Сквозь крылья бабочки...

 О чем сегодня? О детстве ли? Из детства ли?

 Ты знаешь, мне иногда бывает так холодно,как будто зима поселилась в сердце…

 Бабушка! Не могу о тебе ни написать, поскольку ты - мой первый учитель; не могу сказать, что ты была мне как мать, поскольку редко виделись, поскольку между нами расстояние, измеряемое не только километрами и не только возрастом. Учитель не может быть матерью, здесь ни кровное родство. Учитель выше и мы должны дотянуться, стать вровень. Мало кому удается стать выше. Я тянусь за тобой, стараюсь, как могу, но понимаю, что выше твоего благородства и самоотверженности, ничего не может быть.

 Первое воспоминание.

 Летний полдень. Деревенская тишина (Да! – «...и тишина бывает разной...»). Деревенская – это беззвучие летнего дня, нега. И ветер тихий. Тихий, нежный, ласковый, ласкающий... Откуда-то, быть может, со стороны клуба (перед зданием (белая длинная ящерка на толстых лапах-колоннах) на высоком столбе в кружеве березовой кроны спряталось радио – радио поющее, бормочущее, кричащее, шепчущее) или же из близ расположенного домика-дачки доносилось легкое нежное… Хрипловатый нежный голос, зовущий за собой. Хрипловатый голос Эдит Пиаф.Это я уже позже узнала, кому принадлежал этот голос, узнала через много лет.
А тогда... закрывала глаза и качалась на волнах деревенского лета и волшебного голоса.

