Стихи разных лет

* * *

Видишь, опять гроза - розовый мертвый отсвет.
Воздух глотнешь – сказать: плачешь? ты спи... да кто спит,
Слепнет, дрожит листва, сердится стынь-водица,
Птица кричит: жива!.. хочешь, не буду сниться?

Рыбки уснут в пруду, пруд заневолит глиной,
Листья в нее уйдут теплою сердцевиной,
Сверху сбежит паук, не замочивши ножек,
Почта зальет порог, месяц подточит ножик.

Плачешь? В грозу мелькну весточкой на пороге,
Имя твое верну ветке, траве, дороге,
Памятью ноября, каплей чужого воска...
Все, что дрожит, земля, все, что зовет, земля,
Все, что мое – гроза, взбухшей звезды полоска.


 * * *

взгляд уткнется в обрыв перелески шоссе селенья
туча стелется под ноги просится на руки губит зренье
ни прорваться ни с век сорвать никуда не лезу
вспоминать тебя прикипать губами к железу
на морозе твоей страны под каменным небом
избегая судьбы держать его ты там не был
и не будешь и я не буду я здесь где туча
где увязнешь в небе и мне ли решать что лучше
слепота высоты огоньки в провале свет дней пологий
запах здешней зимы леса гари железа дождя дороги



МИР ЕГО ПРАХУ

пятое ноября девяносто пятого года
ветер гоняет горсти пыльного снега
комья пыльного хлопка пыльный репейник
вестник зимы в долинах горах дорогах
меж городами там зимы не бывает
пыльное солнце микрогали со скидкой
авива гефена слушают глуподростки
ни весны ни винограда тянет жарой морозом
завтра уроков нет
радиорадиорадио на дорогах
бедный израиль второго сорта с черного хода
пыльные лица трисыокуркикорки
спят считают гладят форму смеются плачут
не забыть укол дискета аккумулятор
не забыть взять воду не забудь пожалуйста воду
пьют считают едят снимают форму смеются плачут
и выключают радиорадиорадиотелевизор
снова газеты новостибоже
сколько можно кассету включи поиграй в компьютер
книги в конце концов открой пожалуйста книгу
любую открой любую всюду одно и тоже
не лги не желай не убий
господибоже когда закончится этот день
бедные люди бедное время бедная дата
боли избегнуть любой ценою избегнуть боли
не взрослеть
дни часы в дороге бедное время
радиорадиорадио на дорогах




КОЛЫБЕЛЬНАЯ

Город закончился, стихло метро,
в мокрой траве остывает перо,
птица теряет свободу,
месяц грозит небосводу.
плач пересмешника, шепот колес,
посвист бескормицы, тряска полос
светом ударит по стеклам –
беженским обликом блеклым.
Холодно спать в не своем октябре,
боязно прятать лоскут в серебре,
к сердцу его прижимая...
Стынет ладошка немая.
Мне бы вернуться, вернуться домой,
в город застывший, напрасный, но мой,
соли прибрежной напиться,
злиться заморскою птицей.
Мне бы с тобой повстречаться еще –
веткой промокшею, ветром у щек,
неба глотком в амальгаме,
пылью, песком под ногами.
Мне бы... но рельсы текут по кустам,
детям, бессонницам, милым устам,
сласть обернется потехой.
Ты не успеешь доехать.
Скоро ли? Выглянешь – лес, голоса,
серого света четыре часа,
спи, берегись, просыпайся,
с облака вниз не спускайся.
Слышишь? Домой – на бегу, на века,
йодом, мазутом полны облака,
спи на сквозном и заветном,
ранку укачивай ветром.
В облаке греется птичье крыло,
Богу отрадно, любви тяжело,
месяцу быть в небосводе,
мне – сообразно свободе.
Ближе к станице, южнее маня,
доля-сестрица торопит меня,
сердится, плачет, смеется,
в руки никак не дается.
Спи, не боли у детей и зверья
теплая темень родного жилья,
мира, услады, покоя –
есть на земле и такое.
Въедешь на облаке. Спи, я слежу:
как убаюкала, так разбужу,
знаю, кому тяжелее,
знаю, кого пожалею...


