rays from the holy heaven come down
On the long night-time of that town;
But light from out the lurid sea
Streams up the turrets silently...
(Edgar Poe. The City in the Sea)

Мы жили на острове. Я жил в хижине у воды. Аннамари жила в башне. Башня, в которой жила Аннамари, была самой высокой на острове. Выше ее было только небо. Когда солнце поднималось над морем, оно посылало свой первый привет Аннамари, и я посылал ей привет вместе с солнцем. На острове были замки, и густые сады, и беседки с каменными цветами, и широкие водоемы, и богатые усыпальницы. Вокруг замковых стен шумел город. В городе жили ремесленники, торговцы, священники. Жили в нем и поэты, но их было мало, и они были очень бедны. В домиках у воды жили рыбаки. Рыбаков было много, и я был самым лучшим из них. Я был самым лучшим из рыбаков, потому что заплывал дальше всех в море и ловил больше всех рыбы. Но я заплывал так далеко в море не для того, чтобы привезти самый большой улов, а для того, чтобы остаться наедине с Аннамари. Каждое утро я направлял свою лодку к самому горизонту, откуда нельзя было различить на острове ничего, кроме высокой башни, в которой жила Аннамари. Я смотрел на башню и думал об Аннамари. «Может быть, – думал я, – Аннамари в эту минуту стоит у окна и смотрит в море – как раз в ту сторону, откуда смотрю я». Однажды моя лодка попала в сильную бурю. Несколько дней носило меня по волнам. Когда буря утихла, я поднял парус и направил лодку в обратный путь. Ветер был попутным. Но вскоре он переменился, а потом и вовсе утих. Мне пришлось прибегнуть к помощи весел. Если бы не мысль о Аннамари, вряд ли у меня хватило бы сил на такое трудное плавание. Солнце семь раз всходило и семь раз заходило. На седьмую ночь я увидел вдали огонь. «Этот огонь горит на высокой башне! – воскликнул я. – Его зажгла для меня Аннамари!» Но когда я приблизился, то увидел, что остров освещен не сверху, а снизу – странный голубой свет поднимался из глубины. Странный ровный голубой свет поднимался к хижинам рыбаков, городским домам, храмам, усыпальницам, купалам, башенкам, шпилям. Башня, в которой жила Аннамари, была окутана тьмой. Было тихо. Вода не плескала. Воздух не колыхался. Остров будто парил в темноте. Изумленный, вглядывался я в знакомые очертания, озаренные таинственным светом. Потом я поднял глаза на башню и понял, что из башни на меня смотрит Смерть. «Аннамари!» – в ужасе закричал я. И плеснула волна. Налетел ветер. Здания покачнулись и стали медленно погружаться в воду. Ушли под воду хижины рыбаков, дома горожан, рынки, храмы, колонны, беседки, мраморные фигуры, башенки, шпили. Под воду ушла и та высокая башня, в которой жила Аннамари. И только наверху, в облаках, – на месте шпилей, – горели алые раны. А из глубины до меня доносился чей-то голос и смех.


Всадник и конь

Wie praechtig glaenzt die Aue!
Wie Gold der Quell nun floss,
und einer suessen Fraue
lag er in weichen Schoss.
(Joseph von Eichendorff. Der Gefangene)

Вдали за лесом звучит труба. Ты седлаешь коня и отправляешься в путь. Твоя решимость возрастает вместе с пройденным расстоянием. Подъехав к лесу, ты думаешь, что тебе уже не о чем беспокоиться, и не поворачиваешь головы. Кусты шиповника цепляются за твои шпоры. Дубовые ветки бьют тебя по лицу. Ты падаешь. Заметив это, твой конь останавливается. Он опускается на колени, чтобы тебе было легче вскочить в седло. Верный друг! Нет, не зря ты беседовал с ним по ночам. Отважный! Он хочет, как и ты, узнать, что находится по ту сторону леса.
Смеркается, и ты засыпаешь. Белый конь осторожно несет тебя. В темноте его зрачки наливаются алым. Из облачно-белого конь становится вороным. Его ржание становится похожим на хохот. Испуганный, ты просыпаешься. Слава богу, это был только сон! Ты – в цветущей долине. Твой конь – у ручья. Его глаза по-прежнему карего цвета. Его круп – белый, как июльские облака.
Обрадованный, ты склоняешься над ручьем. Такой прозрачной воды ты не видел никогда! А эта лужайка на берегу? Она – словно радуга, готовая вот-вот улететь. И ты обхватываешь ее руками. Разве не достаточно небу сияющих облаков? Высоко в небе парят розовые дворцы, белоснежные замки. Из леса доносится тихий и нежный звон. Как головокружительны ароматы цветов! Они похожи на слова колыбельной песни.
А вот и та, что споет тебе эту песнь. Она садится рядом и кладет твою голову себе на колени. Ее светлые волосы касаются твоего лица. Ее прохладные пальцы расстегивают твою рубашку. Она снимает с твоей головы шлем и целует тебя. Ее нежное дыхание смешивается с твоим. Она гладит твой лоб. Она поет тебе. Она поет ту самую песню, под которую ты засыпал в детстве.
Твои глаза закрываются. Ворота волшебных замков распахиваются. Прозрачный ручей застывает от восхищения. Сияющая радуга поднимает тебя и сказочную певунью к небу. Очарованный, ты растворяешься в этом сиянии и не слышишь, как далеко внизу, на поляне, с коротким ржанием падает белый конь.


