Мальчики играют по ночам...

* * *

Мальчики заводят на горе
Древние мальчишеские игры.
Владимир Луговской


В интернете мы не мастера,
В модных электронных играх – лохи.
Мы в глазах мальчишек – фраера
Древней докомпьютерной эпохи.

Были волосаты в той поре
Мамонты и саблезубы тигры.
Мальчики играют на заре
В новые компьютерные игры.

Возле них мы – вроде иностранцев,
К нам давно их интерес зачах.
Внукам виртуальное пространство
Ближе, чем наследственный очаг.

То, чем озабочены умы их,
Мы не понимали отродясь.
Словно параллельные прямые,
Мы сосуществуем, не сходясь.

Как разжечь очаг фамильной чести?
Если б только ведать наперед,
Что найдется новый Лобачевский,
Тот, что параллельные сведет.

Звезды в небе обретут причал,
Лучики – как маленькие иглы.
Мальчики играют по ночам
В умные компьютерные игры.


* * *

Когда стихов вымучиваю строчки,
Когда сижу, в раздумья погружен,
Я ощущаю – я звено цепочки,
Протянутой из глубины времен.

Я попусту немало сил потратил,
Я у цепочки не нашел конца.
Так и не знаю – кто моя праматерь
И кто отец
отца
отца
отца…

Отец и мать – они ко мне всех ближе,
Мне памятна их каждая черта.
Еще я деда с бабушкой увижу,
А дальше – что?
А дальше – пустота…

Увы, в наш век такой удел нередок.
Фантазию на помощь призовем:
Увижу я, как мой далекий предок
На мамонта отправился с копьем.

Его удар удачен был, а после
Всем племенем сидели у костра,
Обгладывали сахарные кости
И били в барабаны до утра…

Что ж, а теперь другой конец цепочки,
Который будет уходить в века:
У дочери и сына – по две дочки, -
На этом цепь кончается пока.

Пусть вышли родословные из моды.
К чему грустить? Всему своя пора.
В какие-то неведомые годы
Задумаются наши пра-пра-пра:

Давным-давно, в забытый век двадцатый,
Их дикий предок в прериях бродил,
Спал у костра, небритый, волосатый,
Охотиться на мамонта ходил.

Нет, он не будет, правнук мой, обманут!
Когда сижу, в раздумья погружен,
Ко мне в окно заглядывает мамонт
Из давних прапрадедовских времен…


* * *

В начале было нечто. Нет, ничто.
Пусть разберутся физики в проблеме!
Потом овеществилось вещество
И из пространства вылупилось время.

Сияла первозданная краса,
На свет рождались Азия, Европа,
Над ними разверзались небеса,
Гремели громы, шли дожди потопа.

Забили родники – истоки рек,
И в космосе витала пыль галактик.
А после появился человек.
Он действовал. Он был великий практик.

Он отломил от дерева сучок
И между глаз им врезал обезьянке,
Потом взвалил добычу на плечо
И потащил ее к своей стоянке.

Глодали соплеменники, урча,
Примата непрожаренные кости,
И кто-то первый камнем застучал
По дереву – от счастья ли, от злости?

Он вслушался, удары повторив,
И, ощутив неведомое чувство,
Возликовал.
Так появился ритм,
Предтеча современного искусства.

Мужчины стали прыгать у костра
Под этот стук, что повторялся снова,
И в такт ему кружилась детвора,
Мычали женщины.
А после было слово.


* * *

Там, за Плутоном, даль необозрима,
Туда от Солнца не доходит свет.
Там где-то есть планета Прозерпина,
Быть может, есть, а, может быть, и нет.

Ее орбиту Кеплер не исчислил,
Ее не обнаружил телескоп.
Ее существование домыслил
Астролог, составляя гороскоп.

Хоть был мужик он, в общем, башковитый,
Но все же не сумел предусмотреть,
Как будет ей тоскливо, неоткрытой,
В межзвездном одиночестве стареть!

Изгнанница, планета-замарашка,
Ей временами снится мир иной,
Где «Катти Сарк» – «короткая рубашка» –
Стремительно несется над волной,

Где антилопы – дружная семейка –
Спасаются от яростных погонь,
Где Солнца диск – не тусклая копейка,
А беспощадно пышущий огонь.