 

ПАМЯТИ ДАНИЭЛЯ РУФАЙЗЕНА

Двое идут себе горней тропой
словно братья, в руке рука,
друг другу они говорят:
вкуса нет в вине, и крошится хлеб,
и не в силах понять человек,
что бесссилье бессилью рознь.
Все равно продолжаешь жить,
не пришло еще время твое
отдохнуть.

Брат на брата глядит.
Улыбается брату брат:
мы вместе с тобой, ты и я,
из одного местечка,
отовсюду, куда раскидало.

Снег.Снег над крышами Польши идет,
снег на Вильнюса крыши ложится
и на крыши в местечке Мир, с послевойны – белорусском.
(Это явно ошибка. Нет белого – русского,
русское – красно, ныне и присно,
кто не знает – заплатит. Всеми оттенками красного).
Снег идет, оседая на крышах
замков, домишек, церквей,
синагоги... нет, там его нет
Нет крыши на здании том, да и здания нет –
все на небе. Все, кого на земле уже нет –
на небе все собрались, и ждут, то Господь не забудет,
примет и пожалеет, и никто голодать не будет,
и каждому каждый скажет: ну, что я тебе говорил?

Доброе утро, Бог!
Доброе утро, дети! Как вы там? Что вы делаете?
Что у вас за игра, дети?
Как вы друг с другом ладите?

Что сказать тебе, Боже?
Вместе нам тошно, врозь скучно, а по-другому не можем.
Игры наши жестоки.
И никто не учит уроки.

И внемлет Господь безмолвно. И внемлет Господь. И внемлет.
Болью болят небеса.
Слезами, солью исходят.
Соль всей боли на свете.
Боль всей неволи. Да сбудется воля Твоя.

Дождь в Израиле. Дождь над крышами Хайфы,
крышами синагог и церквей,
богаделен, судилищ, правилищ...
(Это явно ошибка. Но как же сказать – мест для правды,
мест, где праведника найдешь?
Нет таких мест, и праведник дома лишен,
и наверно, еще хорошо,
если хоть где-то можно позволить себе
отдохнуть...)
Дождь в галилейском (будет ли доброе что в Галилее?)
 крошке-селеньи Бустан-а-галиль.

Брат на брата глядит.

Что ж ты наделал,
На кого нас оставил,
Скажи нам, скажи хотя бы:
СПАСИ-СОХРАНИ-ПОМИЛУЙ
Там, где ты сейчас, лучше слышно.

Дождь в Израиле. Скользко жить. Полно дорожных аварий,
терактов, армейских ошибок, просчетов правительств,
обид, размолвок, несчастий, непониманья.
"Все, что осталось – любви твоей малость"
Дождь словно голос немолодого певца,
по-своему честного до конца,
до никому не известного срока.
И нет на моей земле иного пророка.

Всегда казалось: ну мы-то – мы тебя любим.
Сейчас узналось – все они тебя любят,
все они : дети, солдаты, бомжи, эмигранты,
поломойки, киббуцники, профессура,
все они виды и классы, пары и одиночки,
все соплеменники Ноя, заселенцы ковчега,
и все, кому там не хватило места,
и все, кто боялся туда подняться,
и все, кто о нем и слыхом не слышал,
и все, кто не понял, еще не понял,
что мы дышим водой. Вообще не дышим.
И я. Я тоже.

Брат на брата глядит.

Дождь на еврейской земле. Радуга над землею.
Это значит, те двое идут себе горней тропою,
говорят друг с другом.

Не оставь нас. Дай нам руку – подняться.
Дай нам... ладно, уже не важно.
Брат твой живет в нас, а мы только тем и живы.
"Ныне отпущаеши раба Твоего с миром..."
И внемлет Господь безмолвно.