Величайшая истина

...рукою женскою.
(Книга Юдифь 9, 10)

Стремление к знанию пробудилось в нем с ранних лет. И стремление это было чрезмерным. Не проходило дня, чтобы он не прочитывал великое множество книг. И не проходило ночи, чтобы он не открывал великое множество истин.
С годами он так изощрил свой ум, что стал считать себя равным Богу. А потом с ним случилось и худшее: он возомнил, что он – единственный Бог, и что ему должны поклоняться все: и люди, и звери, и птицы, и рогатый скот, и безрогий скот, и цветы, и звезды. И тогда он взял перо и бумагу и написал книгу, в которой изложил все истины, познанные им за его долгую жизнь. А исполнилось ему к тому времени тысяча двести лет.
Бог, застав его за этим занятием, очень, очень разгневался и решил его проучить. Он явился к нему в виде горящей свечи и спросил: «Скажи мне, о знающий, сколько истин излагаешь ты в твоей книге?» – Он ответил: «Сто двадцать тысяч истин излагаю я в моей книге. Надеюсь, я не упустил ничего». – «То-то и оно, – сказал ему Господь из свечи. – Ты не познал величайшей истины. Этой истины нет в твоей книге». – «Не может быть! – надменно ответил знающий. – Все великие истины собраны в моей книге, и величайшая истина несомненно находится среди них». – «Ну если так, – сказал Господь, – ты можешь передохнуть».
После этого свеча погасла, и знающий прекратил свой труд. Он сел к окну и устремил взгляд на звезды. «Сколько огней сияет в небе, – думал он, – столько же истин заключено в моей книге. Утром я отнесу эту книгу людям, и они падут ниц передо мною и назовут меня своим единственным Богом».
В это время дверь отворилась, и в хижину вошла женщина. Она была молода и красива. На теле ее колыхались одежды веселия, ноги ее были обуты в сандалии радости, в ушах ее блестели серьги очарования, а на руках звенели браслеты восторга.
Подойдя к знающему, женщина села к нему на колени и поцеловала его прямо в губы. Знающий чуть было не задохнулся от удивления. После этого он понял, что говоривший с ним из свечи был прав. «Как же я был слеп и самонадеян! – сказал он себе. – Я считал себя равным Богу, а я недостоин даже обрезка ногтя с мизинца этой женщины!»
После этого он лег на ложе вместе с женщиной и позволил ей сделать все, что она хотела. В темноте он увидел, как в ее руке появился меч. Лезвие меча празднично сияло. Знающий чуть было не засмеялся от восхищения, но удержался, решив, что это помешает женщине нанести точный удар.
Он закрыл глаза и придал своему лицу достойное выражение. Когда женщина приподняла его голову за волосы, он подумал: жаль, я так и не увижу изгиба ее спины. От этой мысли лицо его омрачилось. Но потом он решил, что Бог, конечно, устроит так, чтобы это его желание исполнилось когда-нибудь позже. И на губах его появилась доверчивая улыбка.
Он улыбался, когда меч со второго удара отсек ему голову. И он продолжал улыбаться, когда женщина бросила его голову на пол и несколько раз перевернула ее своей прекрасной стопой.


Аннамари

...Yes! that was the reason (as all men know,
In this kingdom by the sea)
That the wind came out of the cloud, chilling
And killing my Annabel Lee.
(Edgar Poe. Annabel Lee)

Это было у моря. Гудки пароходов. Грубые лица матросов. Шум поднимаемых якорей. Ее звали Аннамари. Ей было шестнадцать. Говорили, что она родом из Фландрии. Но я знал, что это неправда, – она была родом с небес. Ее отец был капитаном. Ее брат был матросом. А я был простым рыбаком. Однажды, когда я рыбачил в море, поднялась сильная буря. Лодку чуть было не перевернуло. Но мысль об Аннамари придала мне силы, и я благополучно вернулся домой. Домой вернулся и капитан, отец Аннамари. Вернулся на берег и матрос, брат Аннамари. Мы все трое были в море, когда разыгралась буря, и все трое благополучно вернулись домой. Буря бушевала весь день. И весь день Аннамари стояла на высоком холме, вглядываясь в сумрак и дождь. Той же ночью она заболела и умерла. Злой северный ветер отнял у капитана его белокурую дочь, у брата – сестру с голубыми глазами, а у меня – любимую с сердцем, подобного которому никогда раньше не было на земле. Капитан похоронил свою белокурую дочь в большом мраморном склепе, выстроенном на берегу моря. Брат плакал над телом голубоглазой сестры три дня и три ночи. А на четверую ночь я пробрался в мраморный склеп и вырезал ее сердце. С тех пор по ночам, когда светит луна, я мечтаю об Аннамари. Достаю ее сердце, смотрю на него и мечтаю об Аннамари. В темном доме у края земли я мечтаю об Аннамари.