 Бабушкин дом. Только бабушкин и ничей более (ни отца, ни деда, рано умерших; ни теток, набегающих, наезжающих летом в отпуск с детьми). "Родовое гнездо", как в шутку его называет тетка Светка. Крошечный дом вместил в себя огромный мир. С него началось знакомство с миром вообще.
 Белый, приземистый (приземлился и врос в землю, зарос лопухами, сиренью, травой-лебедой, окружен березами и ветлами))) за старым сухим штакетником. Калитка. Две-три широкие ступеньки и мы попадаем в сени или сенцы, как их называет бабушка.
 Сенцы – темные, прохладные и в самые жаркие летние дни. Сквозь узкие щели стен проникает солнечный луч, рассеивается, пугливо освещая небольшое помещение, растворяется в темноте. Напротив двери – кладовая, которая запирается на ключ (и не просто на ключ, а на ее двери висит огромнейший амбарный замок))). Рядом с кладовой – стол и на нем, и в нем, и рядом на полу бесчисленное количество пустых и заполненных всякой снедью (медом, огурцами, вареньем, молоком и пр.) трехлитровых банок. Здесь же ведра, тазы, метла и пр. В противоположном углу, рядом с входной дверью – массивный, устойчивый деревянный сундук, который, кажется, тоже запирался на ключ. Этот сундук бабушка любила разбирать, «перетрясать» вместе с внучками, приговаривая: «Это тебе достанется, унученька, унуЧушка моя (и смеется своей шутке), а это – другой моей унученьке, унуЧушке Наташе, это – вашей сумасбродной тетке Светке, а это – Нинино (старшая дочь), это она мне сшила и подарила ко Дню Рождения. А вот этот узел – « про смерть». Когда умру, оденете меня в платье, иконку в застывшие руки вложите, и буду немой лежать в деревянном ящике (сама смеется уголками губ, искорки хитрющие в глазах), а потом отнесете на кладбище и закопаете». Бабушку, лежащую тихо и смирно, обездвиженную, да и еще в ящике, представить было невозможно, поэтому все ее разговоры про будущую смерть не пугали, а, наоборот, смешили.
 Около двери в кухню стоит тяжеленная, прочная лестница, ведущая на чердак. Я любила тайком забираться наверх и рыться. Именно рыться, не копаться, не переносить с места на место, а рыться - настоящие раскопки в настоящих залежах старых, никому не нужных вещей, но! – мало ли… вдруг понадобятся, на случай: полинявшие рулоны обоев, сапоги, потерявшие свою пару, тюки пожелтевших газет и журналов (сидела и часами рассматривала в полумраке картинки, фотографии), елочные игрушки (какое богатство!), хотя бабушка давно уже не наряжала елку в новогодние праздники (не для кого было, все разъехались), старые чемоданы, стулья и т.д., и т.п. Все в пыли. Тайна, с которой мной снималась паутина времени.
 Из сеней попадаем в кухоньку. Раньше ее половину занимала русская печь-лежанка, которую за ненадобностью разобрали. Печка была большая, до потолка. Иногда с Наташкой на ней спали. Но очень редко – душно и жарко, так как она постоянно топилась (центрального отопления не было) и на ней (в ней) постоянно кипели чугунки, кастрюльки, ведра. Жар и запах варева, и незабываемый запах и вкус домашних пирогов. С пылу с жару!
 Из кухоньки сразу в другую комнату - жилую, спальную.
 Снова печка в центре комнаты, но уже другая, другого «фасона». Вспоминается ее теплый, уютный бок рядом с высокой кроватью и снова - шкворчанье чугунков с картошкой на раскаленной покрасневшей плите. Наклонившееся зеркало в тяжелой темной раме. Зеркало, искажающее отражение. В одном углу, рядом со шкафом, икона, покрытая вышитым рушником. В другом и на противоположной стене – фотопортреты бабушки и дедушки, а сейчас и Дашкины «лошади» в рамах.
 Шкаф. Старый. «Ста-рин-ный»… Слово то какое – магическое, зовущее в глубь тайны. Шкаф был неровно покрыт черной краской, чуть блестел от лака. Почему в прошедшем времени? Не знаю, наверное, потому что предвижу его гибель. Он и сейчас стоит и так же притягивает взгляд. Его сделал мой дед. Нет, не сделал! Сотворил! Как Бог сотворил Мир. Ажур на боковинах, узкие крылышки стекол, на полках – фотографии, бокалы да рюмочки, иконки. Шкаф – тайна тайн. Что в нем? Почему он такой странный, такой непохожий на другие шкафы, серванты, гардеробы? Потому что – личность, индивидуальность, единственный в своем роде. Потому что хранит тепло рук моего деда.
 Подолгу стояла возле него и рассматривала крошечные створки с толстым непрозрачным стеклом и всякой всячиной за ними. Но особенно влекли тяжелые выдвижные ящики с алюминиевыми ручками. Ручки-раковины... Однажды, когда никого не было рядом, я поцеловала эти раковины. Лед первого поцелуя! Холод металла обжег. Первое разочарование. Холод и кислый вкус металла. И – о, чудо! Узнала, испытала: если долго металл согревать своим дыханием или ладошками, он теплеет, но теплеет (увы!) ненадолго. Холод можно превратить в тепло, но это будет временное тепло. Урок на будущее…
По вечерам открывала нижние дверцы шкафа и… книги (запах луговых трав), опять кипы журналов, которые еще изредка кто-нибудь перелистывает. В некоторых лежали сухие цветы и бабочки, рассыпавшиеся от прикосновения. Книги с запахом леса, лугов и трав, которые хотелось вдыхать и в которых мечталось бродить.
 «Незнакомка» на стене. Мы подолгу смотрели друг на друга. Она, улыбаясь уголками губ, подмигивала мне, когда ворчала бабушка. Я на нее смотрела под разным углом зрения (снизу, сверху, справа, слева) и казалось, что отовсюду мы с ней встречались взглядами.
 «Незнакомка» – кто ты? Не я ли сама? И почему «Незнакомка»? Снова тайна, которую хочется узнать. Такая явная и предсказуемая и в то же время непознанная, НЕЗНАКОМАЯ…
 А окна… Окна – взгляд. Вата у основания и на ней – странные старые елочные игрушки, большие, пухлые, сверкающие на малюсеньком подоконнике. И обязательно - алоэ.
Покатый стол у окна (кажется дубовый) – вечный!
 Много о чем еще можно рассказать. Про кипу фотографий (в основном, черно-белых), аккуратно завернутых в газету, а между ними мелькающие поздравительные открытки (в основном, поздравления с Новым Годом). Если бабушка замечала, что мы рассматриваем фотографии, то забрасывала все свои нескончаемые дела и начинала рассказывать уже в который раз о родных лицах, друзьях, о событиях в ее жизни, связанных с этими фото и открытками. Про керосинку под потолком, продавленные железные кровати (падаешь в них и невозможно выбраться), про перины и пуховые подушки, про вязанки дров за печкой, про холодные полы и зимой, и летом…

 Из дому выбегаешь на широкую радушную (второй дом))) улицу.

 Двор. Широкая в лопухах, ромашках, васильках, полыни дорога. Через дорогу – огород, огромный сарай-сеновал с погребом. На огороде – шалаш отца, пропахший «Беломорканалом» и «Примой», кусты крыжовника, облепихи, смородины чередуются с вишнями, с грядками клубники и картофеля, с вкуснейшими (бабушкиными!) грушами. За огородом влекущее и притягательное – поля, поля, поля, а за ними леса на холме и край неба – горизонт.

 Бабушка… Киреева Александра Емельяновна. О! Как мне нравится твое имя - А-ЛЕК-САНД-РА! Звучное, громогласное, раскатистое и вместе с тем строго-серъезное. Но! – не бабушка Саша, а бабушка Шура.