ИЗРАИЛЬСКИЕ ПРАЗДНИКИ

1.Песах

На праздник Песах я уже была,
я теплый камень трогала, зажмурясь,
я каплю из бокала отпила -
на дне дрожало ожерелье улиц,
закрученное в нескольких часах
гортанной речи, не привычной горлу.
Сверкают новой жизни голоса,
звенящий жар, в ослепшем солнце город,
и неуютно сердцу моему,
как будто на часок зашла к соседям,
и вот, усталый гость в чужом дому,
пытаюсь поучаствовать в беседе,
как будто можно что-нибудь понять
среди чужих портретов и пеленок!
Но если это – Родина моя,
то я – ее детдомовский ребенок.
Не по ее, не по моей вине,
ни ей, ни мне от этого не легче.
Крошится хлеб, и вкуса нет в вине,
и время только давит, а не лечит.
- Ты где? - -Я здесь. - - Откликнись!- - Не могу:
я не ищу ни умысла, ни сходства,
я снова у грядущего в долгу
за равнодушье моего сиротства.
…Но праздник Песах подтвердит исход,
перелистнет сожженную страницу,
волной меня на берег отнесет,
коль время не захочет расступиться.
А будущее – где? Есть только крик,
мгновенной боли сигаретный привкус.
Я буду в ночь глотать по десять книг.
Я научусь. Я постепенно свыкнусь.
И обретет дитя твои черты,
и назову субботу воскресеньем
в звенящем море красной пустоты,
где впереди не видно Моисея.




2. Рош-а-Шана

В жаре – отыскивать точку поверх голов,
уставясь в нее, спросить про свою отгадку.
Но ракурс, дай ему власть, сместиться готов,
дрожат слова, и день плывет по порядку:
нахальные лапы гуляющих воробьев,
и небо, прежде – скорлупка, сегодня – всмятку.

Теперь так будет: дешевая эта синь,
текущая мне в ладони, глаза и уши,
и щелочь по пятницам, и мокрая муть простынь,
и полная беззащитность в сломанном душе,
и ныне, и присно, во веки веков, аминь,
пока не окажешься этой судьбы снаружи.

И тут припомнится все, что не сберегла:
и шепот волос, и вкус сигарет, и дождик.
и улицы, избегающие угла,
и черные ягоды под ногами прохожих,
и на асфальте – смола, и по крышам – смола,
и в горле – смола. И в детских складочках кожных.

Не верь, что мир неровен, а глаз - дурной:
сладка земля, на яблоке – капли меда.
И дети, возникшие из воздуха за спиной,
сменили кровь за три с половиной года.
И остается то, что зовется мной:
три строчки, твой взгляд, неправедная свобода.


3. Ханука

В мокром воздухе продвигаясь по декабрю,
повтори себе, задыхаясь: еще люблю.
В каждой капле дождя, видишь, горит свеча:
это наша зима, я не стану о ней кричать,
потому что - не докричаться: в горле вода.
заболеешь – уже не ищешь, кому подать.
Продохни, сглотни, сквозь снег надыши тепла
на моем окне, в черноте моего стекла.
Облака, облака, стосвечники, блики лиц,
в новогодних блестящих бусинах кипарис,
запах корочки, но без горечи, дым без слез,
над землей плывет по дождичку дед-мороз.
Подари мне "хануке гелд" и еще – волчок,
закрути четыре буквы в пустой зрачок,
и по комнате прорисуется мокрый след
в центре елочной крестовины, которой нет.
Это Ханука. Повторяй же: декабрь, свеча,
парко в поле, холодно в доме, птенцы пищат.
Дай нам Бог пережить все это в Его земле
и остаться светом, растаять светом,
отраженьем света, дождинкой света –
в черноте, на чужом стекле.




4. Йом-Кипур (Москва)

В день, когда я вернулась, убили еще четверых.
До свидания, новых таможен, тележек, тунгусов,
впрочем, диких и ныне. Стал островом твой материк.
На рябиновых листьях – следы комариных укусов,
проступает по ягодке осень, мороз достает
до застежек на лифчике… дальше идти разучилась.
До свидания, новых заслуг перед жизнью, холодных щедрот,
принимаемых мной сгоряча за последнюю милость.
Впрочем, неудивительно. Редечный дождик сквозит,
под салями кассеты вопят о любви и разлуке,
и отечества запах, дешевый поместный транзит,
протрезвеет, несвежей газетой испачкает руки.
Нас с пути не свернешь! До чего хороши облака!
Проплывают, гляди, над говяжьим, с подливочкой, храмом.
Золоченую крепкую луковку тронет Господня рука
и простит, и помилует, с ложки накормит – за папу, за маму,
и пока что живой, ты отыщешь пельменную, в ней – уголок,
над безгрешной тарелкой вздохнешь о чеканке устава
и, склонившись над тенью, столовским ножом ее срежешь у ног
и в соборных лесах отмахнешься от римского права.
Пусть себе говорят! Пусть плеснется на сонный асфальт
и коньяк за лимон, и омоновский кукольный пристав,
и четвертой волны торопливый скрипичный дискант,
и компьютерный вирусный кашель в домах оптимистов.
Я запомню все это, я милую долю с ладони сглотну,
я и капли не дам темноте сентября на затравку.
До свидания, новых зарубок, себе оставляю одну –
в честь кленовых венозных прожилок
на красном листе,
укрывавшем московскую травку.