Примечания

1. «Ночь из ночей». Однажды в мрачную полночь... – Эдгар По. «Ворон». – Здесь когда-то, вдоль аллеи Титанов, аллеи кипарисов, я бродил с моею душою... – Эдгар По. «Улялюм».
«Нечто, которое есть только в своей границе...» – Гегель. Наука логики. Т. 1.
«Мой взгляд возносится...» – Гегель. Элегия. Пер. Н. В. Димчевского. (Г. Волков. Сова Минервы. М., 1973. С. 102).
«Мы приветствуем вас...» – Гегель. Элегия. Пер. Н. В. Димчевского (с изменениями).
2. «Напрасные хлопоты». Итак, они ушли, и здесь я должен остаться, в моей темнице – липовой беседке! – Сэмюэль Тейлор Кольридж. «Эта липовая беседка – моя темница».
«В июне 1797 друзья, встречи с которыми автор давно ждал, посетили его сельский домик; утром того дня, когда они прибыли, с ним приключилось несчастье, которое лишило его возможности передвигаться пешком на все то время, пока они оставались в гостях. Однажды вечером, когда они покинули его на несколько часов, он сочинил в липовой беседке следующие строки». – Примечание Кольриджа.
Друзья, о которых здесь говорится, – Чарльз Лэм, приехавший из Лондона, а также Уильям и Дороти Вордсворт, жившие по соседству. Приблизительно за год до этого Мэри, сестра Лэма, в припадке безумия ножом убила мать и ранила отца.
3. «На заре». Ибо я надеялся увидеть лицо гостя... – Сэмюэль Тейлор Кольридж. «Морозная полночь». – Я не могу надеяться получить от образов извне ту страсть и ту жизнь, источники которых – внутри. – Сэмюэль Тейлор Кольридж. «Уныние: Ода».
3.1. Взгляни – молодая луна, по-зимнему яркая! И окруженная призрачным светом... Я вижу старую луну у нее на коленях... – С. Т. Кольридж. «Уныние: Ода».
3.2. Я вижу, но не чувствую... – С. Т. Кольридж. «Уныние: Ода».
Патрик. – Стихотворение Кольриджа «Уныние: Ода» имеет эпиграф – строки из популярной шотландской баллады «Сэр Патрик Спенс»: Late, late yestreen I saw the new Moon, // With the old Moon in her arms; // And I fear, I fear, my Master dear! // We shall have a deadly storm.
По поверьям моряков, увидеть звезду в изгибе луны – плохая примета.
3.3. О бегстве разгромленного войска, с шумом и криками, о затоптанных воинах со жгучими ранами... – С. Т. Кольридж. «Уныние: Ода».

«Моему неизвестному другу...» – реминисценция из «Крейслерианы II» Гофмана:
«В ночь, предшествующую вечной разлуке, он [Крейслер] принес своему ближайшему другу Гофману тщательно запечатанное письмо с настоятельной просьбой тотчас же отослать его по адресу. Но сделать это было невозможно. На письме был написан необычный адрес:
Другу и товарищу в любви, страдании и смерти!
Для передачи в мир, рядом с большим терновым кустом, на границе рассудка.
Cito par bonte».
(«Письмо барона Вальборна капельмейстеру Крейслеру»)

Cito par bonte – Пожалуйста, срочно.
«Рвы, окопы, перевернутые кулеврины» – реминисценция из Шекспира.
«Lady Percy: ...And thou hast talkt // Of sallies and retires, of trenches, tents, // Of palisadoes, frontiers, parapets, // Of basilisks, of cannon, culverin...» – Shakespeare. King Henry IV. The First Part. Act II, Sc. iii.
3.4. О маленьком ребенке, заблудившемся в безлюдных дебрях... – С. Т. Кольридж. «Уныние: Ода». – Мое дитя так прекрасно!.. – С. Т. Кольридж. «Морозная полночь».
«В военной форме, звеня оружием...» – реминисценция из «Крейслерианы II» Гофмана:
«Когда сегодня в театре ко мне подошел статный юноша в военной форме, звеня оружием, с мужественным и рыцарственным видом, душу мою пронзило знакомое и вместе с тем неизведанное чувство...» («Письмо капельмейстера Крейслера барону Вальборну»).
«И чудится тебе...» – «и мне чудится: я – то же самое, что и он» (там же).
«Эльдорадо грез» – «целое Эльдорадо сладостных, блаженных мечтаний» (там же).
«...не будешь курить опиума» – слабое здоровье Кольриджа еще больше расшатывалось употреблением опиума.
4. «Башня над морем». Ни один луч не падает со святых небес во время долгой ночи этого города, но свет из мертвых вод струится в тишине к башням... – Эдгар По. «Город посреди моря».
5. «Всадник и конь». Как роскошно сверкает лужайка! Словно золото струится ручей, и он лежит на мягких коленях прекрасной женщины. – Йозеф фон Эйхендорф. «Пленник».
«Вдали за лесом звучит труба» – реминисценция из Кафки: «Я сам пошел в конюшню, оседлал свою лошадь и сел на нее. Вдали я услыхал звуки трубы...» («Отъезд»).
6. «Аннамари». Да, это стало причиной тому (как знали все в королевстве у моря), что ветер подул из тучи, неся холод и убивая мою Аннабель Ли. – Эдгар По. «Аннабель Ли».