Планеты-сестры, знали б вы, как скверно
Существовать песчинкой на ветру!
О, до чего ж они высокомерно
Глядят на незаконную сестру!

В витках орбит, как в кольцах серпантина,
Самодовольно подперев бока,
Глядят, как прозябает Прозерпина,
Планета, не открытая пока.

Она же, подметая утомленно
Задворки галактических пустынь,
Сама себя окликнет: «Персефона!»
И снова переходит на латынь…


* * *

Эпоха первобытных ЭВМ,
Шипящих, вроде змей, лентопротяжек.
О, до чего процесс познанья тяжек!
Наивный докомпьютерный Эдем.

Я в том Эдеме – юный, как Адам,
Заворожённо слушаю у древа.
Мне яблоко протягивает Ева,
А я и рад неведомым плодам.

Ах, кто бы мне сказал тогда: «Не смей!
Остановись! Ведь плод познанья горек!»
Но я тянусь, как к рюмке алкоголик,
А с дерева подзуживает змей.

С тех самых пор, единожды вкусив,
Я брел, подобно ежику в тумане,
И бормотал – должно быть, на Фортране:
«Константа, переменная, массив…»

К другим соблазнам мира я ослеп,
Не сплю ночей, томлюсь в одной заботе,
И в своего лица соленом поте
Вкушаю горький электронный хлеб…

Ушли, тяжеловесны, как гробы,
Старинный «Минск» и древняя «Наири»,
И процветают в электронном мире
Лишь персоналки, баловни судьбы.

А я по гроб обязан тем гробам,
Они – моя безжалостная юность;
Она ушла, ушла и не вернулась,
Повытоптан Эдем. И лыс Адам.

Проходит, не спеша, за годом год.
Коварен змей. Рыжеволоса Ева.
А я стою в смущении у древа,
И, как всегда, манит запретный плод…


* * *

Через 125 тысяч лет на Земле будут жить одни только женщины.
Из телевизионных новостей 18 августа 2003 года.


Генетики отнюдь не фантазировали,
Их вывод обоснован и весом,
Они феномен этот спрогнозировали,
Исследуя загадки хромосом.

Не торопясь и не затем, чтоб выпендриться,
Они, все взвесив, сообщили всем:
Настанет время, и мужчины выродятся.
Бесследно. Окончательно. Совсем.

Никто не поспешил к ним с благодарностью,
Но всяк готов смеяться им в лицо:
Возможен ли магнит с одной полярностью?
Возможно ли без курицы яйцо?

И только лесбиянки с феминистками
Готовы жить и дальше без мужчин
И радуются, обнадежась искренне,
Что мир теперь подхватит их почин.

Беспомощны, как баржи на фарватере,
Бессмысленны, как шест с одним концом,
Друг друга люди будут звать по матери
И никого не назовут отцом.

Нелепее, чем косинус без синуса,
Страшнее, чем улыбка без лица,
Мир будет жить, как плюс живет без минуса,
Как вечное начало без конца.

Им овладеют женщины клонированные,
Он будет полон следствий без причин,
И спрячется в подвалы бетонированные
Последний из оставшихся мужчин.

Укрытому за прочными запорами
От женских миром правящих персон,
Ему приснится что-то разнополое,
И это будет самый сладкий сон…


* * *

В какой-нибудь, может быть, тысяча первой галактике
Я сяду в летящий сквозь время межзвездный трамвай
И женщина выйдет в накинутом наспех халатике
Меня проводить и сказать на дорогу: «Прощай».

Мне долго лететь в искривленном пространстве и времени,
Где черные дыры, ощерясь, сбивают с пути звездоплан,
Где белые птицы – квазары в созвездии Лебедя
То крыльями машут, то словно уходят в туман.

А время в полете течет, как сгущенка из банки, замедленно,
Вернувшись домой, обнаружим, что там уже век пробежал,
И правнуки будут расспрашивать долго и въедливо
О древних прабабках, о тех, кто нас в рейс провожал.