 Помню одну субботу из детства.
Ба – мягко, четко и тихо:
- Сегодня мы идем в баню.
Сообщение-приказ. Так умела только ты. Сообщение, не допускавшее возражение.
В баню? А что в ней делают? Что такое баня?
И вслух:
 - Бабушка, а почему мы туда пойдем?
- Будем купаться.
 Странно. Только сегодня днем мы (я и сестра) купались в пруду (в грязном пруду с утками))). Вчера, как всегда перед сном мыли ручки, ножки в тазу. Купаться можно в реке, в пруду, в ванной и, в крайнем случае, если нет условий, в большом сером оцинкованном корыте (так нас купала бабушка в своем маленьком домике) Но в бане… Баня… как банка. Купаться в банке. Представила. Смеялась до слез!

 Идем. Вечер. Солнце почти у горизонта. Алая полоса заката. В сумерках скрылись кусты, яблони, сараи, гаражи. Неугомонная сельская живность расселилась на своих нашестах, в конурах, закутах. На улице пустынно. Только за огородами пожилые женщины крикливо беседуют о чем-то, о своем, о вечном, пасут коров, которые неспеша пережевывают траву. Теплое мерное дыхание коров. Родное… Подходишь к корове, гладишь по мягкой гладкой морде, она косится большим карим глазом, не переставая жевать. А еще лежишь в траве на лугу на спине с закрытыми глазами, корова медленно подходит к тебе и чмокает травой почти у самого уха. Чувствуешь тепло большого коричневого тела.

 В траве… Днем… Как же я любила лежать и любоваться белоснежным, с тающими облаками, наклонившимся небосводом! Высокая прохладная трава. Запах луговых цветов, особенно клевера, кружит голову, одурманивает. Лежишь на спине и, прищурившись, смотришь на бабочку, которая покачивается на травинке, заслонив своими большими радужными крыльями солнце. Сквозь крылья бабочки – на солнце!

 Баня красная (из красного кирпича), яркая, видна издалека, одинешенька в чистом поле за деревней. Маленькие окошечки, закрашенные серо-голубой краской почти полностью. Шум воды, плеск, смех, звон металлических ведер и тазов слышны еще с улицы. Как только заходишь, сразу обдает горячим паром. Стены плачут от смеха, отекают струйками воды. Широкие деревянные скамьи, чья-то беспорядочно разбросанная  одежда и гулкое переливчатое банное эхо. Женщины, улыбаясь, с шутками, приправленными иногда ядреными матерными словечками, одеваются и раздеваются.
 Стыдно было почему-то стоять нагишом среди больших белых женских, трясущихся от смеха, тел. Первое впечатление – удивление: несметное количество белых ягодиц, длинных и полных грудей. Лица почему-то не запомнились. Все было скрыто в паровом тумане. Только плывущие навстречу и медленно уходящие белые женские тела. Бабушка увидела удивление в моих глазах, засмеялась и сказала: «Ты вырастешь и будешь такой же…» И… (крик крошечного детского сознания)))… стены, тазики, ведра, ушаты, окна – все кричало: «НЕЕЕЕЕЕТ!» Больше ничего не помню (всей этой процедуры мытья), лишь свой внутренний протест. Бабушкино тело казалось самым прекрасным; прекраснее, чем у всех этих разнокалиберных смеющихся женщин.

 Ни столько о бабушке пишу, сколько о своем детском восприятии мира, в который ввела меня она, моя любимая. Но – Бабушка! Пока ты еще жива, хочу сказать: «СПАСИБО! СПАСИБО ЗА ВСЕ!»

 Первое узнавание физической боли. Своей – не чужой! Чужая, как оказалось потом, сильнее, невыносимее в тысячу крат.
 Пошли в лес, за грибами. Ты учила искать грибы, различать их, срезать аккуратно ножки, аккуратно складывать (чтобы не раскрошились, не помялись) в плетеную корзину. Подберезовики, подосиновики, рыжие, белые, сыроежки, валуи... «на одно лицо». И самое главное, «на одно лицо» с поганками))) Так хотелось удивить тебя, обрадовать. Ты искала под березами. А мне казалось, что все эти хитрые грибы спрятались от людей в непролазных кустах и бурьянах. Вот в одном таком высоком и густом бурьяне я узнала, что такое физическая боль. Потянулась за какой-то поганкой и кубарем скатилась в густые заросли старой жестокой крапивы. О, боже! Как все горело – руки, лицо, ноги, все тело от макушки до пят. Я покрылась красными волдырями и полосами и дико выла от боли. А ты… ты хохотала до слез.
- Мне же б-о-о-о-льно! (сквозь приступы рыдания) Почему ты смеешься, Ба? (Как же хотелось, чтобы ты плакала вместе со мной)))
- Ничего! До свадьбы заживет!
Свадьбы… Успокаиваюсь, хотя тело горит и зудит. До свадьбы?.. А это еще что такое? И зачем она нужна… свадьба…

 А твое вечернее незабываемое, пронизывающее сердце, пение… Присядешь на диванчик под портретами, сложишь дрожащие руки на коленях и смотришь куда-то далеко и высоко, мимо нас, находясь уже не с нами, начинаешь выводить:

Ах, зачем эта ночь
Так была хороша,
Не болела бы грудь –
Не страдала б душа.