8
ДАЛЕКОЕ ЭХО

Далекое эхо – Удивления детства – Северное сияние - Ранним утром


Далекое эхо

Es schienen so golden die Sterne...
(Joseph von Eichendorff. Sehnsucht)

Звездная ночь! Встать у окна, чтобы услышать вдали почтовый рожок. Подумать о тех, кто путешествует в краю золотой ночи. Подумать о них со всей прилежностью. Так, чтобы вспыхнуло сердце. Вспомнить тех, кто когда-то прошел за окном. Вспомнить их так, чтобы в сумраке снова зазвучала их песня. Услышать эхо той песни, возвращающееся с далеких гор. Уловить в нем обещанье ручьев, устремляющихся в неизвестность ночи. И постепенно сквозь журчанье воды различить слова. Увидеть колонны из бирюзы и мраморные изваяния. Дворцы, увитые диким виноградом. Тропинки, проложенные лунным светом. Услышать звуки музыки, плеск фонтанов. Смех невидимок, обрывающих лепестки цветов. Ощутить, как колышутся края их легких одежд. Почувствовать теплоту отброшенной лютни. Насладиться мимолетностью ускользаний. Подняться по высокой лестнице. Войти в большой, освещенный луною зал. Подобрать с пола маленький башмачок. И поклониться невидимому отражению.


Удивления детства

I saw from the beach, when the morning was shining,
A bark o’er the waters move gloriously on...
(Thomas Moore. I Saw from the Beach)

Скажи, ведь это что-то еще значит – наведываться к удивлениям детства? Строить причалы из папье-маше, сколачивать корабли из сосновых иголок? Тебе помогают в этом пушистые белки и разноцветные попугаи. Когда старый крот заканчивает свою беседу с солнцем, он тоже помогает тебе в постройке. Нет ничего веселее совместной работы. Но кто это там вдали за стволом высокого клена? Нет, не будем звать его в наш веселый круг. Достаточно и того, что он смотрит на нас. Его удивлению нет пределов. А все потому, что он никогда не видел птиц и зверей, занятых постройкой лесного фрегата.


Северное сияние

...Tout a coup la flamme engourdie
S’enfle, deborde; et l’incendie
Embrase un immense horizon!
(Alphonse de Lamartine. L’Esprit de Dieu)

Если бы я был Северным сиянием, я сумел бы выбраться из своих магнитных оков. И пустился бы путешествовать – над лесами, пустынями, озерами и горами. Подобно Заре и Полдню, кружил бы я над всей землей - так, чтобы каждый мог меня видеть. Лучи мои проникали бы всюду. Луна и звезды уступали бы мне дорогу. Солнечный ветер стихал бы при моем приближении. И никакие тучи не могли бы меня затмить.


Ранним утром

Ich hab einen Fremden wohl bei mir,
der lauert unten auf der Wacht,
der bittet schoen dich um Quartier,
verschlafnes Kind, nimm dich in acht!
(Joseph von Eichendorff. Der Freiwerber)

Он такой маленький, а людоед был таким большим. И если бы только людоед! Но там были еще волки и тигры. Всех не сосчитать. Как хорошо проснуться!
За окном уже утро. В доме, наверное, давно встали. Скоро позовут и его. А что это за музыка раздается в саду? Пение жаворонка? Нет, не похоже. Это струны каких-то волшебных инструментов. Побыстрей к окну, чтобы увидеть таинственных музыкантов!
Его одежда аккуратно сложена на стуле рядом с постелью. Но нет времени надевать чулки, натягивать штаны, камзол, обувать туфли. Ведь музыканты могут уйти! Босиком, в длинной рубашке он подбегает к окну и распахивает его. На минуту зажмуривается.
Какое ясное утро! Сияет небо. Блещет поток. А здесь, в саду, и вправду расположились музыканты. Их двое. Они перебирают струны своих чудесных инструментов и поют. Они поют для него. Какая прекрасная песня! Трелям жаворонка с ней не сравниться. Она зовет вдаль. К берегам и потокам. К густым лесам, где живут забавные гномы. К темным пещерам, где разбойники прячут свои сокровища. К замку, где спит заколдованная принцесса.
Но кто это там, в тени, за спиной музыкантов? Он громко кашляет. Лучше бы он замолчал! Зачем он здесь? Неужели музыканты водят его с собой? Нет, они не стали бы этого делать. Он ходит за ними тайком. Он пробирается в сад, когда музыканты поют. Он идет тихо – они не слышат его шагов. Но почему они не слышат его дыхания, его ужасного кашля?
Музыка замолкает. А этот тощий, с горящими глазами, приближается. Он что-то говорит, о чем-то просит. Какой у него хриплый голос! Так трудно что-нибудь разобрать.
Ах вот что! Он просит отвести ему уголок, маленький уголок в этой комнатке, этой крохотной спаленке.
Ну что ж, нужно быть гостеприимным. Уголок – это ведь так мало. Почти ничего. Кашель, конечно, будет мешать. Но к этому можно привыкнуть.
Я попрошу незнакомца, чтобы он рассказывал мне по вечерам длинные сказки. Он наверняка знает тысячи забавных историй.
Мы быстро подружимся. Я привыкну к его хриплому голосу. С ним мне будет нескучно.
Засыпая, я не буду чувствовать себя одиноким.
И мне не будут сниться страшные сны.


Примечания

1. «Далекое эхо». Так золотисто сияют звезды... – Йозеф фон Эйхендорф. «Тоска».
2. «Удивления детства». Я видел с берега, когда сияло утро, корабль, плывущий гордо по волнам... – Томас Мур. «Я видел с берега».
3. «Если бы я был Северным сиянием». Внезапно скованное пламя растет, сбрасывает оковы, и пожар охватывает необъятный горизонт! – Альфонс де Ламартин. «Божественное вдохновение».
4. «Ранним утром». Со мной – чужеземец; он ждет внизу и просит дать ему приют; дитя, будь начеку! – Йозеф фон Эйхендорф. «Вербовщик».