5. Шавуот

Все то же самое, что двадцать пять, что в сорок:
неделя рассыпается на ворох
бессмысленного яркого тряпья.
И в зеркале покачиваясь, я
не узнаю себя, да зеркало ли это,
или на темной стенке блики света
застыли… а светило пронеслось,
и нет его, и мы по жизни врозь.

Так ласточка беззвучно гнезда лепит,
и высыхает глина, пережив
себя, насельников, чуть слышной жизни лепет,
тепла мгновенный перелив.
И я, сестра моя, и я леплюсь к стене,
и я боюсь и холода, и жара,
и шва меж ними, и борьбы теней
под крыльями, и бархатного жала
соседей по судьбе и суете,
их резких песен, их молекул меда,
их траектории в зрачках детей,
привычных мелким нарушеньям кода.
Прости меня, ты во сто раз смелее.
Склонив крыло над лепесточком глиняным,
душа запомнит медный привкус клея
и не утратит собственного имени.
Спасение созвучно благодати.
Прости, когда мне воздуха не хватит.


6. День независимости

Мне таинства с чужими не творить,
на потолке не сочинять узора,
в кромешном небе не искать зари,
не морщиться от запаха лизола,
на ощупь сигарету не делить,
на вкус не различать свое дыханье,
из простыни не сотворять талит,
из каждого вставанья – расставанье.
Не знаю, кто накладывал печать
на розовое, влажное, живое –
мне было легче в темноте сличать
две жалобы, исчерканные воем,
в чужой воде не пробовать крючок,
вернуть свободу плаванья улову
и, засыпая, опознать плечо –
твое плечо. Но о тебе ни слова.
Что линии – излишество-изгиб,
что лихорадке – лакомство прелюдий?
Уходит ветер, сосчитав шаги,
иди пешком – и к старости прибудешь,
уходит ветер, в мареве горят
обрывки дней, и вязнет воздух долгий.
Чего ж ты хочешь, музыка моя,
от чьей победы отделяешь дольки?
…Над нами город руки простирал,
стелил ступеньки, притворялся сонным,
и вечера сухая пастила
разламывалась надвое балконом.
Отчаливало облако, боясь,
что на него глазеть не перестану.
луна зевала. Ветка в дверь рвалась.
Носок с прищепкой вместе падал в ванну.
И дом, обжитый сорок лет назад –
семь слоников, графин, камейный Пушкин –
песчинкой детства застревал в глазах
и, засыпая, гладил две макушки.
Уходит ветер, куст плывет вослед
по августу, над паркой злой землею,
и сквозь листву дрожит неяркий свет,
и я дрожу, и меньшего не стою,
но к таинству чужому не влекусь:
мы эту землю обживали сами.
Уходит ветер, затихает куст,
исход у лета и хамсин в нисане.
Затянет днем изнанку волшебства,
покинет птицу голос человечий.
о чем еще? Апрель. И я жива.
И ты живешь. А прочее – при встрече.


 

Вике - акростих

Все нам дается не зря: ледяная вода,
Изморозь пальцев, соленая влага стыда,
Кровь проступает сквозь поры, и сыростью пахнет беда.
Если зажмуриться, вспомнишь дорогу домой:
Белую поступь утраты чужою зимой,
Речи забытый мотив, и уже не проснуться самой.
Авель, отныне у брата ладони пусты.
Топкая тяга земли. Чей там голос звучит из ее темноты?
Темной, еще безымянной свободы. Имя ей выберешь ты.