Что такое душа я уже понимала. Душа – это то, что сжимается в груди после вот таких твоих песен и то, что радуется восходу солнца, и то, что переживало за младшую сестренку, когда она ржавой консервной банкой порезала палец.

Полюбил я ее,
Полюбил горячо,
А она на любовь
Смотрит так холодно.

 Любовь…горячая… что же это такое?)))

После ты пела не совсем понятное, недоступное моему пытливому уму:

Не понравился ей –
Моей жизни конец,
И с постылым назло
Мне пошла под венец.

Идти под венец… «Венец»?.. И – «жизни конец»? Разве такое бывает? Жизнь бесконечна!!!

Увидала б она,
Как я в церкви стоял,
Прислонившись к стене,
Горько-горько рыдал.

Рыдал, а не плакал! Это когда в груди что-то клокочет и хочет на свободу, а слезы льются ручьем, не останавливаются. Вот так я рыдала (от боли и от обиды – за что?))), когда упала лицом в заросли крапивы.

Звуки вальса неслись,
Веселился весь дом,
Я в каморку свою
Пробирался с трудом.

И представляла, как ОН (который себя называет «Я» в этой песне) ночью сквозь заросли бурьяна, кустов сирени и акаций, цепляющихся ветвями за одежду, царапающих лицо и руки, пробирается к своему дому. Но – каморка?..

И всю ночь напролет
Я все думал о ней –
Каково будет ей
Без милого жить век…

 "Настрадавшись" вдоволь, хитро улыбнувшись, ты резко переходила к частушкам:

У Антошки тонки ножки,
Коротенький пиджачок.
Ему девки подмигнули –
Он бежит, как дурачок…

Сошью кофту себе я
На груди со стрелкою –
Пусть мой миленький походит,
Как лиса за белкою.

Нелепейшее «лиса за белкою» смешило!

Не пойду я в посиделки,
Я не милка Сенина.
Заведу-ка граммофон –
Послушаю Есенина!

Вот оно! – «Есенина»…

Или «из другой оперы», на политическую тему:

Ленин Троцкому сказал:
 - Пошли, Троцкий, на базар.
Купим кобылу карюю,
Скормить пролетарию…

И потом просьбы – еще и еще… И ты начинала уже хулиганить, петь соленые, перченные, шепотом произнося слова, за которые всегда ругала своего сына, моего отца.

 Как тебе сейчас там одиночествуется, моя родная, на краю заброшенной деревни?

 Яркое пятно в памяти, излучающее волны света. Воспоминание, связанное не с тобой, но идущее от тебя, так как сначала ты, потом отец, а потом я.
 Кажется, утро… Свет, заливающий комнату… Комнату, которая состояла-то из шкафа и почти вплотную к нему придвинутой кровати. Лучи играют на светлых обоях, на полировке мебели, купаются; и… танец тел на кровати в этом потоке всеполоняющего света. Я не знала что это, почему, но чувствовала, что им было хорошо в этом танце. Так и запомнилось – солнце, свет и любовь!
 
 Другое воспоминание – тоже свет, но бледным бездушным пятном в темноте.
Мне – года три-четыре. Холодная сталь. Было ли страшно? Нет. Не понимала. Видела над собой лунный блеск металла. Не помню ручки топора, руки, его занесший над тремя родными людьми, не помню лица человека, сотворившего меня и сестру – только безглазое лезвие топора, квадрат металла, только мелкую дрожь тела матери, прижимавшей нас к себе (не дабы защитить, а защититься нами) и страх в ее умоляющем голосе. Темнота и одно светлое пятно – лезвие топора. Позже, через два десятка лет, было еще одно, а точнее два лезвия (узкое жало, разинутый зев) – ножницы, которые тоже над моим лицом занесла рука дрожащего от ярости любимого человека. Но в этот раз – парализация движений от страха и ощущение спиной безумного холода стены.

 Холод. Что знаю о нем?
Сначала удивлялись моим холодным крошечным ножкам, затем, якобы ледяному сердцу… Полнейшее отсутствие эмоций по поводу каких-либо событий, происшествий ставились мне в вину, и давало повод считать окружающими бесчувственной и даже жестокой. Кто мог знать, что в то время, когда другие отдавались со всей присущей им и не присущей (ложной) страстью во власть эмоций, во мне происходила нудная кропотливая работа, которая поднимала из глубин сознания всевозможные «почему», «зачем», «когда»…
 
 Все эти «почему», «зачем», «когда» от тебя – это ты!
 
 Я люблю тебя, Ба…

Сентябрь 2006