10
ПЫЛАЮЩАЯ ИДЕОЛОГИЯ

Четыре прогулки – Изречения – Разговоры – Заметки


Четыре прогулки

Ce soir nous sommes deux devant ce fleuve
qui deborde de notre desespoir.
(A. Breton, Ph.Soupault. Les Champs magnetiques. La glace sans tain.)

1

Une cremiere assise devant sa boutique
nous fait peur.
(Barrieres)
Les gares merveilleuses ne nous abritent plus
jamais les longs couloir nous effraient.
(La glace sans tain)

По ночам мы составляем списки не сделанных нами открытий. Чашки с обжигающим кофе глотают дым недокуренных сигарет. Когда их сумасшествие становится очевидным, мы выходим на улицу. Наше детство бежит за нами, словно бездомный пес. Мы останавливаемся, чтобы подобрать с земли камень. Проходя по улицам, мы подсчитываем число не видимых созвездий. И делим его на число не пройденных нами стран. Странная арифметика владеет нашими северными умами. Иногда нам кажется, будто мы – жертвы каких-то космических катастроф. Мы тоскуем по иным континентам. Оставленный где-то в вечнозеленых широтах дом представляется нам конечной целью, которой мы никак не можем достичь. Мы не бываем в театре, не ходим в кино. Нам достаточно тех теней, что прячутся за домами. Иногда они смелеют и выходят вперед. В такие минуты мы оказываемся как бы по ту сторону экрана. Нас обступают невероятные видения, от которых кружится голова. Мы видим полуодетых женщин с исцарапанными лицами; встав на колени, они молятся месяцу, который показывает им язык. Мужчины с белыми, как у вареной рыбы, глазами сидят в автомобиле; водитель жмет на педаль, но машина не трогается с места: странное чудовище – полу-зверь, полу-птица – держит его лапой за колесо. Мы видим, как девушки и старики бегают друг за другом в поисках семейных преданий. Из гниющей синевы выступает чей-то окровавленный рот; мы слышим крик: «Довольно, черный репей!» Далеко в море тонущий авианосец посылает привет созвездию Скорпиона; летчики в черных шлемах танцуют с белокрылыми ангелами; боевые машины в глубине корабля плачут от ревности. На главной площади города печальные дамы в длинных бальных платьях прыгают через горящую веревку, которую крутят два зверя с прищуренными глазами. Наряженные арлекинами воры пробираются в антикварный магазин; сонный охранник обращает их в бегство; испуганные фраки и манто падают, поскользнувшись на рассыпанных бриллиантах; обнаженные манекены с удовольствием обмениваются цветом и ростом; старинные изделия стремительно молодеет; дорогая мебель становится местом небывалых утех. Близится полночь. Мы идем, крепко держась за руки. Вывески «Дрова и уголь» то и дело попадаются нам на глаза. Наша прогулка становится небезопасной. Неисправные светофоры хватают нас за руки. Безголовые полицейские вращают своими выбитыми глазами. Стены домов сдвигаются, образуя кошмарные тупики. Наши сердца – два отбивающих чечетку мышонка. Ах, зачем мы отправились на эту прогулку? Признаем, мы были неблагоразумны. Мы и не подозревали, что у действительности могут быть такие дурные манеры. Конечно, нам следовало вслушаться в предостерегающий скрип дверей. Но теперь уже поздно. Что будет с нашими несостоявшимися открытиями? Кто снимет с нас посмертные маски? Кто распечатает неотправленные письма и телеграммы? Кто оплатит неоплаченные счета? Мы погибли. Вот наша эпитафия:

Их помыслы были чисты и гармоничны, как лазерный свет.
Но окружавшая их действительность цвела слишком бурно.
Они погибли от аллергии.
Вспоминайте о них.

2

Je deviens regulier comme un verre de montre.
(Eclipses)

Время идет, и постепенно мы привыкаем к нашей мудрости и нашей власти. Швейцары у дверей гостиниц уже не кажутся нам колоннами Парфенона. Мы утверждаем, что их блестящие пуговицы прекраснее выигрыша в лотерею. Нас больше не раздражают трамвайные звонки и шум пролетающих над городом самолетов. Мы без страха проходим мимо полицейских и дорожных рабочих. Их сверкающие каски напоминают нам о великих сражениях прошлого. В свободное от прогулок время мы изучаем тактику воздушных боев и подводных сражений. Мы знаем, когда зазвучит труба, наше место будет не занято, и мы не успеем его занять. Эта мысль наполняет нас радостью. Игры политиков не вызывают у нас любопытства. Коридоры их власти привычны нам так же, как дверные ручки в кафе напротив. Мы не завидуем владельцам банков и ресторанов. Мы по-прежнему живем в мансарде и довольны своим жилищем. Что касается новейшей архитектуры, то она не вызывает у нас улыбки. Мы не удивимся, если она окажется изящнее архитектуры грядущих эпох. Мы прощаем молодежи ее бездумную молодость. Мы прощаем старикам их беззаботную старость. Всем современникам мы прощаем их современность. Мы даже подумываем о том, чтобы вынести оправдательный приговор всем бывшим и будущим поколениям, ввиду того, что не установлен состав совершенных и планируемых преступлений. Мы не размышляем над тем, что находится в ведении департаментов и министерств. Мы уверены, что политические и религиозные деятели не принесут окружающую среду в жертву своим профессиональным амбициям. Это мысль вызывает у нас желание побывать на каком-нибудь из северных полюсов, магнитном или географическом. Если наш будущий издатель заплатит нам за наши прогулки, мы окажемся перед трудным выбором. Мы не носим цветные линзы и знаем, что наши мнения могут разойтись. Само собой, мы готовы вступить в Тайный Союз по Преумножению Общественной Пользы. Не наша вина, если обеденный перерыв мешает нам поставить свои имена в начале списка. Мы не упрекаем в этом ни военных, ни чиновничество. В частных беседах мы даже высказываем мнение, что дело здесь не в коррупции и не в разгильдяйстве, а в солнечных бурях, нарушающих кровообращение там, где оно особенно необходимо. Мы переходим улицы только на зеленый и всегда подаем нищим. Наше заветное желание – чтобы все военные выучились играть на скрипке. Мы выступаем за всеобщее разоружение. Мы верим в переселение душ. Мы верим сразу во все религии мира. Мы мечтаем о том, чтобы в будущем осуществлялись только благие мечты. История научила нас, что мечты не всегда бывают благими. Мы считаем, что слепая эволюция предпочтительнее самой осмотрительной революции. Мы не едим мяса, не употребляем наркотиков. Мы благонадежны, как только что проверенный мост. Свою эпитафию мы написали заранее. Вот она:

