Письмо 162 о море

 Мы идём вслед за солнцем. Ярко-красный шар сползает вниз поперёк алой полоски неба… Резко подул ветер, но море настолько улежалось, утомилось, заспалось, что все эти могучие порывы не способны всколыхнуть его. И море плещется еле-еле, медленно гоня маленькие бугорки, покрытые мелкими мурашками. Они бесшумно облизывают песчаный берег и стекают обратно в свою колыбель. Но ветер не сдаётся. Белов, расставив руки, идёт по колена в воде и читает «Буревестник». Волосы его развеваются, а рубаха трепещет на ветру, и сам он уподобляется этой бесстрашной птице. И голос его грохочет, как далёкие раскаты грома.
 Я иду по мелкому песочку, по самому краю прибоя, и держу тебя за руку… Вот уже четвёртый год я неразлучна с тобой. Я постоянно думаю о тебе, говорю с тобой, спорю и доказываю… Я помню, как когда-то ты говорил, что скоро настанет лето, и мы вместе поедем на море... Я веду тебя за руку, и мы слушаем этого беловско-горьковского «Буревестника», представляем, как какой-то «глупый пингвин робко прячет тело жирное в утёсах…» А потом до нас долетают слова песни: «Ты правишь в открытое море…»
 Мы с тобой идём по берегу и идти нам намного легче, чем Белову. А мы так заболтались, что обогнали его метров на 50. Мы стоим и ждём. Мы смотрим на солнце, на море, на небо, на чаек, на Казантип… А песни всё громче и громче. А вот и неудержимое: «Эй, Баргузин, пошевеливай вал!» А солнце уже село, и не осталось следа от его пугающей огненной красоты, от зовущей за собой красной дорожки. И ветер, разуверившись в своих силах, стыдливо сбежал куда-то. А в задремавшем море отразилось безоблачное небо.