Они подчинялись общественному распорядку с точностью
швейцарских часов.
Их собственные часы остановились после того, как истек
срок гарантии.
Вспоминайте о них.

3

Il faut donc etouffer encore pour vivre ces minutes
plates ces ciecles en lambeaux.
(La glace sans tain)


В жаркие дни не хочется выходить из дома. В такие дни мы предпочитаем наблюдать, как прогуливаются другие. Город, в котором мы живем, совсем не велик. Его размеры не превышают размеров наших кушеток. Обманчивое впечатление. Но с годами оно становится все более правдоподобным. Наблюдать за прогуливающимися довольно занятно. В отличие от нас, гуляющих для того, чтобы вернуться назад или не вернуться, остальные жители этого городка прогуливаются без всякой цели. Возможно, впрочем, что у них есть какая-то тайная цель. Но мы готовы спорить на что угодно, что им эта цель не известна. Вот почему мы называем всех, кто попадает в поле нашего зрения, мистерами и миссис Браун. Сидя на подоконнике, накрыв свои горячие тела влажными простынями, мы наблюдаем за тем, как беспорядочно движутся многочисленные мистеры и миссис Браун. Это занятие помогает нам забыть о столбике спирта в термометре за окном. Может показаться, что мистеры и миссис Браун не знают, что такое порядок. Но это не так: их жизнь упорядочена с точностью до размера дождевой капли. Браунам по душе любая погода: и дождь, и солнце. Они коллекционируют заводные игрушки и заводят их по вечерам. Каждое утро они прислушиваются к шуму машин, трамваев и строящихся небоскребов. В их повседневном существовании можно обнаружить и другие закономерности. Так, например, взрослые мистеры и миссис Браун производят на свет исключительно маленьких мистеров и мисс Браун. Если рождается мальчик, его называют Роберт, а если девочка, то – Роберта. В любом случае, кто бы ни родился, происходит что-то такое, что случалось и раньше и случалось не раз. Это замечательное постоянство объясняет, почему у города, в котором мы живем, нет истории. Увы! Мы с сожалением констатируем: мистеры и миссис Браун не знают, что такое история. Более того, они отрицают самое существование истории! Они уверены, что историю – как всеобщую, так и частную, историю этого города, – выдумал безработный учитель по фамилии Браун. Брауны любят мифы. Они рассказывают их перед сном своим Робертам и Робертам. Но что делать нам, в чьих ушах звучат громы бурь, залпы сражений и коронаций? Мы задыхаемся от недостатка истории. Если мы умрем, то умрем от удушья. Да, так оно и будет, пропади все пропадом! Однажды в полдень мы умрем. Наши тонкие пальцы сожмут наши хрупкие шеи. Наши сияющие глаза вылезут из орбит. Наши спутанные волосы наэлектризуют наши предсмертные мысли. Наши синие языки торопливо скажут друг другу «прощай». Раскаленное солнце заберет себе наше дыхание. Белые покрывала укроют наши высохшие тела. Но наша смерть не будет напрасной! Она докажет остальным жителям городка, что история – не выдумка. Она положит начало местной истории. Ведь никто еще в этом залитом солнцем городке не умирал от тоски по истории! Скучающий полицейский по имени Роберт Браун составит протокол. Рассеянный судмедэксперт по имени Роберт Браун осмотрит наши тела и установит, что смерть двоих неизвестных наступила от неизвестной причины. Но со временем все прояснится. И тогда какой-нибудь местный поэт, мистер или миссис Браун, напишет на нашей могильной плите:

Они держали окна своей мансарды открытыми.
Но им это не помогло.
Они задохнулись от недостатка истории.
Вспоминайте о них.

4

Nous aimons tous les incendies.
Quand la couleur du ciel change
c’est un mort qui passe.
(Gants blancs)

C’etait une perpetuelle succession:
La circulation saccadee des aurores
et circuit sensationnel
des lentes rougeors.
(Eclipses)

Этот безумный вихрь перенесет нас через стадионы и концертные залы, через города и пустыни, школы, биржи, тюрьмы, казармы. Главное – не терять любопытства и не принимать всерьез тех, кто настаивает на своих заслугах. Но надо дождаться вечера и заката. Проще всего это сделать, глядя в глаза друг другу. Странные совпадения связывают разрозненные минуты. В их чередовании нам открывается подвижная неподвижность. Серебряные квадранты звенят, ударяясь о чайные ложечки наших мечтаний. Сияющие невероятности рассаживаются в амфитеатре последних приготовлений. Часы бьют шесть. Ожидание не показалось нам долгим. Прощальные слова написаны заранее. Мы засовываем их в бутылку и бросаем на улицу. Выходя, мы оставляем в доме искры своих неоконченных симфоний, молнии своих незавершенных стихов. Завтра весь квартал будет объят бирюзовым пламенем. Но мы этого не увидим. Мы пойдем на запад – туда, где умирает закат. Там мы найдем их – достойных, невидимых, обагряющих своей жертвенной кровью морской горизонт. Там мы смешаем красное с черным, возможное с невозможным. Там мы найдем точку, где сходятся все пути, где движение превращается в танец. Когда станет ясно, что мы не вернемся, над городскими воротами выбьют шесть строк:

Они шли на закат, не оглядываясь.
Они смешали красное с черным, возможное с невозможным.
Они достигли предела желаемого и узнали, что этот предел
положен самим желанием.
Вспоминайте о них.

_____________________________

Примечания.
Эпиграф: "Вечер, нас двое над бурной рекой, половодье нашего отчаяния" - Зеркало без зеркала (отрывки из "Магнитных полей" – в переводе Е. Гальцовой).
1. Эпиграфы: "На нас наводит ужас продавщица из молочной лавки" - Барьеры; "Чарующие вокзалы не приютят нас никогда: нам страшно в их длинных коридорах" - Зеркало без зеркала.
2. Эпиграф: "Я становлюсь регулярным как часовое стеклышко" - Затмения.
3. Эпиграф: "Чтобы прожить эти пресные минуты, эти века в лохмотьях, мы будем душить себя – сильнее и сильнее" - Зеркало без зеркала.
4. Эпиграфы: "Мы обожаем пожары; если небо меняет цвет, значит, здесь проходит смерть" - Белые перчатки; "Бесконечный ряд: скачущая циркуляция зорь и сенсационное замыкание медлительных зарев" - Затмения.
Там мы найдем их, достойных, невидимых... – There they were, dignified, invisible... – Eliot. Burnt Norton.
Там мы найдем точку, где сходятся все пути, где движение превращается в танец. – ...at the still point, there the dance is, // But neither arrest, nor movement. – Eliot. Burnt Norton.


ИЗРЕЧЕНИЯ

Un jour on verra deux grandes ailes
obscurcir le ciel...
(La glace sans tain)

Nous nous etoilons dans
d’incomprehensibles directions.
(Eclipses)

Грезящие улитки останавливают мгновения – это мгновения любви.
Нет больше позолоты на куполах, которыми мы гордились.
Надменные крики охотников пробуждают в спящих животных необъяснимые страхи.
Королевы желаний никогда не приходят во-время.
Стаи снов усаживаются на трепещущие ветви, не думая о прошедшем.
Нет нужды возвращаться в города, которые давно уже заняты муравьями.
Образ мыслей этих безмолвных животных так возвышен, что любая попытка возразить им кажется неуместной.
Наивысшая добродетель – сдерживать свой исследовательский инстинкт.
Сон паутины прерывается танцем весенних стрекоз – где еще вы найдете таких великолепных танцоров?
Неуверенность – главный порок этих стальных механизмов.
Свежая новость: его тень мелькнула на витрине оружейного магазина.
Наивно полагать, что таксист знает, где находится Бюро метафизических исследований.

Легкая доза космической пыли будет приятным добавлением к поданному коктейлю.
Наши щеки вспыхивают от неожиданных удовольствий; никогда еще таблица умножения не открывалась нам с такой ясностью.
Выводы теологов – это старые опята, выросшие на сгнившем пне.
С гордым видом мы переступаем через страну суеверий.
Ничто не вынудит нас отказаться от наших прав или возложить на себя несвойственные нам обязанности; мы свободны, как ветер, убежавший в поля.
Свобода в любой момент – цель наших постоянных усилий.
Ни одна возможность не укроется от нашего взгляда; ни один нищий не пройдет мимо, не бросив к нашим ногам свои представления о наивысшем.
Опечаленные поля никогда не получат нашего благословения.
Наша свобода так велика, что мы с трудом находим ей применение.
Мы нигде не оставляем следов, и тем не менее наше присутствие заметно повсюду.


РАЗГОВОРЫ

Il n’y a plus que ces cafes ou nous
nous reunissons pour boire ces
boissons froides ces alcools delayes.
(La Glace sans Tain)

1

Apres nouns pourrons forcer la retraite
des generaux morts et leur livrer a nouveau
les batailles qu’ils ont perdues.
(Barrieres)

– Не понимаю, почему вы находите восхитительными эти огромные зеркала? Они закрывают от нас панораму. Что бы ни говорили эксперты, перспектива – это великое изобретение.
– Вы правы. «Спартак» не имеет никаких шансов. С тех пор, как опечатки были устранены, наши полководцы еще не выиграли ни одного сражения.
– Это не удивительно. Достаточно послушать, как они разговаривают с посланниками дружественных нам государств. К тому же запасы юмора у наших комиков давно истощились.
– Театры пустуют, а рождественские базары напоминают свалки радиоактивных отходов – стоит подойти к ним поближе, и в голове начинается болеро.
– Я не знаком с этим молодым человеком, но могу поручиться, что ему далеко за сорок.
– Однажды мне пришлось две минуты смотреть в глаза леопарду; кончилось тем, что на нас обоих напала зевота.
– Любопытно. Но я предпочитаю хороший детектив.
– Когда я смотрю в зеркало, мне кажется, что будущее движется мне навстречу. Из этого вытекают поразительные следствия.
– Не верьте метеорологам.

2

Nous n'attendons que les resultats
des courses pour revetir nos tenues
de soiree heritage de la mere patrie.
(Barrieres)

– Ваши опыты с подсознанием всегда казались мне достойными внимания. Они пахли только что распустившейся резедой. Буду признателен, если вы покажете мне свой гербарий.
– Я давно ждал этой минуты. Отныне я буду верить только в фортуну, но не в провидение.
– Рассказы о привидениях вызывают у меня улыбку.
– В одиночестве я разговариваю сам с собой. Таким способом я делаю свое одиночество более реальным.
– Городские ландшафты пробуждают у меня желание выпить на брудершафт.
– Но вы, надеюсь, не отрицаете значение иерархии?
– Нет, разумеется. Выпотрошенные орлы кажутся мне величественнее гимнов, исполняемых наугад.
– Традиция не прерывается. Она профанируется.
– Именно.
– Если это ваше последнее слово, то я, право, не знаю, что можно на него возразить. Не согласились бы вы поменяться местами?

3

Le retour aux principes suppose une tres
belle ame que nouns n’avons pas. Cela n’a
lieu qu’en presence des agents de police.
(Barrieres)

– Как странно: блики солнца похожи на умирающих лебедей. Я зачарован облаками, плывущими как попало.
– Но вы ничего не сказали об утреннем воззвании тех, кто одобряет манифестации.
– Я ловлю трели жаворонков и запираю их в клетки. При этом сами птицы остаются на свободе. Меня нельзя обвинить в жестокости.
– Вы полагаетесь на таблицу случайных чисел?
– Я же говорил: у меня нет склонности к решению уравнений, особенно на исходе лета. Подражать крикам вечерних птиц – вот все, что я умею.
– Не будем спорить. Тем более, что предмет спора разыскивается полицией. Но скажите, когда вы в последний раз перемножали 1 600 975 на 5 948?
– Это было давно. Я мог ошибиться. Поговорим лучше о вашей поездке в Китай. Возможно, вам будет любопытно узнать, что моя бабушка подарила мне лучшую часть своих восточных воспоминаний.
– Но это не повод, чтобы склонять юношей к нарушению обязательств.
– И все же согласитесь, где-то в этом мире есть то, что мы охотно назвали бы своей духовной родиной или завещанным нам наследством. К сожалению, мы всегда торопимся. И нотариусы почему-то не попадаются нам на пути.
– Это легко уладить. Достаточно сказать им, чтобы они подавали мороженое в вазочках, сделанных из уральского хрусталя.
– Я никогда не был в опере. И это наложило отпечаток на мои представления о возможном.
– Не беспокойтесь. У нас найдется, чем заплатить полицейскому.
– Ваша предусмотрительность восхищает меня. Как вам живется среди королей и шейхов? Помню, вы как-то рассказывали о серебристых чайках.
– Признаюсь, то время давно прошло.


ЗАМЕТКИ

1
A cette heure tumultueuse les fruits
brulaient aux branches.
(Eclipses)

Тени у наших ног показывают какой-то невероятный час. Механика мира содрогается, предчувствуя наши желания. Рой Леонид набрасывается на грезящую Цереру. Багровое море разделяется на лужицы и ручейки.

2
Nous touchons du digt ces etoiles
tendres qui peuplaient nos reves.
(La glace sans tain)

Позванивая ненажитым серебром, мы блуждаем по лабиринтам грез и ландшафтам воспоминаний. Эта прекраснейшая в мире страна принадлежит только нам. Никто не в состоянии ее у нас отобрать. Мы заключили союз с лучшими скрипачами мира. Мы танцуем мазурку на паркете королевских дворцов. Нам нипочем магнитные бури. Мы не боимся схода снежных лавин. Глубина наших сердец превосходит глубину всех подземных коммуникаций.


___________________________________

Примечания

Изречения
1. Эпиграф: "Настанет день, и пред нами возникнут два крыла, заслоняющих небо..." – Зеркало без зеркала.
2. Эпиграф: "Мы рассыпаемся звездами в самые непостижимые стороны" – Затмения

Разговоры
Эпиграф: "Нам остались только кафе, мы собираемся здесь вместе: пить освежающие зелья, разбавленные алкоголи" – Зеркало без зеркала.
1. Эпиграф: "Потом мы добьемся отставки умерших генералов и снова дадим им сражения, проигранные ими" – Барьеры.
2. Эпиграф: "Мы ждем результатов скачек, чтобы поскорее облачиться в вечерние костюмы, наследие Родины-матери" – Барьеры.
3. Эпиграф: "Верность принципам предполагает наличие прекрасной души, каковая у нас отсутствует. Она возникает только в присутствии полицейских" – Барьеры.

Заметки
1. Эпиграф: "В час смятения воспламенялись плоды на ветвях" – Затмения.
2. Эпиграф: "Мы трогаем пальцами нежные звезды – это жители наших грез" – Зеркало без зеркала.

1998